Я не участвую в войне...

Присутствие Солдата, как поганая метка, саднящий на сердце заруб, ощущалось абсолютно во всем. Барнсу до волчьего воя хотелось каким-то образом исхитриться, извернуться, согнуться в дугу, лишь бы вылезти вон из собственной шкуры, избавиться от стойкого ощущения чужого присутствия, отмыться, запереться в душе и до крови драть кожу под струей кипятка чем-нибудь абразивным. Еще лучше – разжиться серной кислотой и выжечь до нервов, вытравить до подкорки. Чтоб не было Его, чтоб не зудело так, чтоб не ощущался Он в каждом вдохе, в каждом взгляде. В памяти Баки Солдат наследил добросовестно. Как паршивый кот, которого мало пристрелить, Солдат пометил своим присутствием все, к чему прикоснулся. Разворотил спальню, превратив уютную комнату в притон для бомжей, расколошматил рамки с фотографиями, которые только-только начали появляться как скупой намек на то, что комната чья-то, что в ней кто-то живет. Ее Солдат тоже пометил. Барнса корежило, он на силу сдерживался, чтобы не завыть, когда самыми кончиками живых пальцев, почти не прикасаясь, блуждал по ее телу в поисках серьезных повреждений. Боясь лишний раз дышать, он отвел в сторону упавшую на лицо светлую прядь, пытаясь добраться до точки пульса на призывно открытой шее. В его голове в эти несколько мгновений громче церковного набата билась одна только мысль: «Пусть она спит… Пусть она просто спит! Пусть он не…» Солдат избивал ее бионикой, нападал на нее с ножом. От раны на ее лице за три дня не осталось и следа, как и от большинства синяков, не считая самых свежих. Следы остались у Баки в голове – метки Солдата, глубокие насечки изнутри на веках, которые Солдат не потрудился стереть или забрать себе. О нет, он оставил их Баки, как оставил когда-то ему смерть Говарда и Марии Старков, как оставил ему избиение Стива и фантомную тяжесть веса безжизненного тела, и Стива, пущенного под работающий винт вертолета… Солдат имел особенность фильтровать воспоминания, но делал он это как-то по-особенному, с особым расчетом что ли?.. С особой жестокостью? Барнс соврал, когда сказал Старку, что помнил всех. Куда там… Но он определенно помнил достаточно из того, чем брезговал Солдат. Применительно к сложившейся ситуации, он помнил каждую секунду того, как трепал ей нервы эти бесконечные трое суток – с холодным профессионализмом непревзойденного мастера пыток. Барнс прекрасно знал, что у него не было никаких шансов перерезать себе вены и умереть от кровопотери. Компенсаторно-приспособительные механизмы остановят кровотечение, сыворотка включит регенерацию раньше, чем он потеряет сознание. Это притом, что на левой и резать-то нечего. У него было мало шансов утопиться в океане хотя бы потому, что его мозг мог протянуть без кислорода намного дольше положенных семи минут. С его удачей какая-нибудь шальная волна обязательно вышвырнула бы его на берег, присвистнув вдогонку: «Хрен тебе!» Он вряд ли бы разбился, просто упав с высоты и не погиб бы под колесами машины, гораздо сильнее рискуя жизнью лихого водителя, чем своей собственной. О передозировке речь вообще не заходила. Единственным приемлемым вариантом суицида для него всегда была и будет пуля в голову. Поэтому, не с первого раза, но все же отыскав пистолет, Баки долго сидел, обхватив бионической рукой рукоять и приставив к виску холодное дуло. В груди, что мотор на пределе оборотов, билось в ожидании сердце, неприятным эхо пульс отдавал в затылок, резонировал в висках, уходя прямо в ствол. Баки казалось, это хороший вариант. Ему казалось, что вот, сейчас, еще совсем чуть-чуть… Солдат бы выстрелил, Солдат не думал бы. Он не был трусом. Кем угодно, от призрака до Сатаны, но точно не трусом. Баки был. Именно потому нездоровая канитель с прогрессирующей шизой все продолжалась и продолжалась, и все никак не могла закончиться. Сначала были страх и стойкое ощущение чужого присутствия. Их сменила ярость – тихая, неотвратимо пожирающая изнутри. Затем наступило мгновение болезненного отчаяния, такого же тихого, как бессильная ярость. Затем, когда, казалось