Однажды в Хогвартсе

В ответ на реплику Рона Гермиона хихикнула, выпрямилась и, словно устыдившись нескольких минут праздного ничегонеделанья, принялась рубить траву чёрной полыни – только её недоставало в почти готовом зелье. Молчание тяготило. Несмотря на сказанное Гермионой, им, наверное, неуютно находиться рядом со мной. Дамблдора, возможно, любили не все, но мои друзья точно любили. – Мне кажется, что теперь ваше время рассказывать… – оборвал я поток собственных сомнений. – Нам не дали поучаствовать, чтобы было чем похвастаться, – пробурчал Рон, отчаянно багровея. – Мы добежали до сторожки Хагрида. Он и сам выскочил, увидел Малфоя… Да, дружище, у тебя отличный Ступефай: очнулся Хорёк только в замке! – Рон, – с укоризной протянула Гермиона. – Мы уже обсуждали это… – Вечно ты защищаешь не того, кого надо, – фыркнул Рон, но тут же продолжил куда веселее: – А мне понравилось: Хагрид схватил Хорька, перебросил его, словно мешок муки, через плечо и побежал в замок. Гермиона пыталась ему сказать, что ты там, но где уж ей – Хагрид трубил: «Нападение! Профессор Дамблдор! Пожиратели!» – и топал к замку. Мы едва за ним поспевали… – На пороге нас уже ждали все, начиная от директора и заканчивая Филчем, – шмыгнула носом Гермиона – будто старалась спрятать слёзы. – Мне показалось, что мы прервали пижамную вечеринку: кроме Снейпа, все были в халатах и ночнушках. – Ага, я сам не ожидал, – подхватил рассказ Рон. – Тут как раз Снейп к нам кинулся. «Где Поттер?» – кричит, а сам дрожит, глаза бешеные. Вцепился в меня, трясёт… Я не мог сказать – задыхался от бега, мотнул головой в сторону леса – там, мол. Он весь побелел, понёсся туда. Я за ним, но Дамблдор вцепился мне в плечо. Даром что старик – хватка драконья! «Вы, мистер Уизли, вместе с мисс Грейнджер позаботитесь о мистере Малфое, а Пожирателями займутся авроры». И сказал как отрубил – я возражать передумал враз. – Я могла и сама позаботиться, но Дамблдор и слушать не стал! – В заживляющий бальзам для единорога закапали слёзы Гермионы. – Он отослал нас в Больничное Крыло помогать мадам Помфри, а потом стали поступать раненые… Говорят, за одним тобой Волдеморт послал, кроме Пожирателей, стаю оборотней и даже нескольких великанов… Я почувствовал, как предательски щиплет в носу, обнял Гермиону, а потом сгрёб поближе и Рона. Гермиона, устыдившись слёз, вытерла щёки рукавом мантии. – Я рада, что с тобой всё в порядке. – Мы оба рады, – буркнул Рон, обнимая меня в ответ своей лапищей. Как назло, в эту минуту двери туалета распахнулись, и кто-то (судя по неритмичным шагам, не совсем вменяемый) с проклятиями ввалился внутрь. Спрятаться под мантией мы не успели бы, да и не ожидали, что кому-то может понадобиться заброшенный туалет. Поэтому замерли, надеясь, что чужак уйдёт. Яркий лунный свет отлично маскировал огонь горелки, а тени – наши бренные тела. Надо было хорошо приглядеться, чтобы найти нас. Чужаки (судя по шагам и обрывкам фраз их было как минимум двое) доплелись до умывальников, не так уж тихо костеря чиновников Министерства. Зажурчала вода. – Дьявол! Хоть глаз выколи! – зашипел один из вошедших и воскликнул, не таясь: – Фред, будь я проклят, если пахнет не Заживляющим! Вспыхнул Люмос. Мы долго таращились друг на друга: близнецы на нас, застывших, словно нарисованные, а мы на них, ибо видок у братьев Рона был ещё тот. Если в прошлом году меня, баюкающего взрезанную пером руку, Гермиона встречала шокированными вскриками, то, вернись я таким с отработки, она бы устроила погром в школе и суд Линча всему преподавательскому составу. И всё же было в этом что-то символичное и, что греха таить, справедливое. Северус на своих уроках близнецов не третировал (ко всему навалившемуся ему не хватало лишь обвинения в предвзятости и – что скорее – ревности). Я, как и мои друзья, мало чем мог досадить нашим шутникам, а вот Амбридж, по-видимому, ничего не забывала. Если бы не её министерская деятельность и то, что по долгу службы её в Хогвартсе не было, я бы предположил, что наши беды начались по её воле. Не уверен, наши ли, а вот близнецам досталось. Фред, повисший на Джордже, был бледен, его лоб блестел от испарины, а с губ, искривлённых не ухмылкой, а болью, при малейшем движении срывалось шипение. Правая рука, рукав форменной рубашки и щека были густо изрисованы кровавыми разводами. Джордж, хоть и выглядел лучше брата, тоже держался на одном упрямстве. – А, это вы... – Джордж прислонил Фреда к стенке кабинки, доковылял до крана и жадно напился отдающей ржавчиной воды. – Никак само провидение послало вас. – Как же! Теперь и мы понадобились, а чуть что – то трус, то доносчик, – пробормотал Рон, не особенно стремившийся проявлять братскую солидарность. Я даже мог сказать, что