Однажды в Хогвартсе

Хогвартс ещё спал, когда я вошёл под сумрачные своды холла. Создавалось впечатление, что замок своей громадой стремился раздавить и уничтожить и без того оглушённого меня. Альбус Дамблдор или Северус Снейп? Это был не выбор – самоуничтожение, всё равно что сразить самого себя Авадой Кедаврой, выпущенной в стекло магического зеркала. То, как мне было плохо после Круциатуса, не шло ни в какое сравнение с муками душевными. Я вдруг почувствовал себя дряхлым, опустошённым, с сердцем, которое только чудом удерживает кровь и не даёт ей излиться сквозь зияющие раны в своих стенках. Как можно выбирать, кому жить, а кому стать светлой памятью оставшихся? И вместо того чтобы повернуть к Гриффиндорской башне, я пошёл к туалету, как мог, привёл себя в порядок (прополоскал рот, умылся ледяной водой) и таким – с трясущимися руками и мокрыми вихрами – поплёлся к Северусу. Мне нужно было знать, что он жив и здоров, что, возможно, это была просто моя галлюцинация – от начала и до самого конца. Я пытался убедить себя в этом. Не замечая ни подпалин, ни новых выбоин в стенах, ни пустых ниш, я брёл к знакомым комнатам, как корабль, потрёпанный бурей, на свет маяка в порт. Дверь в комнаты Снейпа оказалась приоткрытой. В щель я отчётливо видел горящие в коридорчике свечи, значит, Северус не спал. Я тихо прошмыгнул внутрь. Картина, которая открылась взору, поначалу показалась мне достойным продолжением сумасшедшей ночи. В гостиной было всё перевёрнуто вверх дном: то, что когда-то аккуратно стояло и лежало на полках, свалили в кучу, истоптали, исковеркали да так и оставили. Северус сидел за практически пустым столом, согнувшись в три погибели, и пил, глядя воспалёнными глазами на фото в простой серой рамке. – Северус? – прошептал я. Он оторвал мутный взгляд от изображения и вдруг криво, страшно усмехнулся: – Вот, уже мерещишься… – Его язык заплетался. Он протянул ко мне руку и опрокинул почти полный стакан. Виски растеклось по столешнице и звонко закапало на сброшенные пергаменты. – Нет, не уходи, пусть хотя бы так… Я подошёл ближе, пылая, как в лихорадке, – будто я вторгся в личное, снова влез в оставленный Думосбор. Северус, вероятно, отчаявшись прикоснуться ко мне, лёг щекой прямо в лужу виски, уронил протянутую руку и забормотал: – Невинные умирают первыми. Первыми, Гарри. Я, сколько мог, ограждал тебя от мира. Ему всё равно, кого хоронить. А от мальчишки, которому был и за старшего брата, и за наставника, – не смог. И теперь мне выбирать: убить его, чтобы отомстить за твою смерть, или оплакивать тебя, оставив ему его жалкую жизнь. Мерзкий выбор, мерзкий. Но у меня других не бывает. Ты был таким чистым, таким светлым, как голоса хористов из маггловской церкви. Я помню, как приходил туда, чтобы почувствовать трепет, – то малое, что ещё могло удержать меня в здравом разуме и не давало окончательно свихнуться. Я одёргивал себя, чтобы не запятнать тебя своей скверной, той грязью, я успел нахвататься её, всё время ошибаясь. Боялся дотронуться, напугать. И вдруг мне дарят тебя, продают за репутацию школы. Мелкая месть этой безголовой… – Он внезапно схватил бутылку, в которой ещё плескались остатки спиртного, и швырнул, едва не угодив в меня. – Шавке! Северус поднялся из-за стола, виски впиталось в некогда белый воротничок. Он небрежно смахнул тыльной стороной ладони капли со щеки. А я смотрел на опрокинутое фото: на нём меня, усатого и с пергаментом в руке, дёргали во все стороны, я же ошарашенно смотрел в объектив и не шевелился – только моргал, как испуганный совёнок. – Нет, я сопротивлялся. Конечно, сопротивлялся. Только знаешь, Гарри, всё это было для вида… Он захохотал, а потом захрипел, впиваясь пальцами в собственное горло. Я попятился, невольно отступил – Снейп был похож на одержимого неведомым демоном. – Для вида! – заорал он. – Потому что не знал, как буду жить, если ты исчезнешь! Просто исчезнешь однажды, как исчезали другие до тебя. Но другие не были тобой! У них не было твоих пышущих зноем смущения щёк, вечно растрёпанных волос, неловкой походки… Я делал всё, шёл на любую подлость или несправедливость, чтобы уберечь тебя от себя. Я могу только убивать, а любить – нет, меня не любили, и я не научился этому… Он согнулся, прижимая левую руку к животу. Немытые волосы упали на его лицо и скрыли от меня и безумный взгляд, и подёргивающийся в тике перекошенный рот. – Холодно! – внезапно продолжил он. – Здесь холодно, как в могиле. Если бы не книги, я бы решил, что давно похоронен… Лучше бы так и было… – Нет, Северус! – Я бухнулся перед ним на колени, от него почти нестерпимо воняло спиртным. – Никто из нас не умер. Слышишь, мы оба живы! Он резко выпрямился, покачнулся и упал бы, если бы я не успел подхватить его. – Чувствуешь, я живой. Тёплый. – Два дня мы ищем тебя – уже потеряли всякую надежду… – Он привлёк меня к себе, прижался холодной и мокрой щекой к моей ладони и потёрся, не переставая бормотать: – Ты не уходи только… Кто же знал, что такое ничтожество, как я, влюбится без оглядки. Я свернул бы горы, только чтобы видеть хотя бы издалека, как ты нарушаешь правила, дерзишь старшим. И улыбаешься. Да, твоя улыбка… Я и на пороге смерти буду вспоминать, как ты признавался мне в любви. Я бы отдал всё, чтобы ты сказал мне это без той дряни. Просто так. – Я люблю тебя, Северус! – Я приник к нему, согревая его окоченевшее тело своим, и надеялся согреть душу признанием. – Люблю. Ты же знаешь об этом. Я говорил. Запах и от него, и от меня шёл просто ужасный, и я, не думая, потянул его, притихшего, к ванне. – Это пройдёт, – говорил он, покрывая мелкими поцелуями моё запястье. – Всё пройдёт. Ты умер раньше, я пойду вслед за тобой… Уже иду… – Не говори так… Не надо… – Наверное, в этот миг я и понял, какой выбор сделаю. – Ты сейчас умоешься и ляжешь спать, а когда проснёшься, всё будет по-другому. Я тебе это обещаю. – По-другому… Да, я проснусь и снова окажусь в одиночестве. Не хочу! Мой Гарри, – он прижался всем телом, обнимая меня. – Мой… Он покачнулся, наваливаясь на меня и сжимая, словно хотел придушить. – Пойдём… – Я