бы, внутри все сгорело дотла, а пепел разлетелся по сторонам горизонта, новой волной хлынул парализующий страх осознания. Код никто не читал. Стало быть, этого сукиного сына никто не звал. Никто его не ждал! Тогда какого дьявола!? Баки подумал, что, может быть, код задействовали как-то иначе. Что был какой-то иной способ будить Солдата. Или Старк придумал новый изощренный способ мести: хакнул спутники, тв-каналы и… еще что-нибудь. Например, собственный же дом. Или… Баки сопротивлялся одолевающим его мыслям, но ничего не мог поделать с тем, что они вездесущими щупальцами лезли в его голову. Ведь рядом с ним все время находилась та, которая знала код лучше, чем «Отче Наш». Нет-нет-нет… Позволяя себе думать об этом, Баки ненавидел себя еще сильнее, хотя подозревал, что сильнее просто некуда. В конце концов, побродив по пустому дому, сполна оценив масштабы катастрофы и отдав себя на съедение прожорливой совести, Баки все же вернулся в спальню, бездумно заливая трехдневный голод крепленым виски. Уж очень ему хотелось хоть что-нибудь с собой сделать, желательно что-нибудь мучительно-болезненное. Если не засунуть голову в раскаленную духовку, то хотя бы ощутить, как виски течет жидким пламенем по раздраженной слизистой и ухает в пустой желудок, как едкий сигаретный дым с непривычки жжет ноздри, а от первой глубокой затяжки в груди дерет так, что хочется выплюнуть легкие. Один глоток, другой… десятый заходит уже как вода, безвкусный и бессмысленный. Баки машинально тушит очередную сигарету о левую руку, ловя себя на мысли, что, разнообразия ради, стоит затушить и о мясистую конечность. Он зубами тянет из пачки очередной золотистый фильтр, щелкает зажигалкой и в два глубоких вдоха, разбавленных виски, приканчивает сигарету, намереваясь приложить тлеющий кончик окурка к правому запястью. Не успевает. Тонкие, обманчиво слабые женские пальцы перехватили металлическое предплечье, сжали тисками, удерживая. Барнс, совершенно выпавший из действительности и пропустивший момент, когда она успела подобраться так близко, вздрогнул и дернулся. Ярость накатила мгновенно, сдавила виски, словно давление в эпицентре неизбежного взрыва. Вырвав руку, Баки соскочил с кровати, упустив бутылку, которая со звонким «дзынь» ударилась об пол и тут же разлетелась в разные стороны. - Какого черта!? – не своим голосом взревел Барнс, сверху вниз прожигая ее взглядом и прерывисто выдыхая остатки белесого дыма через раздуваемые в ярости ноздри. – Нахрена ты нянчилась с этим… этим… с ним три дня? Материнский инстинкт проснулся!? Некому слюни вытирать и с ложки кормить? О да, он отличный вариант! Просто идеальный! Который вместо соски только и ждет, что приказа нашинковать кого-нибудь на фарш! – Баки смял в пальцах окурок. – Ты обо мне подумала? Хоть раз за все время вспомнила?! У нас был уговор! Я просил… Если еще хоть раз он… Пуля в лоб – и нет про… Хук слева пришелся в челюсть прямо посредине фразы. Захлопнув рот, Барнс от неожиданности едва не откусил себе язык, глубоко зажав-закусив зубами щеку на стороне удара. Металлической горечью во рту разлился привкус крови. После 40-ых у них было не так уж много совместных спаррингов, но из тех, что были, Барнс очень хорошо уяснил один факт. Или не он, а Солдат?.. Как бы там ни было, он был больше, мощнее, выигрывал бой, не считая руки, за счет мышечной массы. Она была меньше, миниатюрнее, и это могло бы считаться ее слабым местом ровно в той же степени, как и преимуществом. В жилах обоих плескалась сыворотка, обоим она давала равные возможности. Кроме первоначально имевшегося различия полов. Она была ниже ростом, меньше массой, что обеспечивало ей способности балансировки и акробатики, которых Барнс, даже с учетом сыворотки, был лишен в силу физиологических особенностей. Извернувшись на низкой кровати в гимнастической позе, она ударила голенью Барнсу точно под колени, внезапностью сшибая с ног, а силой удара лишая всякой возможности устоять. Впечатавшись спиной прямо в осколки, Баки едва успел выдохнуть, прежде чем остатки