Я не участвую в войне...

Она надеялась, что, когда заснет Солдат, проснется Баки. По сути, это все, на что ей оставалось надеяться, поэтому чем дольше Солдат бодрствовал, тем призрачнее становилась надежда. Конечно, она могла бы ударить его по голове, чему он даже вряд ли помешал бы, могла душить его или топить до потери сознания, надеясь, что тот, кто придет в себя, непременно будет Баки. Не смогла. Рука не поднялась. А он упорно не засыпал. Не ложился на кровать, остаток первой ночи проведя на полу, прислонившись спиной к стене и глядя в никуда пустыми глазами. Он ничего не ел: ни в первое утро, ни в течение всего следующего дня, ни даже на следующее утро после очередной бессонной ночи. По дому перемещался, как под конвоем, только вслед за ней. Сначала как призрак, тихо и незаметно, разве что сквозь стены не просачивался. Потом, когда пошли третьи сутки, как свежеподнятый из могилы зомби. Всеми правдами и неправдами он избегал каких бы то ни было удобств для себя. Сперва молча игнорировал, потом бесцветным голосом взялся объяснять, словно это было заложено в него программой: если нерадивый техник не прочел инструкцию по эксплуатации объекта, основные пункты объект должен напомнить сам. - Повышение температуры тела противопоказано перед помещением в криокапсулу. Меня нельзя согревать. В категорию «нельзя», как очень скоро выяснилось, входила и еда. - Перед помещением в криокапсулу питание внутривенно растворами, - так Солдат отреагировал на очередное предложение поесть, равнодушно посмотрев в тарелку. - Меня нельзя кормить твердой пищей. Оставался вариант приставить дуло к его виску и приказать: «Ешь!» - прямым текстом, но черта с два она пойдет на это. Или… …пойдет! Если он не оставит ей выбора. Она больше не спрашивала, знает ли он ее, Солдат больше не говорил и не делал ничего провокационного. На исходе третьих суток у нее не осталось сил ни физических, ни моральных. Рука тянулась к пистолету, разум и сердце разрывались на части противоречиями, словно дьявол и ангел, сидящие на плечах. Стив звонил уже четвертый раз и где-то в дальнем углу мобильному вторил skype. В конце концов, плоскому монитору за ни за что досталось пол-обоймы. Яркое пятно рассыпалось искрами, зловещим ореолом подсвечивая пороховые газы. На слуху еще не отгремели звуки выстрелов... Тем вечером, подавленная и злая, она отстреливала обойму за обоймой в одном из специально отведенных для этого помещений бункера, когда ее окрикнул Смирнов, чуть не получивший за внезапность появивления рукоятью промеж глаз. - Послушайте, Дарья… - начал мужчина, терпеливо дождавшись, пока она стянет наушники. - Я ведь не нянька, пусть к детям подход знаю. Только племяннику моему год и восемь, и он… - полковник развел руки, отмеряя нужное расстояние, - воот такой вот. А этот... детина заморская с меня ростом. Ну в самом деле… ведь не «Ладушки» же ему петь! - Опять не спит? - Не смотрите на меня так, доктор! Что мы, звери какие? Бить не били, даже голоса не повысили. Да он и повода ни разу не дал. Фрицы надрессировали не хуже, чем своих хваленых овчарок. Смотреть страшно. Жалко. Не пес ведь – человек. «Чего вы от меня хотите, Михаил?» - ей хотелось кричать это мужчине прямо в лицо, но она промолчала, лишь сдержанно кивнув. – Ладно. Хорошо, я... разберусь. Смирнов ушел, но обернулся уже на выходе и произнес, то ли нехотя, то ли сомневаясь в важности доносимой информаци. - Ребята были с ним сегодня в душе. Говорят, с железкой у него совсем неважно. Молчит, партизан, слова не вытянешь, да только видно, что болит адски. Хилый парень, чтобы железо такое тягать. Чай