начал стаскивать с него грязные вещи. Он не сопротивлялся, только уткнулся носом мне в ключицу и, кажется, уснул стоя. Я бросал вещи прямо на пол – вряд ли их можно было испачкать больше. – Я не хочу этого… – неожиданно прошептал он и принялся раздевать уже меня. Спьяну пальцы его не слушались, он чертыхался сквозь зубы, но не бросал своего занятия. Мне было всё равно, но вот рубашка лишилась нескольких пуговиц и поползла по шву, мантию мы истоптали в процессе разоблачения, а брюки и без того годились лишь в утиль. Только оставшись в плавках, я почувствовал тот холод, о котором бормотал Северус. А может, меня колотило от понимания того, что я стою в одних трусах перед не совсем трезвым и не совсем адекватным Снейпом, переминаюсь с ноги на ногу и не знаю, что делать дальше. Северус решил всё за нас. – Ты – ожившая грёза, – сказал он, проводя ледяными ладонями по моей спине. В отличие от меня, раздетого до трусов, на нём ещё остались брюки – я не решился стянуть их, но они не мешали почувствовать, в какую плоскость свернули его желания. – Тонкий, но серьёзный соблазн… Гарри… Он шумно вздохнул, щекотно потёрся носом за моим ухом, поцеловал почти невинно скулу, а потом, зарычав, впился поцелуем в шею. Меня будто окунули в бушующее пламя: по позвоночнику пронеслась волна сладких мурашек, ноги подогнулись, и я схватился за Северуса, чтобы не упасть. Он шептал разные глупости, называл то зайчонком, то солнцем, его качало из стороны в сторону, но теперь уже он тащил меня в сторону моей первоначальной цели – в ванную. Мы ввалились в двери, едва не грохнувшись на самом пороге. Северус не мог оторваться от моей шеи, я едва переставлял отказывающие ноги. Как мы оказались в ванне, в этом чугунном монстре, я не заметил. Зато сложно было не почувствовать ледяных стенок, когда Северус уложил меня на её дно, посмотрел будоражащим воображение взглядом и прошептал: – Сейчас мы нашего мальчика помоем… *** В тот день я на своём примере понял одну незатейливую штуку: у выпившего человека... точнее, у выпившего мага первым делом нужно отбирать его волшебную палочку. Я лежал на дне чугунной ванны, сгорая от первой, разделённой на двоих страсти, а Северус, стянув с себя последний оплот благопристойности – трусы, – через плечо небрежно махнул палочкой. На нас обрушился ливень. Да, я бы понял, если бы он был горячим, но о температуре в любовном угаре, который стоило ещё трижды помножить на алкогольный, профессор подумать как-то не удосужился. Мой вопль было слышно, наверное, и на Астрономической Башне. Северус замотал головой, в его горящем взоре появилась искра узнавания и трезвой мысли (хотя, судя по количеству пустой тары, выпито было не на один ледяной душ). – О Мерлин! – Он взмахнул палочкой ещё раз, и вода стала горячей, но никаких поцелуев мне больше не досталось. Северус намотал на свои бёдра первое попавшееся полотенце, с каменным лицом помог мне вымыться и отправил в спальню, а сам остался. Я сидел на краю постели и дрожал. Холод, усталость и, как апофеоз, мысли о будущем не давали мне расслабиться и просто уснуть после суматошного дня. Когда Северус вошёл в комнату, в его глазах уже не отражалось безумие, а запах алкоголя успешно забивал хвойный аромат мыла. Я ждал от него упрёков или издёвки, как было в самом начале нашей истории, но он молча отобрал полотенце, напоследок промокнув мне волосы, и отбросил его в сторону. Сел рядом, запечатлев лёгкий поцелуй на моём обнажённом плече, и обнял, прижимая к себе. – Давай ложиться спать – завтра будет трудный день, не легче последних… – Прости, – прошептал я, переплетая наши пальцы. – Ложись, мне не хочется. Меня трясло всё сильнее. Надо дождаться, когда Северус уснёт… и дальше… А что дальше? Я не знал пароля к директорскому кабинету, не имел ни малейшего понятия, где живёт Дамблдор и был ли коридор или проход между кабинетом и жилыми комнатами. Точно так же я себя чувствовал, когда впервые попал в Лондон: всё вокруг пугало и путало. Но тогда меня вёл Хагрид, а кто поведёт теперь? Я сам себе казался слепым, вот только поводыря не было. – Не спорь, залезай под одеяло, – Северус отвернул его край и снова наградил меня поцелуем, на этот раз в шею. – Ну же. Я заполз, бездумно разглядывая оплывающие свечи. Он улёгся сзади, но вместо того, чтобы уснуть – ему сон был нужен как никогда, – положил ладонь мне на плечо, а дальше (отнюдь не случайно) она попутешествовала вниз, к лопаткам, и ещё ниже, прослеживая ленту позвоночника. – И где мой поцелуй на ночь? – зашептал Северус на ухо, обдавая меня, мёрзнущего, горячим выдохом. – Или мне надо надуть губы и пустить слезу, чтобы ты меня поцеловал? – Не надо, – улыбнулся я. – Я и без надутых губ и слёз тебя поце... Северус прервал признание, с тихим вздохом приникая к моим губам, а потом и вовсе подминая меня под себя. Я разрывался между желанием продвинуться немного дальше и стыдом – на Северусе, как и на мне, не было ни нитки. Мы самозабвенно целовались. И, должно быть, он всё же был немного пьян, потому что на этот раз не старался улизнуть, закончить ласки одновременно с моим оргазмом и закупориться по самое горло в свою учительскую мантию, как в броню. Он отрывался от моих губ, чтобы глотнуть воздуха, а потом снова и снова пытал меня поцелуями и несерьёзными укусами. Я хныкал, подставлялся под руки и губы и тёрся о него всем телом, пытаясь таким образом донести, что готов к дальнейшему. Под одеялом было душно. И Северус, в очередной раз запутавшись в нём ногами, наконец сорвал его и отбросил прочь. Света от единственной свечи было мало, но я всё равно почувствовал себя не просто голым, а доступным всем взглядам и всем прикосновениям, и, конечно, попробовал прикрыть самую сокровенную часть. Северус отнял мои руки, пристально вгляделся в эту скромную «деталь» и поцеловал самый кончик. – Ты прекрасен, – сообщил он с порочной улыбкой сатира, сел на пятки, демонстрируя столь же твёрдую заинтересованность, и ладонями – медленно, будто издеваясь, – развёл мои бёдра в стороны. Я запрокинул голову и зажмурился: его опаляющий взгляд словно