***
Криденс чувствовал себя донельзя отвратительно, вернувшись к себе. Не раздеваясь, он рухнул на кровать, взметнув ворох газет, валяющихся на покрывале, и прикрыл глаза в надежде, что ему удастся в скором времени заснуть. Но не тут-то было. Мысли о Грейвсе не желали выходить у него из головы. Криденс искренне не понимал, почему все вышло так — ведь, если он все правильно понял, то сегодняшний вечер по всем правилам должен был бы закончиться в спальне Грейвса. Он сам не знал, что так взволновало его в соседе, но с тех пор, как между ними в прямом смысле слова пробежал черный кот, он не мог перестать думать о нем. И сейчас, после этого вечера, дьявольских искусительных деталей в его копилке стало еще больше. Деталей, которые огненным сгустком засели внизу живота, вновь распаляя спавшее было возбуждение. Криденс решил, что после сегодняшнего стыда ему терять уже нечего и, не открывая глаз, запустил руку под свитер, поглаживая себя по груди. Он касался себя там, где мечтал почувствовать губы Грейвса, правой рукой в это же время расстегивая пуговицу джинсов, как назло, застрявшую в петле. Криденс повел бедрами, и застежка поддалась. ...оторвавшись от губ мистера Грейвса, он расстегивает пуговицы его рубашки — столько, сколько позволяют ему сильные руки, прижимающие его к себе. Трясущимися от желания пальцами Криденс проводит по широкой груди, заглядывает в коньячного цвета глаза, словно спрашивая разрешения, и, опустившись на колени, расстегивает пряжку ремня... Рвано вздохнув, Криденс дернулся, заливая свою руку теплой спермой. Не открывая глаз, он вытянул из раскрытой коробки «Клинекса» пару салфеток. Вместо удовлетворения и успокоения, оргазм принес волну обжигающего стыда и отвращения к себе. Криденс прикрыл глаза рукой и закусил губу от досады. В памяти всплыли слова: «ты мог меня встретить здесь раньше», и его прошибло пониманием — такой, как он, просто не в состоянии заинтересовать Грейвса. Ведь, если на него, на Криденса, было обращено столько внимания — то о Грейвсе и говорить нечего... От таких мыслей на душе стало горько. «Словно бы ты мог на что-то претендовать...» — поняв, что запачкал свитер, он резко стащил его через голову и швырнул в угол комнаты, уткнувшись в подушку.***
Сидя напротив Мэри Лу в темной, словно бы давящей со всех сторон, гостиной, находиться в которой было душно и тошно, Грейвс чувствовал, как внутри него растет раздражение, с каждым словом хозяйки рискуя переродиться во что-то более страшное. Огромными усилиями изображая на лице внимание и, что было еще сложнее, понимание, Персиваль продолжал слушать ее. Зная из открытых источников о ее взглядах, он думал, что ко всему готов, но, как оказалось, ошибся. …его руки, ноги и голова туго зафиксированы ремнями, прочно держащими его на жесткой кушетке — не пошевелиться, даже если очень захотеть. Человек, чье лицо все время выпадает из памяти, в дальнем углу фальшиво насвистывает какую-то мелодию, но юный Перси почти не слышит ее. Все, что он теперь чувствует — это всепоглощающий животный страх. Он уже хорошо понимает, что сейчас случится... — Конечно, своей главной целью я считаю борьбу с содомией, которой, как мерзкой греховной заразой, отравлен разум слишком многих молодых людей. Их можно и нужно спасать! ...свистун в мятом халате подходит к кушетке и просит открыть рот, но в итоге насильно разжимает челюсти, засовывая меж зубов мягкую прокладку, которой Перси почти давится. Он крепит электроды и выставляет напряжение, и вскоре к отвратительному вкусу резины присоединяется металлический привкус... — Это не люди, у них только облик человеческий... Выступая против того, что заложено в нас природой, они выступают против божественного замысла, а значит, заслуживают какой угодно кары... — от нахлынувших воспоминаний в голове у Грейвса помутилось, но слова Мэри Лу, произносимые скрипучим голосом с истеричными нотками, въедались в мозг, как назойливый противный зуммер. …тумблер щелкает, и все тело прошивает резкая боль, после которой мир перед широко распахнутыми от страха глазами мгновенно схлопывается и гаснет. Грейвс вздрагивает, но его собеседница так увлечена своей речью, что не замечает этого. — Я считаю, что на войне с этой мерзостью все средства хороши, покуда не последует раскаяние. Полное и искреннее, разумеется, а не притворное. А для того, чтобы оно наступило, нужно приложить очень много усилий. Верно, Честити? Девушка с ничего не выражающим серым лицом тенью скользнула к лестнице, но не осталась незамеченной, вздрогнув, когда мать назвала ее по имени. — Да, мама, — тихо ответила она, прямо смотря на Персиваля, и тот невольно поежился от холодного взгляда ее серых глаз. «Как сломанная кукла», — подумалось ему. — Может быть, у вас есть какие-то вопросы? Мы всегда рады искателям правды, — вопросительно посмотрела на него Мэри Лу. — Есть, — Грейвс чувствуя, как пружина, сжатая внутри него, выстреливает, с огромным усилием воли разжал кулак, в котором жалобно скрипнул пластик диктофона. Он выключил его и положил в карман. — Почему вас еще до сих пор не вздернули, как последнюю фашистку? — Простите?! — она изменилась на глазах, став прямой, словно натянутая струна. Ее голубые глаза приобрели стальной оттенок, а губы сжались в тонкую нить. — Не прощу, — оскалился он, направляясь к выходу. Он понимал, что лучше всего сейчас уйти, чтобы не наделать опрометчивых глупостей. — Кто вы такой? — в голосе за его спиной звучал металл, и Персиваль мог бы испугаться этого тона, не скрывающего угрозы, если бы он не был собой. — Узнаете, — бросил он через плечо и поспешил покинуть это мерзкое место. Уже в авто, прилично отъехав от дома Бэрбоунов и выместив ярость на ни в чем не повинном руле, он откинулся на сиденье, отдышался и понял, что после этого разговора он не имеет к Криденсу никаких претензий. Персиваль был совсем не уверен, что на его месте поступил бы иначе.