резервного воздуха подчистую вышибло из легких, когда она запрыгнула на него сверху, седлая на уровне живота. Пару долгих секунд Барнс не мог расслышать ничего, кроме собственного бешенного пульса и загнанного дыхания. Адреналина одномоментно образовалось столько, что весь хмель, и без того нестойкий, бесследно выветрился. Посмотрев на нее теперь уже снизу вверх, Баки шокировано захлопал ошалелыми глазами, с огромными, едва не выплывающими за края радужки зрачками. - Хотела бы я понять, что больнее: его удары или твои слова, - она сказала так тихо, что Барнс едва расслышал, а затем продолжила четко и громко, как следователь на допросе или психиатр на освидетельствовании. – Имя, солдат! Надо заметить, второе случалось с ним гораздо чаще, поэтому Баки невольно поморщился от звона в ушах и того, как глубоко в мозг ввинтился этот простой, казалось бы, вопрос. Заминка не прошла незамеченной. - Назови свое имя, солдат, – ее голос звучал все также твердо, но примешивалось к нему и то, что Баки слышать не хотел. Он бы душу продал, будь она у него, лишь бы впредь никогда не услышать этого коктейля эмоций – приказа, двух частей отчаяния и слез слегка за край бездонного бокала. - Баки я, Баки… - он послушно ответил, на долю секунды наивно понадеявшись, что этого хватит, но прямой направленный взгляд был все еще неумолим. Баки вздохнул и обреченно продолжил. – Джеймс Бьюкенен Барнс. Родился в Нью-Йорке, в Бруклине, 10-го марта 1917-го года. В конце 41-го атаковали Перл-Харбор и меня призвали. Меня и… других ребят готовили в зимнем лагере, в Висконсине. Считай сразу после учебки, дав увольнительную в пару дней, откомандировали на Итальянский фронт в составе 107-го… Больше не слушая, она гибкой кошкой прогнулась в спине и прильнула вплотную к его груди, не оставляя расстояния между их телами, не давая шанса перевести дыхание. В слепом отчаянии она вжалась горячими губами в его искусанные, сухие и горькие на вкус губы, резко пахнущие алкоголем и табаком. Баки застонал от бессилия, желая одновременно и провалиться сквозь пол прямиком в гиену огненную и прижать ее к себе, мечтая раствориться в этих объятиях. Растворить себя в ней, ее в себе, лишь бы не было ничего и никого между ними. Лишь бы Его… между ними не было. - Зачем ты столько… ждала? – захлебываясь воздухом, Баки едва успел вставить между жадными, нетерпеливыми поцелуями, которые ни разу не могли загладить вину, но без них, без возможности губами почувствовать невидимый глазу шрам, губами прикоснуться к каждой отметине, оставленной Солдатом на ее теле, Барнс вовсе перестал бы чувствовать себя собой. Это казалось важно. Было важно – ласково дотронуться, нежно погладить. Сделать то, на что Солдат априори не был способен. – Почему не вырубила его? Еду, постель… даже ванну ему устроила! Так он мог неделю куралесить и чувствовать себя прекрасно, пока я… - Баки… - она позвала его, пытаясь отвлечь, голос сорвался на всхлип, с которым она беспомощно ткнулась лицом ему в шею, вдыхая приторную смесь запахов, среди которых сильнее и резче всего был запах родного тела, пахнущего безопасностью, домом, уютом,.. любовью. – Баки, пожалуйста, ничего не говори… - На голом бетоне цокольного этажа ему было самое место. И это я сейчас серьезно. Слишком много этому уроду… Резко вскинувшись, она приподнялась на локте от его груди, чтобы видеть лицо. - Не смей! – оборвала со всей строгостью, которая была ей доступна, прекрасно понимая, что не выдержит еще одной войны интересов. Ее трясло, непрошенные слезы застилали обзор, голос охрип в подступающей истерике. – Не смей продолжить, Джеймс! – самообладание ей все-таки изменило – из глубин груди наружу клокочущими звуками хлынула вся копившаяся боль, весь подавляемый страх, все слепое отчаяние. – Это был ты! Это было твое тело! Мне тебя нужно было запереть в подвале?! Этого Барнс боялся больше всего – исчезновения грани, подмены понятий. - Эсма, послушай меня… - Не называй меня так! Я не она! - Но и Он – не я! – как раненый зверь, Барнс вгрызался в больное. Проклинал себя за