плясал по коже язычками пламени. – Прекрасен, – повторил он. Его движения были полны томной грации, какого-то животного магнетизма. Я с замиранием сердца ждал, боясь шевельнуться или застонать: вдруг это всего лишь временное помешательство, и его не к месту пробудившаяся совесть заставит устыдиться всего, что между нами происходило. – Иди ко мне, – Северус легко, будто пёрышко, потянул меня на себя, я оседлал его бёдра и не смог сдержать удивлённого возгласа, когда наши члены прижались друг к другу. Северус судорожно дышал, прижимая всё крепче, стискивая жёсткими ладонями мои ягодицы, и двигался всё быстрее. Я царапал его плечи, кусал то ухо, то шею, всхлипывал и стонал, чувствуя себя песчинкой в беспощадной полосе прибоя, и всё старался попасть в его ритм. Напряжение нарастало, в животе сладко сжималось и пульсировало, от удовольствия хотелось выть. Я дёрнулся, сжал зубы на его плече и затих. Северус ещё несколько раз двинулся, глухо застонал, стиснул пальцы до боли, и между нашими животами стало тепло и липко. Снейп осторожно уложил меня на прохладную простыню, задумчиво размазал по животу наше смешавшееся семя и наклонился ещё раз поцеловать. В полусне я чувствовал, как он обтирал меня влажной тканью, рассыпая по коже осторожные поцелуи, как устраивался рядом, обнимая и прижимаясь всем телом, как прошептал, думая, что я уже сплю: – Я люблю тебя. Последние три слова – коротенькое признание, не изменившееся за историю человечества ни на гран, – отдавали горечью. Проще не стало, стало ещё гаже, словно я измазал в смердевшей жиже чистое чувство. Убить ради любви – это страшный выбор. *** Я вынырнул из дремотного состояния как-то сразу. Северус тихонько сопел, отвернувшись и обняв подушку. Стараясь не шуметь, я поднялся с постели и прокрался к его тумбочке. Но профессорская палочка в руках отрезвила меня: если я убью Дамблдора Авадой, то Северуса могут посадить в Азкабан. Более-менее осуществимый, как мне казалось поначалу, план рассыпался, словно соломенный домик от сильного ветра. Я положил палочку обратно, кое-как натянул на чистое тело грязные вещи и выскользнул в коридор. В голове было пусто. Я шёл, не разбирая пути и не понимая, куда и, главное, зачем я иду. Мне не мешали ни тьма, ни препятствия – доспехи, лестницы и крутые повороты коридоров были давно знакомы, я обходил их по инерции, бездумно. Очнулся я у дверей Больничного Крыла. Что я тут искал? Зачем пришёл? Задушив порыв бросить всё и вернуться к Северусу под бок досыпать (никто не говорил, что я должен убить директора непременно до полуночи), я открыл дверь. Мне показалось, что я попал в кошмар или же прямиком в ад: Больничное Крыло было переполненным. Коек не хватало, в проходах между кроватями лежали матрасы, и на них кто-то стонал, глухо вскрикивал и просил о помощи. В воздухе стоял тяжёлый запах болезни и крови. Я шёл, не таясь, но создавалось впечатление, что меня никто не видел, – хриплые, сорванные голоса звали мадам Помфри, просили смерти или облегчения от боли. Я скользил по заполненному людьми пространству растерянным взглядом, и на моём затылке шевелились волосы. Мелкая стычка, как я думал, на деле оказалась кровопролитным сражением. Я шёл вперёд, и только когда моя рука отвела в сторону ширму, понял, куда меня привело провидение. Мадам Помфри спала, неловко примостившись на стуле. Бледная даже в золотистом свете свечей, с морщинами, прорезавшимися вокруг скорбно сжатого рта и между бровей, она, наверное, отключилась от усталости. На кровати стонал какой-то высокий человек, обожжённый до черноты. Одна его рука, похожая на мумифицировавшуюся птичью лапу, висела в воздухе, перехваченная лентами магической фиксации. Белая наволочка была в копоти и крови. Я собирался уйти, когда он открыл единственный оставшийся глаз и слишком знакомо прошептал: – Гарри, мальчик мой… Его голос был выцветшим, шелестящим и ломким, как засохшие кленовые листья, которые кто-то забыл в библиотечной книге. Но каким бы неузнаваемым голос ни был, сложно не узнать это обращение. Наверное, если бы меня в тот миг поразила молния, я бы был менее ошеломлён, чем услышав его. – Профессор Дамблдор? – Я рухнул на колени перед кроватью и прижался щекой к иссохшей старческой руке. – Тише, не буди Поппи, – он попытался улыбнуться, но почерневшая кожица лопнула, на губах выступила кровь, и меня замутило. – Она и так устала. Одна – и столько людей. Помощь будет лишь утром… Он сжал мою руку и выгнулся от боли. – Том напал… Гарри, помоги мне… – Он снова заметался, рыча и мотая головой. Руки его конвульсивно задёргались, кровь потекла из глазницы. – Письмо… Прочти… Помоги мне… Я заливался слезами на полу у его кровати и только прижимался губами к его ладони. – Не мучай… – упрашивал он. – Мне пора уйти… Ты же добрый мальчик… – Я не знаю, как, – шептал я сквозь рыдания. – У меня и палочки нет. – Зелье… красное… высокий флакон… Я слабо помню, как отыскал тот пузырёк, о котором говорил Дамблдор, как лил больше на руки, чем в стакан, как поил. Зато в память врезалась его блаженная улыбка, появившаяся, когда дыхание оборвалось, а пальцы в последний раз дёрнулись и расслабились. У меня не возникло и мысли, что надо бежать, я уткнулся головой в колени, слёзы катились градом, а душа словно покинула тело. Так пусто и холодно никогда ещё не было. Наверное, всё могло сложиться по-другому. Могла же Помфри проснуться и застать убийцу у кровати убитого? Могла. Но вместо справедливого возмездия за ужасное деяние я получил иное. Северус нашёл меня, укутал в свою мантию и почти насильно, уговаривая переставлять ноги, уволок прочь от остывающего тела Дамблдора. Он шептал полнейшую чушь, от неё не становилось легче, но она оседала в памяти. Чушь – что я храбрец, что директор всё равно бы не выжил, что подарить последнее упокоение ему хотели многие, но рука не поднялась ни у кого… Я уже не давился слезами, сидел на постели, свесив ноги, и гадал, какую часть от моей души откололо это убийство. Но, только напившись успокоительного, я смог закрыть глаза и провалиться в сон без сновидений. *** Обещанное