он припомнил своим братьям, – сорванную прогулку в Хогсмид, которая могла стать для каждого из нас последней. – Неужели пожалеешь братьям каплю зелья? – Фред попытался сделать несколько шагов к нам, но колени подломились, и он осел на пол, тяжело дыша. Джордж бросился к нему. – За что вас так? – Спрашивать, кто, не имело смысла: директор Амбридж всеми силами демонстрировала, насколько ей несимпатично всё семейство Уизли, но близнецы заслужили отдельной и ничем не замутнённой любви. – За что? – хрипло рассмеялся Джордж. – За всё хорошее! Как будто кому-то из министерских требовалась причина. Попались на глаза. Хорошая причина? Или наша отличница ещё что-то хотела знать? – Угомонись! – оборвал разошедшегося брата Фред и куда миролюбивее добавил: – Филча, доносчика директорского, кто-то к стене приклеил вместе с его кошкой. А нас застукали на том же этаже. Мы дружно хмыкнули – да-да, «кто-то приклеил». – Не мы! – пробовали отрицать очевидное близнецы, но кто им поверил? – А как же исцеляющие чары, которыми вы так гордитесь?! – Если мы с Гермионой постыдились отказать явно нуждающимся в зелье, то Рон, которому доставалось от близнецов чаще нашего, так легко сдаваться не собирался. – Или выдохлось волшебство? Джордж пробормотал что-то в сторону, а Фред развёл руками: – Не поверишь, братишка, выдохлось... – Не действует на нас магия, спасибо Амбридж, да и зелья помогут лишь немного. Джордж начал стягивать с брата мантию, свитер и рубашку, Гермиона покраснела, но прежде, чем она отвернулась, часть спины Фреда, его бок и плечо оказались перед нашими глазами. – Это тебе не одна жалкая фраза, – промямлила Гермиона, ошарашенно глядя на изрезанную кожу, и, поверьте, было отчего. Ладное и поджарое мальчишеское тело обезображивали кровоточащие надписи: «Шут… фигляр… плут… мошенник…». Причудливой, но страшной татуировкой слова тянулись до самого запястья, скрывали под собой лопатку и ползли вдоль позвоночника. – А вот теперь я напишу маме, папе и Перси! – Рон сглотнул, и я понимал его: у самого комок подбирался к горлу. Что касаемо Гермионы, то в ярком лунном свете её лицо было исчерчено блестящими дорожками. – Я знаю, что это на всю жизнь, – слишком бодро заявил Фред, но никто не поверил напускной его весёлости. – Сведём, я тебе обещаю! – Джордж стиснул кулаки, Фред с трудом поднял руку и прижал брата к себе. Сопение Джорджа оглушало. Гермиона метнулась к котлу, зачерпнула горячего зелья и плеснула на окровавленную рубашку Фреда, подхватила её и принялась промакивать ему руку. Зелье шипело, соприкасаясь с кровью, Фред глухо стонал, но не отнимал руки. Сколько времени прошло, пока зарубцевались открытые раны, никто из нас не засекал, но, видимо, много: луна заглядывала уже в другие окна. Фред несколько раз терял сознание, вместо Джорджа, которому тоже досталось, его поддерживали то Рон, то я. Не знаю, что шептал Фред брату, но на мою долю выпали сбивчивые извинения и путаные признания в платонической любви. – Они не имели права так поступать, – шептал он, перемежая слова с шипением и стонами. – Будь он даже мировой звездой, не имели. Старый облезлый сыч дождался своей поры... Только дурак мог поверить в его благородство. Я знаю, он принуждает тебя приходить к себе... Я видел, как он тянул тебя под омелу... Из благородства так не целуют... Словно он готов был сожрать тебя вместо индейки... Краска бросилась мне в лицо – маленькой шалости, которую позволил себе Северус вне нашей комнаты, но закончившейся в постели, нашлись свидетели, и радоваться тут было нечему: помолвка ведь не брак, и Северус может не только лишиться работы и репутации, но и оказаться в Азкабане – до моего совершеннолетия оставалось чуть больше полугода. – Ты прости, прости нас, мы надеялись, что отвадим его от тебя, а вместо этого создали кучу проблем... Дальше признания стали еле слышным бормотанием, и если бы не многочисленные «прости», повторяемые постоянно, то я бы решил, что он в забытьи. Закончив с одним близнецом, мы взялись за второго. На спине Джорджа не было живого места, но крови немного, всё больше гематомы и вспухшие рубцы, как от широкого ремня. Заживляющего к концу экзекуции осталось примерно половина, но выглядели братья немного бодрее. Джордж кое-как накинул на почти спящего Фреда мантию – рубашку мы испепелили, всё равно она уже не подлежала восстановлению – и, кивнув на прощание и в благодарность, повёл брата к нашей башне. А мы молча убрали за собой и, не сговариваясь, направились к Хагриду, прячась под мантией-невидимкой, за что получили – наш друг-полувеликан тоже не сидел сложа руки, а таскал Снейпу и Помфри нужные компоненты из лесу – по пригоршне конфет из дягиля, очень сладких, но при этом неимоверно вкусных. *** Вернулись