На иных лугах

Она любила приправлять глинтвейн шафраном. Совсем чуть-чуть: пару крупинок на графин. Отмеряла только кончиком трофейного ножа, чтобы быть абсолютно уверенной в нужной пропорции. И никогда не ошибалась. Она знала, что больше, чем грамм в год — нельзя. Но пристрастилась, как к наркотику, и теперь с нетерпением ожидала: что же будет? Ей никогда не быть воином. Ей никогда не быть магом. Любимой женщиной тоже не быть. А вот мешать лёгкие травы для терпкого послевкусия счастья — пожалуйста. Желающие забыться будут всегда, а отказывать страждущим — грех. У неё над камином росли крокусы. Поздней осенью цвели несколько дней отвратительно жёлтым цветом, а потом она собирала пряность, пачкая руки. С них всё и началось, если честно. Вся эта пыль, вся эта муть, постоянное сожаление, горечь на языке. Подарил кто-то, когда ещё дурой была. Целовал, обнимал, ласкал, говорил, что любит. А уходя — отдавал эти цветы. Всегда жёлтые. Смеялся, говорил, что это ей, потому что она такая же яркая. Но в глазах нет-нет, да и мелькал тревожный огонёк. Она смеялась в ответ и высаживала на каминной полке, не понимая, что тем самым задаёт вопрос. Когда ему пришлось уходить совсем — никто не вечен — он подарил фиолетовые. И только тогда она поняла, что это что-то значит. Что что-то здесь не так. Но было поздно. «Правдивы ли мои чувства?» — спрашивает себя она каждый раз, когда взгляд скользит по прижившейся рассаде. «Правдива ли я с собой?» — каждый раз, когда подаёт гостям терпкий яд. «Жалею ли, что смогла полюбить?» — только тогда, когда далеко за полночь, поднимается к себе в комнату после тяжёлого дня. «Как только исчезнут сомнения», — клянётся она себе в сотый раз. — «Как только найду ответ — сожгу». Но только жёлтые крокусы упорно цветут в душе.