Дамблдором письмо прибыло спозаранку, с обычной школьной совой. Для меня осталось загадкой, как птица попала в спальню, минуя коридоры и запертые окна, но она нагло разгуливала по изножью кровати, клевала мешающий ей пакет и разглядывала нас с интересом учёного-антрополога. Я бы не удивился, если бы кто-то сказал, что совы могут защищать диссертацию по психологии двуногих – уж больно у этой представительницы пернатых был умный вид. Северус ещё спал, обняв меня, как любимого плюшевого мишку. Наверное, его что-то тревожило: морщинки у губ так и не разгладились, а сам он выглядел напряжённым, словно и во сне с кем-то воевал. Невзирая на это, он даже не пошевелился, когда я выбрался из его объятий, чтобы освободить сову от ноши. Кроме письма – я снова почувствовал себя паскудно, только коснувшись чуть желтоватого пергамента, – в послании лежал Хроноворот. Я осмотрел его со всех сторон и, чтобы не разбить ненароком, положил в верхний ящик тумбочки. Письмо сложно было назвать связным и понятным – наверное, Дамблдору хотелось напоследок ещё раз поиграть в разгадывание шарад, в чём он был мастером: «Мой мальчик, не надо корить себя за то, в чём ты такая же пешка, как и все мы. Нам только кажется, что в этом мире от нас что-то зависит. Но так ли это? Нет, не стану забивать тебе голову старческой ерундой, к тому же больше похожей на фатализм, – когда-нибудь ты состаришься сам, пусть всё идёт своим чередом. Боюсь, мои слова мало тебя утешат, но сладости… Их возможности почти безграничны. Я оставил для тебя немного кое-чего абсолютно волшебного. Загляни, когда будешь свободнее, в мой кабинет. Прояви любовь к живому, и никакой пароль тебе не понадобится. Спешу поделиться с тобой своим новым открытием: за гобеленом с фениксом есть ниша – ты не представляешь, какой великолепный вид открывается из её бойницы. Я бы очень хотел, чтобы Северус, когда станет директором, любовался им. Счастья вам, мои мальчики. У меня же начинается новое приключение. И выполни, пожалуйста, последнюю волю старика – верни мистеру Драко Малфою его семейный Хроноворот. Конечно, я не могу отговорить тебя проявлять любопытство, но в семейном Хроновороте Малфоев один поворот колеса равен двум четвертям часа. Твой искренний друг, невзирая на обстоятельства, Альбус Дамблдор». Едва я прочёл послание, как пергамент почернел и рассыпался в легчайшую пыль. Директор был в своём репертуаре: ничего не понятно, но боль на сердце немного отступила. Северус завозился за спиной. – Мне приснилось или по нашей кровати разгуливала чья-то птица? – Он подполз ближе и одним броском повалил меня на разворошённую постель. Прижал к себе, хмыкнул на моё явное смущение. – Как ты? Я пожал плечами, за что и получил лёгкий поцелуй в каждое. – Думаю, лучше тебе сегодня никуда не выходить. С Минервой я объяснюсь сам. – Почему? – Непростой день. Так я буду уверен, что тебя не настигли следующие приключения. К тому же… – он притворно вздохнул, – мой день расписан по минутам, а эльфы не умеют нормально убирать… – То есть вы назначаете мне отработку, профессор? – прошептал я, невольно выгибаясь, потому что ладони Северуса сползли ниже пояса и настойчиво поглаживали, намекая на продолжение и немного примиряя меня с масштабами намечающейся уборки. – Вы ловите на лету, мистер Поттер… – И я задохнулся, когда он сжал пальцы… *** Да, целый день с утра, когда мы наконец выбрались из кровати, и до позднего вечера (Северус ввалился в комнаты в половине второго ночи) я убирал то, что успел натворить наш педантичный профессор в порыве отчаяния. Все пергаменты, как он и наказал, я сжигал в камине, не читая. Туда же отправлялись и сломанные перья, и разорванные в клочья учебники. Остальное (то, что не горит) я складывал в большие пакеты, которыми меня снабдили домовики, и выставлял у самого входа. Муки совести как-то слабо совмещались с трудотерапией, поэтому я не думал ни о чём, заметая или уничтожая следы пролитых виски и чернил. Только одного мне найти не удалось: своей «усатой» фотографии. Наверное, Северус решил, что я могу её сжечь, и спрятал подальше. Хотя никто не собирался этого делать. Северусу нравился такой вариант, ну и пусть любуется. Еду мне приносили эльфы, и только их появление давало понять, что время летит. Если бы Северус не пришёл ночевать, то, несомненно, я бы провозился до утра, даже не заметив этого. Северус принёс с собой запах бергамотового чая и неутешительные новости: Совет Попечителей предоставил Фаджу выбирать директора школы в обход последних распоряжений Дамблдора. – Никто не спорит, – бушевал Северус, насильно усадив меня ужинать, хотя сам от еды отказался, – Альбус не имел права навязывать им своего преемника, но это обычная практика. Ему было виднее, кто из преподавателей мог бы с честью выполнять директорские обязанности. Я молча жевал сандвич с курицей, не рискнув спросить, а знает ли он, кого Дамблдор прочил на своё место? Видимо, нет. – И ещё, Гарри… – Он сжал и без того бледные пальцы. – Завтра похороны Альбуса. В обязательном порядке быть всем… Приказ Фаджа – как куратора школы. Я поперхнулся куском сандвича. Не то чтобы я пытался замуровать себя в этих комнатах, но обязательная явка на похороны – это звучало как-то дико. Но в ответ я кивнул и запил строптивый кусок соком. *** Утром Северус проследил, чтобы у меня был пристойный вид, настоял на плотном завтраке, даже побыл со мной, пока я не допил чай до дна, и лишь затем ушёл. Он, как и все остальные преподаватели, отвечал за безопасность студентов. Как обычно, Фадж организовывал мероприятия, но самая сложная работа доставалась другим. Ему же – исключительно лавры. Я отстал от Северуса ненадолго, лишь зачем-то прихватив на всякий случай мантию-невидимку и малфоевский Хроноворот, справедливо рассудив, что Малфою тоже приказано почтить похороны своим присутствием. Все обитатели замка – от мала до велика – выстроились в холле школы. Старосты следили за особо ретивыми, а учителя, по-видимому, ждали сигнала от работников министерства, которые заканчивали приготовления снаружи. Только оказавшись между студентами, я