Черный хвост Обскура

      «Знак "тупик" подходит этому району лучше всего», — уныло подумал Криденс, глядя на желтую жестянку на столбе. Это место, куда он так спешно переехал, разительно отличалось от дома его приемной матери, такого благополучного снаружи, но ставшего адом внутри.       Он всегда считал себя терпеливым, но однажды понял, что больше так жить не может — терпению пришел конец, как и всему. Украв у матери, как он привык ее называть даже про себя, деньги и нехитрые драгоценности, он покидал в дорожную сумку самые необходимые вещи и, когда Мэри Лу Бэрбоун вместе с его сестрами, такими же приемышами, как и он сам, вернулись домой, его уже и след простыл.       Криденс хотел бы верить, что не испытывает стыда за содеянное, но это было не так — он долго убеждал себя, что поступил правильно, но не думать об оставшейся в том жутком доме младшей сестре Модести не выходило. Деспотичная Мэри Лу, активно выступающая против однополых отношений, когда узнала, что ее приемный сын — гей, решила сделать его главным козлом отпущения. С жестокостью, присущей далеко не каждому палачу, она ежедневно вымещала на нем свою злобу на мир, которой в ней было куда больше, чем она показывала людям.       Ремень — тяжелый кожаный ремень, охаживающий спину, бока, руки, грудь, живот — он не забудет никогда. Мэри Лу одевала приемного сына, как монаха, и, наказывая его, не трогала лишь кисти рук и лицо — чтобы никто не мог заметить следы побоев. Криденс же, считавший, что парой ударов больше, парой меньше — разницы нет, частенько прикрывал от ее гнева младшую сестру, которая не могла без шалостей и не всегда выражала послушание.       Теперь — особенно если учитывать, что Частити, другая его сестра, разве что не заглядывала в рот матери — помочь Модести было некому. И за это Криденс очень себя винил. Но и выносить издевательства больше не мог — едва ему исполнилось восемнадцать, он сказал дому своих персональных ужасов в Бронксе «прощай».       Он не сразу нашел этот дом, сдававшийся почти что задарма, и наплевать, что в полной клоаке — до этого ему пришлось сменить множество мест жительства, среди которых был даже тату-салон, с владельцем которого он одно время встречался, постепенно обучаясь ремеслу иглы и чернил. Это благодаря ему шрамы Криденса — пусть и не все, а часть их — теперь были сокрыты краской. Черной — рисунки другого цвета, по мнению Бэрбоуна, были бы неуместны.       Вот и сейчас он, вооружившись газетой с вакансиями, прочесывал близлежащие кварталы в поисках работы — деньги были на исходе, и их уменьшающееся количество открывало отнюдь не радужные перспективы. От взглядов местных Криденсу все сильнее становилось не по себе, и он, в надежде отгородиться от них, натянул на голову глубокий капюшон.       Самое главное, что удивляло его здесь — огромное количество разномастных церквей, которые стояли едва ли не друг у друга под боком.       «Есть что-то циничное и противоестественное в том, — вздохнул он, сжав зубы, — что в этом проклятом месте, на которое Бог плюет каждый раз, как вспоминает... если вообще вспоминает, громоздится такое фантастическое обилие крестов».       Криденс не знал, что он ненавидел сильнее, чем эти лживые кресты — разве что только ремень. Ему ли не знать, что не всякий, кто вешает дома распятие, живет согласно заповедям — и это лицемерие выводило его из себя до дрожи в пальцах. Потерев друг о друга озябшие ладони, он сунул их в карманы и поспешил наверх к поезду.       Прислонившись к холодному стеклу, он думал о знакомстве, состоявшемся пару недель назад. Он, разумеется, не был слепым и знал, что его сосед — коп.       «Даже, скорее, всем копам коп», — хмыкнул он про себя. Он видел мистера Грейвса по утрам, идущего на работу, и вечерами, возвращающимся, но не придавал этому особого значения, разве что отмечал, что ему очень идет форма. После того рукопожатия в полутьме почти пустой гостиной эта проклятая форма, и тот, кто ее носит, стал преследовать его даже во снах. Криденс сразу понял, что ничем хорошим это не кончится, особенно когда ощутил, как от прикосновения пальцев Грейвса его тело словно прошил электрический разряд.       Человек в форме пришел ночью, и в этом сне жесткие ладони касались не только его рук. Не захотел он уходить и под утро, когда Криденс безуспешно пытался успокоиться под холодными струями душа. Человек в форме поселился в его голове, словно хозяин, и покидать ее, казалось, теперь не собирался, возвращаясь в стыдных грезах. Бэрбоун даже подумал о том, что было бы неплохо, если бы противный, невоспитанный питомец мистера Грейвса снова каким-то образом очутился у него дома и даже отодрал доску у заколоченной кошачьей дверцы — так у него появился бы предлог встретиться снова... И кто знает, может быть, он все-таки поймает черную бестию и принесет ее в дом соседа лично, и сможет увидеть пару каких-нибудь ценных деталей, которые помогут узнать мистера Грейвса лучше...       Оборвав эти неправильные мысли и для верности ущипнув себя за ладонь, чтобы совсем их прогнать, Криденс обругал себя последними словами.       «То, что у него, похоже, нет семьи, еще не дает тебе право на всякие там... мечты».       Его всегда возвращало с небес на землю то, как называла его мать во время битья: мелкий мерзкий педик. И это было как стакан холодной воды в лицо. Больше всего он боялся, что мистер Грейвс догадается — пусть даже случайно — о чем он думает, и тогда... Представив, что будет «тогда», Бэрбоун зажмурился. Он сам не понимал, почему, но его отчего-то сильно пугала перспектива стать «мерзким педиком» в глазах Грейвса. А в том, что это случится непременно, если он хоть как-то себя выдаст, Криденс не сомневался ни капли.       «Такие, как Грейвс... С ними такого не случается. Они работают на сложной опасной работе, где справляются со всем, живут полной жизнью, по вечерам смотрят спорт по кабельному, а по выходным — жарят барбекю на заднем дворе, — уверял он себя. — И уж точно не связываются с такими, как ты...»       Отчего с ним вдруг приключился приступ самобичевания, каких удавалось избегать уже на протяжении пары-тройки месяцев, Криденс не знал, но, словно вернувшись в дом, сотканный из страха, он шагнул в объятия сплина, так хорошо ему знакомого, ставшего неотъемлемой частью его души за годы, прожитые под одной крышей с матерью и сестрой.       Бэрбоун погрузился в раздумья о собственной никчемности так глубоко, что проехал свою остановку и, едва не сплюнув от досады, откинулся на сиденье, решив, что если он просто бесцельно будет ехать куда глаза глядят, хуже уже не будет.       «Хуже, чем факт твоего рождения, все равно ничего не может быть...» — уколол он себя и почувствовал, как во рту стало кисло.