мы заполночь, но вместо сна, которого не было ни в одном глазу, сидели в гостиной и обсуждали планы на будущее – на будущее, в котором не было войны. Утром к нашей извечной троице присоединились позёвывающая Джинни и, как обычно, рассеянный Невилл (он умудрился надеть разноцветные носки, и красный притягивал к себе взгляды), а потом и остальные – ожидать МакГонагалл, она должна была нас провести на завтрак, а после сопровождать на уроки. Дни вынужденного заключения пролетели быстро, но лично для меня достаточно тоскливо: Северуса я видел лишь на занятиях, скучал и даже успел испортить проверочное зелье, засмотревшись на то, как он объяснял Невиллу, отчего расплавился его котёл. Невилл, конечно, ростом уже догнал Рона, а меня был выше на целую голову, и его пухлость постепенно сходила на нет, но в Зельеварении он по-прежнему оставался неучем. К тому же неучем опасным – никто не стремился занимать место около него: Падму однажды окатило из его котла каким-то таким варевом, что только специально разработанным Снейпом средством удалось разлепить ей волосы и отклеить одежду от кожи. Волосы ещё можно было бы обрезать и отрастить заново, но ободрать ткань... Помню, с Падмой случилась форменная истерика, после которой Невилл вообще боялся подойти к разделочной доске и кипящему котлу, что не мешало ему портить и то и другое. Снейп не очень-то обращал внимание на наши страхи, но, вероятно, тоже почувствовал, что следующим шагом Невилла будут прогулы уроков по Зельям, и начал для него специально начитывать дополнительный материал и давать дополнительные задания на дом. С лёгкой руки Гермионы эти задания не миновали и нас с Роном. В результате я немного больше понимал в зельях, но радостнее от этого не стало. В Хогвартсе всё текло размеренно и спокойно, однако это не означало, что в большом мире было точно так же. Скорее наоборот: авроры терпели сокрушительные поражения, целые семьи противников Волдеморта исчезали и умирали страшной смертью. Первых полос газет не хватало, чтобы перечислить все мерзости, которые творил Волдеморт и его приспешники. В «Ежедневном Пророке» пропали колонки по домоводству и частные объявления – всё вытеснили некрологи и заметки о сражениях и стычках. Завтрак в Хогвартсе постепенно превращался в самое ужасное время суток. Амбридж редко появлялась в школе. Как написал Артур Уизли Рону: «Фадж понял, что самому ему не победить, и попросил помощи Франции, Австрии и России. Пока отозвалась лишь Франция…». Прогулки в Хогсмид и квиддичные матчи отменили после нападения Пожирателей на железнодорожную станцию. Война приближалась к замку, окружала его, во взглядах хогвартских обитателей ясно читалась обречённость, а мы ничем не могли помочь. Тревожно закончился январь: как-то за завтраком, когда многие откладывали газеты в стороны, чтобы иметь возможность спокойно поесть, со стороны слизеринского стола послышались сдавленные рыдания. Гермиона схватила газету и принялась её проглядывать, забыв об остывающей яичнице. На второй странице под фотографией, от которой леденела кровь в жилах, красовался список казнённых Министерством Пожирателей Смерти по закону военного времени, то есть без суда и следствия. – Он не был Пожирателем, – плакала девочка. – Он вообще никого не поддерживал. Это помощник министра хотел купить наш загородный дом… Забини вытащил её за локоть из-за стола и, что-то нашёптывая на ухо, вывел из Большого Зала. Амбридж, зыркая из-под подведённых бровей, гаденько ухмылялась. В тот момент я ненавидел её сильнее, чем Волдеморта. А дальше наступило первое февраля. Обычный день, суббота. Из-за снега, завалившего все дороги вокруг огромными сугробами, о прогулке вокруг школы – Хогсмид оставался под запретом – не могло быть и речи. Рон и Гермиона обретались где-то в библиотеке, а я, отговорившись прочтением параграфов, сидел в спальне, но никак не мог себя заставить открыть хотя бы один учебник. Книги сиротливо лежали рядом со мной, ощетинившись во все стороны лентами закладок. Я сидел в тёплой байковой пижаме на подоконнике и смотрел, как в сумерках, под светом фонарей Хагрид, в кротовой шубе сам напоминающий сугроб, сгребает снег в кучи с себя ростом, но всё равно белые хлопья слишком быстро засыпали уже расчищенные дорожки. Неба не было видно – одна сплошная стена из снежинок. Наблюдение за этим неспешным падением убаюкивало, я зевал, тёр глаза, но раз за разом снова принимался наблюдать за снегопадом. Смирившись, что выучить мне ничего не удастся, я готов был оставить свой добровольный пост и отправиться в постель, в кои веки в свою собственную, и даже уже встал и сладко потянулся. Взгляд скользнул за окно, и мне словно снежок за шиворот попал: в белом мареве метели сверкали огни