понял, что отчаянно высматриваю своих друзей: ночью я не искал их в Больничном Крыле и поэтому не знал, целы ли они. Паркинсон, кривляясь, как обезьяна, пародировала мои движения, и слизеринцы из её окружения хихикали. Судя по лицам Ли Джордана и Анжелины Джонсон, если бы это происходило в коридоре в обычный день, дело давно бы свернуло к драке. Но хуже всего было то, что Малфоя я тоже не смог найти. За окнами стеной лил дождь. Думаю, что Дамблдор никогда бы не выгнал столько народу на улицу в такую погоду только для того, чтобы церемония прощания выглядела пышнее. Он наверняка помянул бы себя сладостями и горячим шоколадом, наслаждаясь шуршанием дождя за окном и жаром каминов. Но Фадж прежде всего думал о своём имидже, а посему всех нас ждал холодный душ вместо торжественного завтрака. Как бы я ни выискивал взглядом Гермиону и Рона, а хлопок по плечу оказался неожиданностью. Я подпрыгнул на месте, отчего слизеринцы снова захихикали, но то, что позади стояли совершенно невредимые друзья, сделало меня неуязвимым для их смешков. – Гарри! – Гермиона с пылом меня обняла, и её покрасневшие глаза заблестели от подступающих слёз. – С тобой всё в порядке? – Нормально, – прошептал я в ответ, утыкаясь носом в её спутанные кудряшки. – Живой. – Рад, что ты цел, дружище, – пробасил Рон, переминаясь с ноги на ногу и косясь на паясничающих слизеринцев. Веселье прервала МакГонагалл, словно постаревшая на добрых лет двадцать и осунувшаяся, – она подала знак выдвигаться. И в ту же минуту я заметил во главе выходящей шеренги белобрысую макушку Малфоя. Паркинсон, расталкивая всех локтями, пробиралась поближе к нему. Гермиона негромко фыркнула – когда Паркинсон видела Хорька, её «золотое» воспитание словно испарялось. Мы выходили под дождь ровным строем, что, впрочем, не мешало помянуть чиновников крепкими словечками. Старосты, отвечающие за свои группы, наколдовали над ними большие зонтики-купола, но держались чары недолго, и мы сами украдкой их обновляли. Первокурсникам приходилось хуже всего: заклинания они не знали, поэтому быстро промокли и зашмыгали носами. Удивительнее всего, что именно Драко Малфой оказался первым, кому такое положение вещей не понравилось. Оставив свою группу на Гринграсс – Паркинсон с недовольным видом возглавила группу постарше, – он оттолкнул с дороги зевающего во весь рот аврора и начал сушить промокших малышей, не разглядывая нашивок. Джинни поступила точно так же, но на грозный окрик аврора ещё и ответила настолько непечатно, что учителя предпочли не заметить её высказывания, иначе пришлось бы назначать ей отработки до конца года. То и дело оскальзываясь, мы спустились к озеру, поддерживая друг друга на особенно опасных местах, чтобы не шлёпнуться в грязь. Нам ли, студентам, не знать, как быстро раскисает любая тропка в такой дождь. Место прощания было подготовлено наспех. И это просматривалось во всём. Кое-как наколдованные белые деревянные стульчики, деревянный же помост, на котором стоял открытый гроб из цельного дуба. Над почившим директором раскинулось только небо – никаких занавесей и букетов, и уж тем более никто не предусмотрел, откуда будут произноситься прощальные речи. У меня внутри всё переворачивалось: почему-то перед глазами стояло лицо Дамблдора с кровавыми трещинками на губах и единственным мутным глазом на обожжённом лице. Я боялся снова увидеть его таким. Надо отдать должное Фаджу: он подумал о том, что на прощание придут дети. Тело Дамблдора (только теперь я осознал, насколько он был высокого роста) укутывали белоснежные одежды, руки скрывало шитое серебром парчовое покрывало, а лицо – золотая маска, инкрустированная изумрудами, сапфирами, рубинами и цитринами. Над гробом от дождя дрожала тонкая плёнка чар, но ни одна капля не испортила последнего одеяния директора. Мы подошли к стульчикам, белеющим на изумруде мокрой травы, и сели. Все молчали, даже шепотки стихли. Мне показалось, что сидящие впереди младшекурсники застыли и боялись лишний раз пошевелиться. Министр ради такого случая сменил свой зелёный котелок на чёрный и воплощал собой образ скорбящей вдовы, как прокомментировал стоящий за моей спиной Северус. Людей было много. То и дело взгляд выхватывал из толпы белоснежные бинты, контрастирующие с чёрными ученическими мантиями. На некоторых из них причудливыми кляксами расползались кровавые пятна. Двое целителей из госпиталя Святого Мунго стояли настороже – вдруг кому-то понадобится неотложная помощь. Я вздрогнул, когда в Хогсмиде зазвонили колокола. И лишь звон стих, как министр взобрался на помост и принялся читать заготовленную речь, то и дело косясь на гроб и запинаясь на каждом предложении. Заключительная часть его выступления вообще была безобразно скомкана: на самом душещипательном пассаже Хагрид высморкался, и за громким звуком никто ничего не услышал. Девочки плакали и без этого – что ни говори, а Дамблдора любили. Кое-кто, в основном слизеринцы, смотрели на министра сухими глазами и поёживались от сырого ветра. Это не означало, что они не скорбели, просто стыдились выставлять чувства напоказ. К собственному удивлению, я тоже не захлёбывался рыданиями, меня одолела какая-то несвойственная эмоциональная глухота, и я украдкой рассматривал авроров, учителей и своих одноклассников. Было жаль Дамблдора, но того душевного надрыва, что мучил меня этой ночью, я не ощущал. Следующей на помост поднялась профессор МакГонагалл, вертящая в руках довольно помятую гвоздику. Она говорила без подсказок и от души, подчёркивала, каким чудаком был Дамблдор, вспоминала, улыбаясь сквозь слёзы, начало своей карьеры и помощь «дорогого Альбуса» в этом нелёгком деле. Под конец она подошла к гробу, погладила директора по скрытой под покрывалом руке и положила на одеяние цветок, алевший на белом, как капля крови на снегу. Затем, не оглядываясь, она спустилась к своему месту, рухнула на стул и спрятала лицо в платке с красно-зелёной шотландской клеткой. Синистра неловко пыталась её утешить, но сама то и дело промакивала глаза. Стебль и вовсе плакала навзрыд, комкая в руках чистую (для