это, но не прекращал, не считал нужным, хотел непременно добить, довести ситуацию до черты невозврата, а когда это, наконец, произойдет, позвонить Стиву и умолять друга забрать ее от него как можно дальше. Если не Стиву, то тогда Т’Чалле. Или… Фьюри. В отличие от него, она ведь свободна. Кроме войны, намного лучше войны, ей было знакомо другое и, что важно, ГИДРА не вытравила это из нее, не убила в ней это. Она не солдат, она врач. Она не пушечное мясо, она та, на защиту которой обычно бросают пушечное мясо. Она ценна,.. она бесценна и достойна считаться лучшей из лучших не за навыки шпионажа, не за умение убивать, даже не за красоту. Таких полно в каждой разведке. Она не разведчица и не киллер. Она медик, на могиле отца и матери, давший клятву спасать людские жизни, а не укладывать трупы аккуратными штабелями. – Послушай меня очень внимательно, - приподнявшись на лопатках от пола, Баки обнял ее лицо обеими руками, заставив смотреть в глаза. – Побитый, нашпигованный оружием и наркотой по самые гланды, с напрочь прожаренными мозгами и абсолютным непониманием происходящего, я почти пустил себе в глотку пулю. И пустил бы, если б не «человек на мосту», который с какого-то хера назвал меня «Баки» вместо «агент». Я не спустил курок, потому что кто-то меня знал, кому-то я даже приходился другом, и это было настолько иное чувство… Своей силой и новизной оно глушило даже ломающие кости судороги. Потом отпустило… Потом я был почти готов довести начатое до конца, но появилась ты, и выяснилось, что, помимо друга, я приходился кому-то… любимым человеком. Надо же! Я кого-то любил! Я, стирающий с лица земли людей, которые тоже были кем-то любимы! Но не в этом суть. Я сейчас о том, что Стив и… ты,.. вы двое – единственная причина, по которой я не покончил с собой и не дал Солдату на постоянной основе встать у руля. Но я уже терял вас! И я не хочу пройти через это снова. Я… не смогу. Только не опять! – Барнс закашлялся, переводя дыхание, и хриплым голосом договорил. – Не хочу, чтобы Стив собой жертвовал, пытаясь отмыть мое имя. Но еще меньше этого я хочу однажды проснуться с твоим трупом в постели! Я не… - Баки почувствовал, что захлебывается словами. Это было очень похоже на невозможность сделать банальный вдох, словно легкое пробили или кровь затекла в гортань, или… ему забыли перед процедурой сунуть капу в рот, от чего он подавился собственным запавшим языком. Был ли это тест на выносливость, кара за несдержанность или еще за какой-нибудь грех, список которых тянулся до горизонта и чуть дальше – она не знала. И не задавалась целью выяснять. Когда бессознательное тело судорожно дернулось в ее руках, и мутные глаза равнодушно вгляделись в пространство, фокусируясь мимо ее лица, она даже не удивилась. - Доброе утро, Солдат, - огладив его влажный лоб, она глубоко вздохнула, успокаиваясь и смиряясь с неизбежным. По крайней мере, сейчас она была готова к происходящему чуть лучше, чем три дня назад. Когда вернется Баки, она обязательно спросит, что снилось ему, когда Солдат проснулся впервые. И почему-то уже сейчас уверена, что знает ответ. Помимо кода, между Баки и Солдатом существовал еще один мостик, не менее прочный, чем заякоренная последовательность слов. - Я тебя знаю, - сообщил Солдат, словно отвечая на ее мысли. - Кто я? – мягкий, осторожный вопрос. - Тебя зовут Диана. Живая рука Солдата взметнулась к ее лицу. На миг показалось, ударить, но… нет. Самые кончики теплых пальцев очертили скулу, коснулись щеки. Легко и невесомо, как касаются миража, ожидая, что тот развеется в любую секунду. - Все верно, - она скрыла улыбку в кивке подтверждения. Среди бесконечной череды ошибок, допущенных ГИДРой при создании и дальнейшей эксплуатации Зимнего Солдата, одна стала роковой, по принципу домино повлекшей за собой крах всей системы. Сначала они позволили Джеймсу Барнсу любить. Затем заставили его в полной мере прочувствовать ужас потери. И, наконец, прописали это в командном коде Зимнего Солдата под номером ОДИН, наделив ее – потерянную любовь – высшим уровнем