заклинаний. Не раздумывая, я схватил палочку, сунул босые ноги в ботинки и, зачем-то накинув на себя мантию-невидимку, понёсся на помощь Хагриду, создавая по пути такой шум, что, будь поблизости хоть кто-нибудь, он бы обязательно услышал. Меня обожгло холодом: ледяной ветер закрутил хоровод льдинок, моментально впившихся в ничем не защищённые руки и лицо. Пижама, впрочем, тоже не особенно спасала. Рёв Хагрида было слышно далеко. Я повернул за угол и обомлел: мой друг-полувеликан, добряк, напоминал медведя, которого злющие псы, натасканные на убийство, подняли с зимнего лежбища. Он не успел достать палочку, но лопата для уборки снега в его здоровенных ручищах оказалась грозным оружием – несколько обездвиженных тел лежало тут же, их быстро заметало снегом. На конце моей палочки уже разгорался Ступефай, когда ощущение какого-то мертвящего озноба прокатилось по позвоночнику. Я резко обернулся – сразу за моим плечом стоял Он. В чёрном плаще он был похож на Пожирателя Смерти: их белые маски и бледное, мёртвое лицо в сумраке и мельтешении снежинок казались неотличимыми. – Время пришло, мальчик. Я задрожал больше от осознания нехитрой истины, чем от холода, – сейчас, вот-вот всё закончится, и пока неясно, каким образом. Смерть, наверное, ждал моего знака, контуры его тела менялись, будто он был миражом, созданным жарой пустыни. – Пора… – он изобразил улыбку, от которой меня бросило в ледяной пот. Он махнул рукой в сторону Запретного Леса, я кивнул и, увязая в сугробах, дрожа от стужи, побрёл туда. Мне в спину летел заунывный вой сирены, похожий на тот, что применяли магглы во время войны. *** Что чувствует человек, идущий на смерть? Наверное, я шокирую своим признанием, – но ничего. Совсем. Конечно, вы можете возразить, что я не должен умереть, Смерть мне обещал долгую жизнь. Но вот какая штука: как он врёт, я наблюдал сам в воспоминаниях Дамблдора. А если он научился лгать, то почему бы ему не перенять и другие человеческие пороки? Изворачиваться, брать обратно данное им слово – он вечен, да и вряд ли найдётся живой смельчак, который вменит Смерти в вину шулерство. Так что я ни капли не кривил душой – шёл на встречу с Волдемортом (позволю уточнить – зная определённо, что встреча будет последней) и не испытывал ни одной из обычно обуревающих меня эмоций: ни страха, ни ярости, ни жажды мщения, ни сожаления, что я не успел проститься с друзьями и Северусом. И если Рона и Гермиону мне хотелось помнить улыбчивыми и беззаботными – прощаясь, Гермиона точно начнёт плакать, а Рон отговаривать от глупостей, – то последнее «люблю» произнести стоило. За двором замка было ещё холоднее, меня обожгло этой замогильной стужей, выморозило мгновенно до самого сердца. Порыв ветра отбросил капюшон с моей головы, но я не торопился его поправлять, уставившись в ночное небо, прощаясь с его завораживающей переменчивостью. Во мгле, скраденной падающим снегом, мелькали сгустками мрака дементоры. Один пролетел слишком близко, и в ушах снова зазвучал надрывный крик матери: «Только не Гарри! Умоляю! Только не Гарри!». – Нет, Гарри, не надо! – Вначале я решил, что это мой слух играет со мной глупую шутку, но за завываниями ветра отчётливо стали слышны крики. Я обернулся. Только по ярким длинным волосам, развеваемым метелью, я узнал Джинни – ни у кого в замке больше не было таких. Её удерживал парень, но за хлопьями снега и в свете раскачивающихся фонарей узнать его было невозможно, – блондин, каких в Хогвартсе великое множество. Она рвалась из его рук и кричала: – Пусти! Пусти, я сказала! Гарри! Не ходи туда! Ты не обязан! Гарри! Я выпростал из-под мантии руку, замёрзшую до несгибаемости пальцев, помахал Джинни и даже улыбнулся, словно она могла различить мою улыбку в такой темноте. – Будь счастлива, – шепнул я ей и, не обращая больше внимания ни на крики, ни на рвущий душу девичий плач, закутался в мантию и торопливо зашагал прочь. Меня занимало, как она догадалась, что я покинул школу? Спросил бы кто-нибудь меня, знал ли я, куда идти? Я бы задумался прежде, чем ответить. И, скорее всего, ответил бы: «Нет». Не знал, но вряд ли смог бы пройти мимо – меня вело чутьё, наверное, такое, которое помогает перелётным птицам совершать путешествия в нужную им точку мира. Хижина Хагрида сливалась со стоявшим позади неё стеной лесом – погасшие окошки, дымок был практически не заметен над каминной трубой, – она словно замерла в ожидании того, что произойдёт дальше. Запретный Лес тоже был непривычно тих и светел – непогода разогнала его жителей по норам и дуплам. Но в то же время идти стало ещё сложнее, в лесу Хагрид не подумал расчистить хотя бы одну тропинку, и я на первом же шаге провалился в сугроб по колено. Штанины моей пижамы сразу промокли, а в