особенных случаев) шляпу. Казалось, череда прощающихся к гробу была нескончаемой. После учителей (МакГонагалл сменили Флитвик и Северус) на скрипящий помост взобрались жители Хогсмида, потом бургомистр Годриковой Лощины – директор был из тех краёв, и всё равно у ступеней было не протолкнуться. Прощальную речь от всех учеников должна была произносить Гермиона. Она подошла к гробу, бледная и с дрожащими губами, попыталась что-то сказать, уронила гвоздику поверх других и вдруг стала оседать. Фадж подхватил её, послышались крики: «Целителя!». Не помню, как мы с Роном оказались рядом. Рон поднял Гермиону на руки, а я расталкивал зазевавшихся, расчищая путь. Целитель из госпиталя и МакГонагалл бросились к нам. Гермиона открыла глаза и принялась заверять, что она в норме, но её бледное лицо давало понять, что остальную часть церемонии ей лучше пропустить. Никто не умрёт, не услышав её речи. Гермиона пыталась возразить, но закружившаяся голова свела все её протесты на нет. Словно передав эстафету по цепочке, свалился в обморок кто-то выпущенный из Больничного Крыла только на похороны, и целитель вместе с заплаканной МакГонагалл поторопились к нему, сдавленным шепотом попросив нас проводить Гермиону в башню. – Я пойду сама, – пролепетала наша подруга, бледнея ещё больше. Мы с Роном подхватили её под руки и неторопливо повели к школе. Дождь так и не перестал, грязь под ногами чавкала, промозглая сырость холодила нос и щёки, а смятая трава пахла сочной зеленью. Рон старательно закрывал нас от непогоды чарами, но всё равно за шиворот заливало, мы дружно вздрагивали, но ни слова не говорили ему – зачем? У него и без того дрожали руки – не хватало получить рога или ещё что-нибудь. – Эм, жаль, что ты так и не произнесла свою речь, – нарушил молчание Рон, в который раз обновляя заклинание. Но стылый ветер успел швырнуть нам в лица пригоршню холодных капель. – Если бы мёртвых можно было поднять из могилы речами, – спокойно ответила Гермиона, немного сутулясь и крепче прижимаясь к нам в поисках уносимого ветром тепла. – Я не переживаю – заботиться нужно о живых. Фадж выгнал всех на улицу в дождь, но не подумал, что мадам Помфри некогда заниматься простудами. Ей даже Бодроперцовым больных напоить некогда. Она с ног валится... Лучше уж я котёл зелья сварю... – Так ты специально? – не сговариваясь, воскликнули мы с Роном. Гермиона, образец спокойствия и усталости, вскипела, будто её обвинили в списывании. Её бледные – даже на холоде – щёки покраснели, а глаза широко распахнулись от возмущения. – Да как?.. Вы что это себе надумали? – пропыхтела она, с трудом не срываясь на вопль. – Что я над гробом буду комедию ломать?! Ну знаете ли... Она попробовала выпростать руки, но мы, уже успев раскаяться, держали крепко. – Прости... – затянули мы. Она дёрнулась ещё раз для проформы и задрала голову, принимая независимый вид. – Ты говорила... И мы подумали... – промямлил Рон. – Ну да, – ответила она, словно объясняя малым детям. – Говорила! Я всю ночь провела в Больничном Крыле – мне хорошо знакома цена времени, но это не означает, что я готова разыгрывать обмороки. Понятно? – Угу, – кивнули мы. На пороге школы она осмотрела нас, отчистила от грязи и высушила. От бледности и обморочной медлительности не осталось и следа. Гермиона взглянула на огромные часы, висящие в холле, и сверилась со своими – из маггловского магазина. – Я думаю, что у нас есть время поговорить, – судя по её тону, говорить мы собирались не об экзаменах или домашних заданиях. – Перед тем как я начну готовить зелья для Больничного Крыла… Рон согласно кивнул, затравленно озираясь. Я кусал губы: мне не хотелось посвящать друзей в свои планы – им и без этого приходилось нелегко, к тому же часы неумолимо показывали, как быстротечно время и что я могу просто не успеть выполнить просьбу Дамблдора и подвести его. – Понимаешь, Гермиона… – Нужно было уложиться в самый краткий срок – скоро обеденное время. В замок вернутся его обитатели, и проникнуть в директорский кабинет станет в разы сложнее. – Будет лучше, если Рон поможет тебе с зельями, а поговорим мы вечером. Не бог весть какое объяснение, но Гермиона, прищурившись, уже пришла к какому-то выводу, поэтому кивнула, добавив: – Не забудь, Гарри, что мы – твои друзья… – Помню это всегда! – Я пожал им руки, рывком достал из кармана мантию-невидимку и скрылся под ней. Слова подруги грели мне сердце. – В школьной кладовой должны быть все ингредиенты… – спокойно, будто вся обстановка располагала к этому, объясняла Гермиона Рону. Пустые коридоры далеко разносили её голос. *** Хогвартс напоминал музей средневековья: безлюдный, необжитый, невзирая на горящие из-за пасмурного дня факелы. Тяжёлый запах горячего смолистого дерева забивался в ноздри, отчего я фыркал, стараясь избавиться от него. Мои шаги, какими бы лёгкими они ни были, эхом отражались от каменных стен. Мой первый и последний дом. Моя первая и последняя крепость. Разбираться в шарадах Дамблдора предстояло полностью безоружным: Северус обещал, что поможет попасть к Олливандеру как можно быстрее, но, понятное дело, утро оказалось слишком насыщенным событиями, чтобы втиснуть в него ещё и визит в магазин палочек. Я старался не думать, что будет, если меня застанут там, куда вход только по приглашениям, которое я хоть и получил, но предъявить не мог. Но напрасно мне мерещились страшилки: ни возле горгулий, ни по дороге мне не удалось увидеть не то что человека – даже Пивз не показывался на глаза. Но всё равно я несколько раз огляделся, перед тем как приступить к первой загадке письма Дамблдора. Любовь к живому. Вокруг не было ни одного существа, которое можно отнести к живым. Значит, только горгульи, бессменные стражи кабинета, являлись теми, к кому стоило применить «любовь». Я выбрал ту, что выглядела подружелюбнее, поднялся на цыпочки и погладил её по голове. Странно, но каменное чудовище утробно заурчало и вдруг выгнуло идеально ровную спину, растопырив крылья так резко, что я присел, – её крылья без труда отсекли бы мне голову, если бы попали по ней. Но я зря опасался: чудовище замерло в этой позе и затихло. Я сглотнул и уже смелее подошёл ко второй. На поглаживания она не реагировала, как, собственно, и положено камню. Тогда, разуверившись в её чуткости, я, едва дотянувшись до треугольных ушей, почесал за ними. Безэмоциональная морда горгульи расплылась в жутком оскале, она наклонила голову, чтобы я продолжил свою нехитрую ласку, из горла донеслось громкое урчание. И тотчас же обе фигуры сдвинулись с места, показывая крутящуюся быстрее обычного лестницу. Я, в последний раз оглядевшись, запрыгнул на ступеньку и в считанные мгновения оказался на пятачке перед директорским кабинетом. Возможно, виной тому было знание, что Дамблдор мёртв, или и правда откуда-то дуло, но повеяло каким-то могильным духом, отчего я поёжился и упрямо толкнул дверь. Дверь заскрипела, словно жалуясь, что осталась без хозяина, но послушно отворилась. Комната показалась мне чужой, несмотря на скопление привычных приборов и книг. Не было основного – движения. Всё замерло, словно кто-то накрыл кабинет Парализующими чарами. Жёрдочка Фоукса пустовала, а расписная фарфоровая пиалка, из которой он обычно клевал орехи, была полной. Я обошёл кабинет по кругу, тронул свесившийся до пола пергамент, смахнул не к месту выступившие слёзы. Руки задрожали, а вместо апатии накатила тоска. Не место и не время было раскисать. Я встряхнулся и принялся соображать, где в этой комнате можно держать сладости. Однако или Дамблдор умел прятать, а я не был силён в поисках, или же я не видел очевидного, но никаких сладостей найти не смог. Ни в ящиках стола, ни на журнальном столике, находящемся возле огромного окна в окружении кресел. Местами, не проверенными мной, оставались только шкафы. И я принялся открывать их – все подряд, начиная от ближайшего. Беспардонное поведение, без сомнения, разозлило чопорную мебель, потому что стоило распахнуть дверцы самого первого шкафа, как мне на голову посыпалось всё содержимое верхней полки. Хорошо, что это были свитки, а не каменные вазы или что-то подобное. Впрочем, свитки были намотаны на достаточно тяжёлые деревянные кондаки – так что моей голове немного досталось. Пришлось быстро собирать рассыпанное добро и водворять на место. Свитки похрустывали, сопротивлялись моим неловким пальцам, но лезли в узкое пространство. Я едва сумел закрыть дверцы – изнутри напирали неряшливо торчащие пергаменты – и взялся за второй шкаф, но уже куда аккуратнее. За ним последовал третий, четвёртый… Я уже отчаялся найти хоть что-то, когда добрался до гобелена с фениксом, который заприметил благодаря подсказке Дамблдора. Как ни хотелось посмотреть, что такого прекрасного увидел в бойнице за ним директор, но время неслось тихим и настойчивым тиканьем, а я так ничего и не нашёл. Ни на что особо не надеясь, я открыл ближайший к гобелену шкаф и замер: внутри, на идеально расчищенной полке стоял, пуская во все стороны голубоватые блики, Думосбор. Я рукавом смёл на пол сломанное орлиное перо, зачем-то соседствующее с ним, и, покряхтывая, перетащил каменную чашу на край директорского стола. Какой бы ясной ни была подсказка, а закончится, скорее всего, мой поиск в мыслях, кружащихся в Думосборе. Глубоко вдохнув, я погрузил в него лицо, шёпотом прося удачу не оставлять меня в такой момент. Меня закрутило, и миг спустя я приземлился всё в том же кабинете. Но разница была: на жёрдочке тихо дремал Фоукс, а приборчики жужжали и подпрыгивали. За столом сидел Дамблдор – и это отличие было самым главным. Не в мантии – в полосатом халате, с пояса свисали до пола золотые кисти, а в бороде запутались сахарные крупинки. Он поправил усы, хитро усмехнулся, откладывая в сторону узловатую волшебную палочку. Я подошёл поближе и вздрогнул, когда он заговорил: – Странно беседовать с самим собой, но только так я мог оставить тебе своё послание, Гарри. Я надеюсь, что ты с честью разгадал все мои подсказки, и ромовая баба, которая стоит под серебряной крышкой на столе, немного примирила тебя с моей смертью… Если бы я мог хлопнуть себя по лбу, то так бы и сделал, но меня словно парализовало – я во все глаза смотрел на Дамблдора. Родной, по-своему близкий человек, который участвовал со мной во всех приключениях и помогал, несмотря ни на что. Пусть Гермиона иногда и высказывалась резко, что, мол, бросил он тебя, Гарри, на магглов и забыл. Неправда всё это. Бросил и пошёл мстить, забыв, что нужен мне больше всего, – Сириус, а директор, в общем-то, и не должен был опекать меня: он обязан руководить школой, а не опекать сирот, которые в неё даже не поступили. И не надо спорить со мной – у каждого мнение и взгляд на это разный, но я считаю именно так. Между тем Дамблдор продолжил свой монолог, накручивая на морщинистую ладонь кончик бороды: – Однако я всегда прислушивался к Северусу, а он утверждал, что ты, Гарри, быстрее сунешь нос в Думосбор… Нет-нет, это неплохо, мой мальчик, но любопытство может завести тебя на кривую дорожку. Имей это в виду… – Он глянул на меня поверх очков и мягко улыбнулся. Каким-то непостижимым образом я оказался именно в том месте, куда с добрым весельем смотрел Дамблдор. – Ну да ладно, я позвал тебя не за этим. Времени у нас с тобой очень мало, поэтому постараюсь быть кратким. Когда я рассказывал тебе о пророчестве, то скрыл всего одну вещь: причину, почему Лорд Волдеморт стал разыскивать младенца, чтобы убить его. Ты не задал вопрос, а я и рад был не отвечать на него. Видишь ли, Гарри, Том больше всего на свете боится умереть. Родившись не в самое спокойное время, он постоянно сталкивался со смертью – в маггловском мире (а Том летом жил в приюте у магглов) шла война. Бомбёжки, нехватка продуктов, эпидемии. Повзрослев, Том так и не смог перебороть этот страх, который захватил его настолько, что при случае, когда кто-то из чистокровных принёс в школу рукопись своего не самого светлого предка (не берусь утверждать, но, кажется, это был кто-то из Блэков), Том твёрдо решил сделать всё ради вечной жизни. Его не пугали ни кровавые ритуалы, ни убийства себе подобных – им управлял страх смерти… То, что в результате создал