хребет у него не стальной. Сморгнув нечаянное воспоминание, она еще долго смотрела в темный угол, где стоял уничтоженный компьютер-мишень. - Знали бы Вы, командир, что вырастят из того хилого парня, - прошептала она никому в никуда. - Знали бы, что я… из него выращу. Спасибо. За то, что даже из могилы даете мне пинка. Конечно, сегодня она не надевает халат и не закручивает волосы кудрями. Но точно также, как тогда, она оставляет в покое оружие и идет к солдату. Его нет на полу в облюбованном углу. Нет его и на кровати. До этого инертный, не проявляющий активности и старающийся вовсе не напоминать о своем существовании, сейчас он почему-то мечется по комнате, не находя себе места. Метался. Пока она не появилась, вынудив его застыть неподвижно. На щетинистом лице моментально отразились одновременно и вопрос, и испуг. - Идем со мной. Солдат не спорит. Покорно идет следом. В проеме двери ожидаемо замирает, озадачено оглядываясь в поисках конвоиных или опергруппы. Она могла бы сказать набившее оскомину: «Здесь никого нет», но говорит другое, мягко и доверительно: - Я попросила их уйти. Солдата, очевидно, такой расклад в своем правдоподобии устроил больше, потому что больше он не оглядывался и никого не искал. Хотя здесь, вероятно, сказывался трехдневный измор, потому что от лишних движений его начинало штормить. Едва заметно, у него все еще хватало сил корректировать шаг, но она давно изучила его походку наизусть. Ослабленного Солдата всегда заносило влево. Поначалу очень сильно, теперь, семьдесят лет спустя, этого вообще можно было бы не заметить. Если не знать, куда и на что смотреть. Она ведет его в другую спальню этажом выше. Раньше площадь дома в пересчете на них двоих раздражала, сейчас пришлась очень кстати. В бункере у Баки в распоряжении была если не камера, то ненамного более презентабельная комнатушка без лишних удобств. Ей же в пользование достались едва не целые апартаменты, где была двуспальная кровать, бетонный пол устилал ковер, а вместо душа имелась самая настоящая ванна - в послевоенное время роскошь. Тогда, в 45-ом, Баки промаялся без сна всего лишь двое суток, но был в ужасном состоянии, и своим криком души «Сделайте уже хоть что-нибудь, или я его пристрелю, чтобы не мучился!» Смирнов ясно дал понять, что не донесет Карпову, даже если она взаправду станет петь ему «Ладушки», проводя ночи напролет у или даже в его кровати. Из тесной комнаты-камеры она тогда забрала солдата к себе. - Проходи, - вслепую найдя на стене выключатель, она зажгла свет. Солдат мнется растеряно в проходе, морщится пару секунд от неяркого вроде бы света, а потом его ведет сильнее, и он едва успевает схватиться правой рукой за дверной косяк, обхватив себя левой перек живота. Резко вскидывает голову, смотрит со страхом, отчаянно и жалобно, плотно сжимая побледневшие губы. Что ж… рано или поздно это должно было случиться. Подстроившись справа, она заставила его отцепиться от стены и опереться на себя. Отвела в ванную. В обхвате металлической пятерни едва не раскрошилась керамика унитаза, в который солдат, рухнув на колени, беспомощно уткнулся лицом. Его стошнило желчью и водой. Ей бы злиться сейчас, но она так и не решила, на кого. Ну не смогла она его кормить, как требовала того проклятая «инструкция», потому что тогда его пришлось бы колоть. Наставить на него пистолет и приказать она тоже не смогла. Злиться на Солдата и вовсе было бесполезно. По сути, не за что. Потому что он то как раз вел себя правильно. Он верил в это, что хуже всего. Ее рука дрожит на бортике ванной, потому что ей кажется, что еще чуть-чуть, еще