ботинках захлюпало. Уже ощущая, что мне теперь всё безразлично, кроме этого пробирающего до костей холода, я набросил на себя Согревающие чары и вздрогнул, когда лес завыл и завибрировал от сторожевой магии. Послышались хлопки, на белом снегу отчётливо стали видны Пожиратели в своих чёрных плащах. Никто из них не подумал прятаться – зачем, если они чувствовали себя хозяевами положения? Я замер на месте и корил себя за глупость: моя маскировка была жалкой по сравнению с обнаруживающими заклинаниями. Однако минута сменялась минутой, а меня всё никак не находили (пусть следы быстро заносило, но скрип снега под моими шагами сложно было не услышать). А заклинание обнаружения, кем-то выпущенное и едва не вонзившееся мне в грудь, обескуражило: можно было подумать, что я превратился в призрак. Стараясь не столкнуться ни с кем из поисковой группы, я побрёл дальше, с каждым шагом всё больше обессиливая. Согревающие заклинания чересчур быстро выдохлись, и я буквально закоченел под пронизывающим ветром. Армии, собравшейся в лесу, ветер и снег были нипочём. Я шёл и ужасался увиденному: мимо меня протопали, волоча за собой дубины, на которые пошли столетние дубы, великаны, строились ровными шеренгами колдуны всех мастей, над головой, в темноте соперничая с небом, мелькали изодранные плащи дементоров. Армия людей и существ грозила обрушить свою мощь на школу, в которой учились малолетние волшебники. Да, что ни говори, они могли дать достойный отпор волдемортовской армии. Я усмехнулся, хотя смешного в ситуации не было ничего: в Хогвартсе жило слишком много дорогих мне людей, чтобы я нашёл иронию жизни забавной. Штаб под открытым небом стоял в стороне. Собственно, сам штаб – это одна палатка, дверца которой хлопала на ветру. Волдеморту холод и ветер казались нипочём, он нетерпеливо прохаживался по расчищенной от сугробов полянке перед палаткой и нетерпеливо крутил в руках волшебную палочку. Свет из проёма лился на его фигуру, отчего по снегу ползли фантастические тени. Пожиратели группкой стояли поодаль, не решаясь приблизиться к слишком деятельному начальнику, и напоминали стаю воронов-падальщиков. Впрочем, для птиц падаль была хотя бы пропитанием. Я не стал оттягивать неизбежное: жить мне или умереть в этом лесу, решали свыше, а мёрзнуть и дальше – удовольствие ещё то. Я сбросил отцовскую мантию в снег и хрипло – сглатывать уже было неприятно – сказал: – Здравствуй, Том. Кто-то из Пожирателей охнул – они с таким усердием сканировали всё вокруг, что и неучтённой снежинке упасть было сложно. А я взял и проскочил. Волдеморт несколько мгновений смотрел на меня, будто не веря своему счастью, а потом оскалил в усмешке мелкие редкие зубки. – Ну здравствуй, Гарри, – ответил он, и между передними, чуть более крупными зубами мелькнул раздвоенный язык. – А я решил, что тебя посадили под замок, чтобы никто до тебя не добрался. Я с весельем подумал, что бессмертное дело Дамблдора живёт. Наверняка Снейп знал о готовящейся акции, готовил оборону замка и пил своё волшебное обезболивающее с наркотиком – Волдеморт никогда не был милосердным, и первые же признаки его гнева должны были обрушиться на голову моего жениха. – Прячься или нет, а от судьбы не уйдёшь, – мою бравурную речь оборвал резкий порыв ветра, швырнувший снег мне за шиворот, отчего слово «судьбы» я произносил, клацая зубами от холода. – А вид у тебя такой, словно тебя из постели вытащили. Неужели я помешал чему-то серьёзному? – Его свистящему смеху вторили похабные замечания Пожирателей. – Не настолько я покорен судьбе, Том, чтобы променять минуты в обществе Северуса на твой леденящий приём. – Куда уж мне равняться с героем-любовником! – Снова как по команде грянул смех Пожирателей. Кто-то из них, осмелев, выкрикнул: «Ты же не пробовал...» – но окончание фразы угасло по мановению руки Волдеморта. – Твоя жизнь, подаренная мной, подходит к концу. Ты чувствуешь это, Гарри? – Подаренная тобой? Серьёзно? – от нелепости его напыщенной речи я издал издевательский смешок. – Ещё скажи, что в муках рожал меня! Пожиратели возмущённо зашептались, а Волдеморт сверкнул красными глазищами – противопоставить ему было нечего. – Болван! – засипел он. – Я мог бы убить тебя много раз, но жалел того ребёнка, которым ты был! – Не верю, будто ты знаешь, что такое жалость. Скорее всего, ты побоишься выступить против невинности – однажды ты уже проиграл ей. – Невинность, Гарри, сильно переоценивают, но я рад, что ты от неё избавился самостоятельно... Конец его тирады потонул в громогласном хохоте – скабрезная двусмысленность пришлась по душе соратникам Волдеморта. Я усмехнулся, это вряд ли было замечено моими недругами, искры посыпались с кончика волшебной палочки, что вызвало следующую волну