Лорд Волдеморт, карается Поцелуем Дементора, но его, как видишь, и это не отпугнуло. Я знаю, что профессор Слизнорт рассказывал вам на уроках ЗОТИ, – убийство делает душу убившего нестабильной, и при определённом ритуале от неё можно отколоть кусочек. Предмет, куда заключён кусочек души, называется крестраж. Он подобно якорю удерживает волшебника в русле жизни, и тот не может умереть, пока не уничтожен проклятый предмет. Лорд Волдеморт создал семь таких. И мне жаль, мой мальчик, но ты тоже являешься крестражем. Пусть над тобой не был проведён ритуал, но кусочек души, помещённый в живое создание, существует по другим законам… Я хотел плюхнуться на стул, позабыв, что нахожусь в воспоминаниях, поэтому рухнул на пол и заскулил от боли в копчике. – Даже если я скажу: «Не переживай!», вряд ли это тебя утешит. Всё же надеюсь, что ты, как человек исключительной храбрости, найдёшь в сердце хотя бы один резон и досмотришь до конца это воспоминание. Я больше всего на свете хочу победы, но не ценой твоей жизни, мой мальчик. И не ценой других жизней, хоть и не в моих силах прекратить насилие… Всё вокруг подёрнулось рябью и поплыло. Я поднялся на ноги, потирая ушибленное место. Мелькание прекратилось, и я, удивившись, снова увидел кабинет Дамблдора. Он, да не совсем: за окном валил густой снег, солнечный диск утопал в беловатой мгле, а полосатый халат директора сменился голубой мантией с серебристой нитью по подолу. На полу кабинета, вероятно, Дамблдором была начерчена пентаграмма, а в её лучах оплывали чёрным и красным воском свечи. Как я ни силился, а рассмотреть закорючки в магическом знаке не сумел – почему-то именно они выглядели размазанными. Дамблдор встал в центре пентаграммы и воздел узловатые пальцы к потолку. В ответ на лающий призыв по кабинету пронёсся порыв ветра, сбросивший со стола немало пергаментов и затушивший добрую половину свечей. Фоукс закурлыкал и, засияв звездой, исчез. Погасшие свечи вспыхнули сами собой, и я вздрогнул: из пустого воздуха соткалась фигура человека, уплотнилась, пальцы пришельца пробежались по волосам, якобы усмиряя растрепавшиеся пряди, но ничего в результате не поправили. Я попятился, не веря своим глазам: на порядком истёртом ковре стоял мой недавний знакомец, который вместе со своей сестрой показывал мне фокусы с желудями. – Почтенный старец… – С того момента, как мы виделись, его лицо не стало живее. Наоборот, колеблющееся пламя свечей только подчёркивало неподвижность правильных черт. – Неужели ты настолько заскучал в этой жизни, что решился сам позвать меня раньше срока? Чтобы смерть твоя была безболезненной и быстрой? Дамблдор усмехнулся, но глаз его улыбка не тронула. – Или же ты хочешь жизни вечной? – продолжал гость, внимательно рассматривая директора. – Проси, смертный. Сегодня Смерть пришла к тебе, а не за тобой. – Возможно, я хочу заключить с тобой сделку… – буднично произнёс Дамблдор. Мужчина поморщился, но сел на стул как обычный проситель. – Ваше племя многого хочет, да мало что даёт взамен. Итак, я оказался прав: вечная жизнь взамен на что угодно? – Я хозяин одного из твоих даров, и пока обладаю им, ты не властен надо мной. – Какая удручающая чушь, – рассмеялся гость, придвигаясь ближе к столу и вытаскивая из вазочки пёструю конфету. – Если бы мне понадобилась твоя жизнь, старец, я бы ни на что не посмотрел… – Вот уж не думал, что Смерть может лгать… – Директор подвинул к гостю чашку с чаем. Тот усмехнулся и сунул в рот конфету, бросив обёртку на блюдце. – Набрался дурного от вас. Дамблдор улыбнулся уже теплее, налил чая себе и тоже зашуршал фантиком. – У нас есть и хорошее… – Да, непонятная мне тяга к мелодрамам. Вы называете это самопожертвованием. – Тогда я, пожалуй, продолжу тебя шокировать: я хочу выкупить жизнь одного человека… – Но учти – никакого обмана! – Смерть наставил на Дамблдора палец. – Последствия тебе не понравятся. – Можно подумать, мне бы это удалось, – фыркнул Дамблдор, лукаво поглядывая поверх очков. – Дай угадаю, – Смерть стянул следующую конфету. – Речь идёт о Гарри Поттере?.. – Нет, не о нём, – сказал Дамблдор, отхлебнув чай. По кабинету плыл тонкий аромат луговых трав. – Гарри от отца досталась мантия-невидимка. Я предполагаю, что она третья из твоих даров. – А если нет? – На блюдце перед Смертью росла горка смятых фантиков. – Тогда… – блеснул стёклами очков директор, – на всякий случай… я оставлю ему свою палочку… – Хм-м, ставки мне нравятся, – Смерть сыто откинулся на стуле. – Твоя жизнь взамен?.. Кого из знаменитых и богатых ты готов осчастливить? – Северус Снейп, – улыбнулся Дамблдор. – Не полководец и не царь… – Не полководец, а вся жизнь взаймы! – поморщился Смерть. – Моя сестрица просила… – Сам требуешь честности, а врёшь как сивый мерин. Его мать отдала свою жизнь, когда нашла Северуса в петле на чердаке. За час до своей смерти она отослала мне письмо… Только почему всего семнадцать лет? – И всё-то ты, старик, знаешь… – гость ответил неохотно, неприязненно цедя слова. – Неизлечимая болезнь. Семнадцать лет ей оставалось жить. Она их и подарила своему сыну… Ну так что, по рукам? Твоя жизнь против жизни Северуса Снейпа? – По рукам! – Ладони Смерти и Дамблдора соприкоснулись. Чёрные ленты обета оплели их и истаяли. Смерть оскалился, и стали видны длинные нечеловеческие зубы. – Завещай мой дар Гарри Поттеру, или спустя два дня, двенадцать часов и тридцать четыре минуты Северус Снейп умрёт в стычке с аврорами на улице Хогсмида. Как умрёшь ты, прости, не рассказываю – не положено. Прощай, старец. Увидимся очень скоро. В кабинете темнело, звуки становились всё тише и тише, пока я не обнаружил, что сижу возле стола и борюсь с охватившей тело дрожью. Шахматная партия. Вот во что превратились все наши жизни. Неожиданно перо, которое я посчитал ненужным хламом, стало узловатой волшебной палочкой. Раньше она, уверен, принадлежала Дамблдору. Я глухо засмеялся – у Смерти своя партия. У каждого из нас своя партия. Чёрные, белые, серые, синие – игроков больше, чем сторон. И лишь одна маленькая белая пешка нужна всем, независимо от цвета стороны.