немного продлись этот кошмар гробового безмолвия, и она просто заскочит на него сверху и будет давить, топить, пока остатки воздуха не выйдут пузырями, пока он не перестанет трепыхаться под ней. - Теплая… - едва слышно выдыхает Солдат, и это звучит почти шокировано. Все только потому, что вода… теплая. Она успевает мысленно осыпать проклятьями родственников в десятом колене всех тех, по чьей вине, прямой или косвенной, это сейчас происходит. В который раз про себя замечает, что выдержке Солдата позавидовал бы сам Тантал, который, стоя по горло в воде, все же пытался утолить жажду. Солдату же на каком-то физиологическом уровне, казалось, было недоступно само понятие удовлетворения потребностей. Пока тому имелись свидетели. Но что бы там ни думал Солдат, свидетель всему этому был только один, и до тех пор, пока у Стива не встанут волосы дыбом до той степени, что он бросит все свои дела и рванет сюда, они одни со своей проблемой. На этот раз некому было наблюдать за ними из-подполы, собирая компромат. От контраста температур, слабости и абсолютного расхождения ожидаемого с действительным Солдата колотит крупная дрожь. Сначала он упрямо это скрывает, стараясь не путаться в собственных ногах, потом сил не остается, и он превращается в покорную овцу. В прямом и самом жутком смысле. Позволяет делать с собой все, не проявляя никакого участия. Только смотрит. Смотрит, как ножом по сердцу режет, и ей хочется орать в голос от этого мутного взгляда. - Баки, - не орет, лишь тихонечко зовет, нерешительно дотрагиваясь до колючей щеки. Не в первый раз, но лишь сейчас он не дергается от ее прикосновения. Сначала просто сидит, замерев, во взгляде плещется растерянность, а затем закрывает глаза и сам льнет к руке, тяжело выдыхая. В слух не просит, но всем телом дает понять, что ждет прикосновения, что хочет его. – Баки, все хорошо. Будь рядом кто-нибудь еще… Хотя… зачем обманываться? Если кто-то и мог быть рядом, если кто-то из ныне живущих мог быть допущен в этот ад, то только Стив. Но капитану она не напишет по WhatsApp’у: «Принеси полотенце в ванную на втором этаже, потому что…» или «Купи по дороге детское пюре, потому что…» Потому что у Баки в режиме Солдата глаза как блюдца от теплой воды и потому что он устроил себе трехдневную голодовку. Даа,.. они определенно подобное не репетировали. И не предусмотрели тревожную кнопку и наличие детского питания в холодильнике на случай, если Солдат однажды проснется... сам. Стуча зубами о кружку, он давился, но уже не пытался сопротивляться, пил. Сначала захлебывался, потом умерил пыл, стал пить медленнее, в любую секунду, кажется, ожидая, что кружку либо отнимут, либо огреют по шее прикладом за то, что он вообще к ней притронулся. - Это молоко? – время спустя вопрос прозвучал совершенно неожиданно. Солдат хмурится, словно пытаясь вспомнить что-то важное, совсем как Баки, смотрит растерянно сначала в пустую кружку с молочным следом на дне, потом поднимает взгляд на нее и выдает с таким искренним удивлением, с каким обычно обнаруживают живым утопленного щенка - «оно живое». – Оно… сладкое? - Солдат катает привкус меда на языке, мотает головой едва заметно. Капюшон толстовки при этом трясется на вихрастой мокрой голове. - Сладкое, - она кивает утвердительно, а у самой во рту становится солоно и горько от едва сдерживаемых слез. Раньше она не встречалась с Солдатом, не была вынуждена общаться с ним так близко. Раньше ей казалось, что все самое чудовищное и страшное, что было сделано, она уже увидела в Баки: в его глазах, в его движениях, в словах и мыслях. В поступках. Она понятия не