нездорового веселья. – Ты заскучал в нашем обществе, малыш Гарри? Скажи на прощание, тебя похоронить в этой пижамке? – Смех у Волдеморта был как у старика – сиплый и скрипучий. – А как же верность своему факультету? Патриот Хогвартса – и вдруг серая пижама! – Тебе какое дело? – У меня сложилось впечатление, что он боится начать наш поединок, – сколько раз до этого нас сводила судьба, и ни разу он не смог одержать надо мной верх. – Мантией с твоего плеча я побрезгую. – Могу пообещать тебе, Гарри: если от тебя что-то останется, то в гробу ты будешь выглядеть, как на рекламном фото! А теперь поклонись, мальчик… Империо! Даже врезавшееся в грудь Непростительное не убедило меня выказать хоть каплю уважения Лорду Волдеморту. Я сопротивлялся нашептывающему мне соблазны голосу изо всех сил и в результате даже вспотел, но не согнулся ни на долю дюйма. – Ты плохо воспитан, Гарри. Круцио! Между болью и холодом я выбрал последнее: свалился в сугроб кулем, луч заклинания врезался в заснеженное дерево, рассыпая по-праздничному яркие искры. – Тебя, можно подумать, в приюте лучше воспитывали! – пропыхтел я, запуская в ответ Петрификус. Не то чтобы я верил в успех своей атаки, но ответить и разрушить образ бычка на заклание следовало. – Мальчишка! Перед тобой человек, который могущественнее тебя в разы, если не в сотни раз! – пыжился Волдеморт, больше играя на публику, чем сражаясь. Чего передо мной выделываться – я умру, и баста, а с этими людьми ему ещё мир завоёвывать. – Самомнения больше, чем дела! Маразматик! – не остался в долгу я, уворачиваясь от очередного Круциатуса. Для могущественного колдуна Волдеморт был поразительно однообразен. – Ступефай! Моё заклинание запуталось в мантии Волдеморта и никакого вреда, конечно, ему не принесло. Но сам факт моей меткости разозлил его не на шутку. – Наглец! Авада Кедавра! – не желая оставлять последнее слово за мной, ответил он, лизнув морозный воздух змеиным языком. Зелень Убивающего заклинания озарила всё вокруг, залила мертвенным светом, делая и без того отвратительное лицо Волдеморта искажённой карикатурой на человеческое. Я нырнул за ближайший куст и уже не вспоминал о холоде: от всех этих прыжков и увёрток мне стало жарко настолько, что я утирал рукавом пот, заливающий глаза и очки. – Авада Кедавра! – снова атаковал Волдеморт, и я понял, что спрятаться не успеваю. Смерть? Да, наверное. Луч Авады вонзился мне в плечо, отчего оно зачесалось, сердце пропустило удар, а с губ сорвался стон вместе с облачком последнего выдоха. Всё замерло. Я покачнулся, уже не дыша. Звук охотничьего рога прорезал тишину. Волдеморт, торжествующий – шутка ли?! Сбылась его единственная в этой жизни мечта! – беспокойно осмотрелся, но с маниакальным упорством снова вперил кровавый взгляд в меня, смакуя мгновения перехода из жизни в смерть, как наверняка поступают все серийные убийцы. – Повелитель… – Один из Пожирателей указывал куда-то наверх. Я запрокинул голову, теша любопытство, поскольку свято верил, что моё последнее мгновение просто так растянулось, а на самом деле я умираю. Первое, что пришло мне в голову, до этого свободную ото всяких мыслей, – небо треснуло. Выглядело это именно так: серое, затянутое снеговыми облаками небо разошлось ровно посередине, а в прорехе зияла сплошная, непроглядная тьма. Звук рога снова потревожил тишину, а следом за ним мы все услышали леденящий кровь хохот. Пожиратели заволновались, потом один из них аппарировал, подав пример остальным. – Остановитесь, трусы! Предатели! – кричал Волдеморт, но его уже никто не слышал – на укрываемой снегом поляне остались только он и я. В третий раз зазвучал рог, и из прорехи, распугивая всё живое воплями, вылетела кавалькада. Лошади, точнее, то, что от них осталось, стремглав неслись по небу, высекая из воздуха огненные искры, из их черепов вырывался плотный дым, а попоны, некогда роскошные, трепетали на ветру подобно плащам дементоров. Всадники были не менее примечательны: орда полуразложившихся человеческих останков сверкала зеленью в глубине глазниц, размахивала ржавым оружием и хохотала, пугая и предупреждая о своём появлении. Я почувствовал, что ноги словно приросли к земле от ужаса, – глядя на этих свидетелей прошедших веков, умирать резко расхотелось. – Смертные! – торжествуя, завопил главарь, единственный обладатель спутанной шевелюры, у остальных тусклый свет, невесть откуда лившийся, отражался от освобождённых от плоти черепов. Главарь натянул поводья, и скакун взбрыкнул, из-под копыт на землю стекли яркие оранжевые огоньки. – На этот раз мы не вернёмся в чертог с пустыми руками! Мертвецы вскинули оружие и трижды прокричали: «Виват!» Главарь объехал застывшего Волдеморта, позабывшего вмиг о своём могуществе и