приоритета. В поисках наиболее безопасного и информативного способа общения, в попытках занять время чем-то более-менее знакомым извращенному мировосприятию Солдата, она принесла ему планшет с программой для составления фотороботов. Она не знала наверняка, но полагала, что Солдату, возможно, доводилось раньше кого-то опознавать. Или воспроизводить изображения по памяти, чтобы их опознавали другие. Чаще всего, конечно, попытки обратиться к памяти, в особенности, к личным ее резервам, не касающимся общего жизненного опыта, ничем хорошим для Солдата не заканчивались, но на случай, если вдруг… - Ты сможешь стереть изображение, если не захочешь, чтобы его увидел кто-то, кроме тебя. Солдат не обратился за дополнительными инструкциями по выполнению задания, не запросил конечную цель, даже не дал знать, понял ли, чего от него хотят: ни кивнул, ни моргнул, ни угукнул. Она успела подумать, что совершила, должно быть, величайшую глупость по отношению к тому, кто раньше за любой намек на «я знал его» получал разряд электрошока. Хриплый, лишенный привычных интонаций голос поймал ее уже в дверях. Солдат не имел ни малейшего понятия, как просить что-то для себя. При всем при этом он прекрасно умел формулировать запросы и претензии, когда речь шла об успешном выполнении задания. - Мне нужны бумага и карандаш. Солдата не научили обращаться с программами по созданию фотороботов, потому что эти самые программы появились в одно время с ксероксами, уличными видео-камерами, спутниками и поисковыми базами данных на миллионы, если не сразу на миллиарды лиц. В эпоху «до цифры» и «до Интернета», когда еще не утратила своей ценности способность человеческого мозга к запоминанию и детальному воспроизведению, Солдата научили обращаться с набором чертежных карандашей и альбомом для рисования. Вполне логичное объяснение тому, что он проигнорировал пестрящий сорока восьмью оттенками набор художественной пастели. Вместо нее Солдат осторожно сгреб металлической пятерней простые карандаши разной жесткости, взял из стопки всего один лист и с этим нехитрым набором забился в дальний угол, как дрессированный пес, хорошо знающий свое место. Ей хватило выдержки не трогать его три часа. В начале четвертого часа она вернулась в спальню, чтобы ожидаемо найти его в том же углу, в той же позе, спящим сидя на полу. Карандаши были разбросаны, некоторые заметно сточены, некоторые откатилась на приличное расстояние. Чуть в стороне лежал зарисованный от и до лист, заметно пользованный, но педантично разглаженный на загнутых в процессе работы уголках. Лежал рукотворным изображением кверху. На долю секунды ей показалось, что вовсе это не рисунок, а старое фото, выуженное за баснословные деньги из какого-нибудь секретного архива. Фото с кириллической подписью на обороте «Дарья Савко, год тысяча девятьсот сорок… какой-то». Фото во всевозможных оттенках черно-белого, с непостижимым для техники того времени уровнем детализации и цветовым акцентом в единственном месте. Из набора пастели Солдат позаимствовал только один цвет, его же сжимал сейчас в правой руке, расслабленными во сне пальцами. На черно-белом, без натуры прорисованном с будоражащей душу точностью портрете кроваво-красным пятном выделялись губы, характерными для моды того времени кудрями вились волосы. Из черно-белого, с тончайшим напылением грифеля, зеркала на нее смотрело ее же собственное отражение семидесятилетней давности. Дарья? Диана? Гидра? Первый куратор программы «Зимний Солдат»? Кто-то, чей образ солдат пронес с собой через семьдесят лет уничтожения и адских мучений. Да… Помимо кода, между Баки и Солдатом всегда было… что-то. Помимо кода, между Баки и Солдатом всегда существовала… она. И страх ее потерять, прописанный в коде Солдата, но принадлежащий в одинаковой степени и ему, и Баки. Новомодно именуемый программный баг. Доступ к Солдату через Баки. И к Баки через Солдата. Барнс спал на полу, в неудобной позе подпирая спиной стену. Она сидела на коленях рядом, сжимая в пальцах собственный портрет, и тихо-тихо плакала без слез.