имела, каких масштабов рана гнила все это время у него внутри, каждое мгновение причиняя столько нечеловеческой боли. Ведь все раны, которые заживали у Баки, на самом деле никуда не исчезали. Они просто выворачивались изнанкой вовнутрь, выплескивая гнилостные яды на разодранную в кровавое месиво душу, ту ее часть, которая закрыта десятью печатями кода и к которой Баки, к счастью для него самого, не имеет доступа. - Я знал тебя, - потеряно шепчет Солдат и кладет голову к ней на колени, не сводя взгляда с лица. – Я тебя знал… - уголки его губ опускаются вниз, между бровей снова морщинка. Он растерян и взволнован, и напуган, отчаянно пытаясь понять, почему он чувствует то, что чувствует, пытаясь поймать промелькнувшее на миг ощущение чего-то знакомого, чего-то, что у него когда-то было. Грань между «Я знал тебя» и «Ты угроза для меня» была все еще слишком призрачна, по-прежнему несущественна, но вместо того, чтобы нападать, Солдат плотно жмурил глаза и сворачивался защитным клубком, оставаясь лежать головой у нее на коленях. - Кто я? – она спрашивает тихо-тихо, едва слышно, не вполне уверенная, хочет ли получить ответ. Ее пальцы рассеянно касаются нахмуренного лба в безотчетной попытке разгладить морщинки. Солдат отрицательно мотает головой, не открывая глаз, как если бы только так, на оборотной стороне век, ему были доступны обрывки отнятых воспоминаний. - Я знаю тебя, - упрямо, как мантру, твердит он. - Шшш… - она обнимает ладонями его голову, мешая сжаться сильнее и соскользнуть с колен. – Тише, родной, - она не сжимает, не давит на виски, гладит осторожно, ласкает, пытаясь успокоить. – Ты знаешь меня. Все хорошо… Ich seh dir zu…wie du schläfst (нем. Я наблюдаю твой сон), – она сглатывает горячий ком и продолжает растягивать слова в мелодичную песню. - Hab keine Angst… (Не бойся…), я тебя сохраню... - Н-нет… - Серебристый свет прорвется сквозь тьму… Пожалуйста, родной. Ну, пожалуйста, солдатик! Засыпай… «…Верни мне Баки, умоляю!» - Но я все забуду! – проорал Солдат, резко распахнув глаза, и почти сразу же потрясенно стих, застигнутый врасплох собственной же эмоциональной вспышкой. Договорил уже тихо-тихо, одними губами, и одинокая слеза, соскальзнув с ресниц, укатилась в капюшон. – Я не хочу… назад. - Баю-баю-бай… - она шептала сбивчиво, звуки срывались с ее губ, складываясь в отчаянный вой. В медленно, но верно подкрадывающемся безумии она раскачивалась вперед-назад, баюкая солдата на коленях, как ребенка. – Баки, вернись ко мне, пожалуйста… На следующее… утро? День? Вечер? Она давно и безнадежно потерялась по времени, чтобы это знать. Она проснулась, не помня, чтобы засыпала, от тошнотворно-едкого запаха дыма, клубящегося по комнате белесым маревом. Барнс сидел в изножье кровати и в долгий затяг курил. На полу валялся распотрошенный блок «Трежерер», две опустошенные пачки и тьма-тьмущая выкуренных в ноль бычков. В живой руке мужчина зажимал почти допитую бутылку коллекционного виски из чужих запасов, которые до сего момента считались неприкосновенными, наряду с большей частью содержимого дома. Солдат никогда не курил. Баки, если ей не изменяет память, курил последний раз 10-го марта 46-го года, когда он использовал «Беломор» не только, чтобы сбить со следа собак-ищеек, но и попутно скурил полпачки. Тот день стал последним, когда о Джеймсе Бьюкенене Барнсе можно было говорить, как о солдате, без заглавной буквы и приставки «Зимний». - Пиздец подкрался незаметно, - выпустив клубами дым, мужчина затушил очередной окурок о левое предплечье и запрокинул голову, отхлебывая прямо из бутылки и громко сглатывая горлом.