едва справляющегося с трясущимися от страха губами. Потом покружил возле меня, нарочно задевая остатками крупа своего скакуна, который грыз удила, всхрапывал и вёл себя, как живая лошадь. – Взять их! – Мертвец бросил к моим ногам проржавевшие кандалы. Впервые в жизни я был в чём-то солидарен с Волдемортом: ещё прежде, чем оковы зазвенели о мёрзлую землю, мы выпустили первые заклинания. Да, это был жаркий бой! Но, увы, неравный: мертвецы не знали ни страха, ни милосердия, да и умереть ещё раз им не грозило, – судя по одежде разных эпох, они уже не одну сотню лет тлели. На нашей стороне было волшебство, на их – упорство и неуязвимость. Магический дар – это много, но, надо признать, кольцо мертвецов всё сжималось, а мы едва успевали переводить дух. Авады, Круциатусы и сонм других, не менее зловещих заклинаний озаряли вспышками однообразный пейзаж. Разрубленные, взорванные, распыленные останки восстанавливались быстрее, чем мы могли воспользоваться хоть малейшей передышкой. Волдеморт ловко увернулся от сабли, но точного попадания в висок эфесом не избежал и беззвучно рухнул на землю. Мне повезло не намного больше: скользящий удар пришёлся на правое плечо, и рука повисла плетью. Я охнул, схватился за огнём припекающее место и замер, признавая своё поражение. Палочка выскользнула из раненой руки. Главарь приблизился, нагнулся, всматриваясь пустыми глазницами в моё лицо. – А-а, – протянул он и захохотал, отчего нижняя его челюсть сухо застучала. – Связанные магией. Две души на одно тело. Его кисть, плоти на которой оставалось ничтожно мало, прошла сквозь мой лоб. Боль, словно он рубанул по лицу саблей, пронзила меня, и я захлебнулся криком. А охотники Дикого Гона между тем приторочили свою добычу – между лошадями в цепях бился Волдеморт, но вырваться из них у него не оставалось ни единого шанса. Казалось, магия Дикого Гона преобразила его: исчезли змеиные черты, но на свой истинный возраст он не выглядел – ровесник Северуса, не старше. Он выл, обречённо и тоскливо, но взрывы хохота то и дело заглушали его отчаяние. Я ожидал таких же оков, но никто из мертвецов не приближался, один главарь любовался чем-то, светящемся в его руке, как головешка, выкатившаяся из костра. Но вдруг он взмахнул остатками плаща, свистнул, вскочил на своего коня и вонзил шпоры в его бока. Хохоча и улюлюкая, Дикий Гон начал подниматься обратно в небо. Я шагнул в сторону, ещё не веря собственному счастью, когда неведомая сила вздёрнула меня вверх. Боль ослепила, но в тот момент, когда глаза стали различать реальность вокруг, я похолодел от ужаса: Дикий Гон нёсся по небу, меня тащило за ним, а на поляне, удаляющейся с каждым ударом копыт, застыло слишком знакомое по отражению в зеркале тело. Не помню, кричал ли я, – наверное, да: и кричал, и рвался вниз, и вертелся, как угорь на сковороде, но ничего не мог поделать. Мы летели в чёрной бездне, а полянка, как и всё, что её окружало, таяла маревом. Обманули! Меня нагло облапошили, пообещав долгую жизнь, а взамен отдали на потеху призракам. Я уговаривал себя, что, в принципе, ожидал такого поворота, но надеялся, что этого никогда не случится. Случилось же! Случилось. И предъявить свои претензии Смерти мне вряд ли удастся – он даже не пришёл за мной сам, а послал своих верных вестников. Рон очень любил истории про потустороннее: фейри и подменышей, горшочки с лепреконским золотом и всадников Дикого Гона. Иногда он пересказывал легенды, но я не помню, чтобы кто-то, попав в цепкие скелетные руки диких охотников, смог вернуться обратно. В сказках о злодеях это радовало, однако, очутившись на месте преступника, я щенячьего восторга от такого конца не испытывал. В той мгле, что расстилалась вокруг нас, не мелькали звёзды, не висела полуобглоданной головкой сыра луна, – если бы не призрачная кавалькада, я бы поверил, что попросту ослеп. И вдруг… я вгляделся пристальнее. Так и было: крошечная искорка мелькнула и снова погасла. Ещё раз. В пустоте прозвучал звук рога, и кавалькада начала замедляться, замедляться, пока совсем не остановилась. Кони хрипели, били копытами и были готовы сорваться в бег снова, но что-то не давало призракам отпустить поводья. Волдеморт уже не выл – кажется, он потерял сознание. Всадник с торчащими волосами спешился, похлопал по шее своего взмыленного скакуна и пошёл по тёмному воздуху ко мне, словно прогуливался по булыжной мостовой в воскресный день. Хотя я не решил, должен ли скелет быть настолько бодрым, чтобы гулять, – вместо того чтобы лежать в своей тихой могилке. Но, невзирая на то, что считал я, он приближался, его оскал казался глумливой гримасой. Мол, не знаете, что тут за нами увязалось? Я уже надумал себе страшные кары и ситуации, но мертвец протянул руку, словно надеялся, что я ухвачусь за неё по своей воле. Впрочем, моего согласия он и не спрашивал – не заметив ответного движения, он просто схватил меня за плечо и притянул к себе. Воздух подо мной дрогнул, словно я сошёл с узкой полосы брода в бездну, но скелет так и продолжать держать меня, не позволяя соскользнуть в черноту. Он ждал, и я вместе с ним. Знаете, это страшно. Казалось бы, что такого может произойти, если ты всё равно висишь в сплошном мраке чуть ли не в объятиях давно упокоившегося? Но нет, пугала неизвестность. Умереть или жить, – я как никогда понимал, что от меня зависит разве что тишина, окутывающая всё вокруг. Остальное разыгрывают другие гроссмейстеры, до уровня которых я не дорасту, потому что рождён человеком, существом с таким коротким отрезком жизни в масштабах Вселенной, что учись – не учись, а итог один: умрёшь прежде, чем поймёшь даже самые элементарные её законы. Да, такие мысли не посещали меня в тот момент. Тогда я вообще не думал – обстановка не располагала к философским рассуждениям. Инстинктивно я схватился за остов руки главаря и неожиданно для себя почувствовал не холод костей, а теплоту человеческой плоти. Не в силах поверить осязанию, я протянул вторую руку и, превозмогая тошноту и отвращение, коснулся скулы черепа. Нет, не показалось: пальцы покалывала начинавшая пробиваться щетина и грела упругая молодая кожа. Мертвец, видя моё удивление, засмеялся, отчего его оголённые зубы дробно застучали. – Не веришь глазам, смертный? Не трепыхайся, твой транспорт сейчас подадут. И он кивнул на быстро увеличивающуюся белую точку. Признаюсь, сердце у меня зачастило. Означало ли это, что Смерть решил соблюсти договор, – непонятно, но надежда, которую я похоронил, пока тащился за кавалькадой Дикого Гона, вспыхнула ярче единственной звезды, освещавшей когда-либо эти негостеприимные небеса. На ржание сдерживаемых коней ответили. Я удержался, чтобы не зажмуриться и не потрясти головой (всё равно бы не помогло, лишь дало бы повод поглумиться надо мной всадникам): по сплошной черноте бездны, встряхивая изящной головой с рогом, будто выточенным из хрусталя, скакал единорог, настолько белый, что глаза слепило. Он остановился внезапно, едва не врезавшись в нас, и наклонил рогатую голову, зачем-то обнюхивая мои ноги. На его боках змеями свивались толстые, вблизи отчётливо видимые шрамы. «Да это же…» – мне не дали додумать даже такую коротенькую мысль. – Иди! – рявкнул главарь мертвецов и оттолкнул меня. Я рухнул вниз, истошно вопя и тщетно пытаясь зацепиться ладонями за воздух. Единорог прыгнул следом, в один миг оказываясь подо мной, – копчиком я ощутил материальность его спины, а дальше всё смазалось в палитру начинающего художника, который по наитию пытался найти нужный цвет, смешивая все возможные краски. Первый мой вдох отдался острой болью под лопатками и раздирающим горло кашлем. Я едва выбрался из изрядно подтаявшего сугроба, удивляясь такому своему жизнелюбию. Единорог стоял рядом, теперь уже косясь немного настороженно. Однако не отшатнулся, когда я подошёл вплотную к нему. Взобраться себе на спину он не позволил, куснув меня, но благосклонно отнёсся к тому, чтобы я плёлся рядом, удерживаясь за его гриву, когда становилось совсем тяжело. Наверное, сам бы я никогда не дошёл до замка: умереть, а потом воскреснуть – это вам не баран чихнул. Не могу сказать, что я был в трезвой памяти, – как раз она сохранила об обратном путешествии только сумбурную россыпь картинок. Тем более вокруг нас творилось чёрт-те что: тихая снежная ночь превратилась в ночь бойни и пожаров. Горели сторожка Хагрида и Гриффиндорская Башня, огонь вырывался из узких окошек галереи, которой мы следовали в Большой Зал из библиотеки. Наверняка были и ещё разрушения и смерти, но память решила за меня, что помнить, а что забыть. Мы добрались до тихого закутка у подножия Хогвартса, единорог, точно волшебной палочкой, коснулся стены рогом, и она расступилась, пропуская нас внутрь замка. Коридоры школы были наполнены гулом, запахом дыма и отдалёнными криками, которые долетали до меня как через толщу воды. Я шёл, механически переставляя ноги, и, если бы не кашель, раз за разом чуть не вынимавший мне душу, свалился бы ещё по пути к комнатам Северуса. Единорог ловко подставлял свою спину в особенно напряжённые моменты, но стоило мне добраться до пункта назначения, как он будто испарился, оставив меня в раздумьях, – не выверты ли это моего больного сознания. Я доплёлся до дивана, упал на него, нащупал сложенный плед и, кое-как укрывшись, провалился в тяжёлое забытье. Сложно представить, что подумал Снейп, когда вернулся и застал меня мечущимся в бреду, мокрым и грязным. Он никогда не расскажет, а я вряд ли захочу спрашивать.