На иных лугах

Её лихорадило. Болезненно-хрупкое тело била крупная дрожь; она мёрзла даже под тремя одеялами. Ещё этот бред, когда постоянно, постоянно приходилось быть рядом: мечась в истерике, она впивалась подросшими зубками себе в руки, а коготками пыталась расцарапать горло. Он вымотался. Смертельно устал, и больше всего сейчас хотелось просто уснуть. И пусть дальше разрушает себя, оправдывая полученное Имя. Не зря же, в конце концов, он нарёк её Саморазрушением. Просто проснулась посреди холодного ветренного декабря. Проснулась и, впервые за долгое время, заплакала. Не узнала. Она, ребёнок летних тёплых дней и пряных трав, зябла от мягкого пушистого снега на ресницах, от холода — засыпала. А спать боялась. Видимо — не зря. И температура под сорок не сбивалась никакими жаропонижающими. И от тёплого шаман-чая, хранящего в себе такие родные запахи, — тошнило. Он сбился с ног в безуспешных попытках согреть: температура-то под сорок, а кожа, обычно тёплая и смуглая, сейчас отдаёт льдом, словно сама зима развернула над девочкой свои крылья. Он морщится, кутает в одеяла, снова варит чай, от которого её будет тошнить, и крепко обнимает каждый раз, когда лихорадка берёт своё и вгрызается в сознание болезненными приступами бреда. Она не узнаёт, рвётся из рук, воет в забытьи и пытается разорвать чужую шею в клочья. Клыки-то растут с каждым вечером, а точить не обо что. Мужчина устало убирает обратно в причёску выбившиеся седые пряди и рыщет по городу, словно гончая: ещё календулу не пробовали. Только где её взять посреди снежного запустения? Он в лесу разрывает сугробы, торопится и боится не успеть вернуться: Саморазрушение периодически проваливается в лёгкое забытье, но ненадолго. А проснувшись, обводит комнату пустым взглядом, не узнаёт и плачет. Она боится засыпать, но о том, что там, по другую сторону закрытых век, не говорит. Просто плачет, забившись в угол. Он отчаивается найти ноготки и прячет усталое раздражение за привычной улыбкой: всё хорошо, маленькая, всё хорошо, я здесь, я рядом. Девочка не узнаёт, не верит, и в глазах у неё бездонными колодцами зияет страх. Календулу привозит старший брат. Тихо стучится в дверь, неловко мнётся на пороге, что-то мямлит и боится смотреть в глаза. Кажется, он с собой притащил запах нашатыря, бинты и немного какого-то вязкого варенья. Мужчине уже всё равно; он вяло кивает, забирая ломкие высушенные стебли, сторонится, пропуская в квартиру, но близко к ребёнку не подпускает. Ей и так страшно. Заваривает в маленьком чайничке хрупкие листья вперемешку с побуревшими — когда-то солнечно-рыжими — лепестками и не спускает с рук непривычно лёгкое тело, замотанное в несколько одеял. У девочки взгляд уже пустой и слёзы не катятся из пересохших глаз, но она покорно пьёт ароматный отвар, позволяя качать себя на руках. Уже не так страшно, а спать от плавной качки хочется только сильнее. Как в детстве, в поезде. Только не шумит. По ту сторону сомкнутых век — холод и одиночество. А ещё незнакомые руки, требующие чего-то. По эту — смутно знакомые зелёные глаза, низкий бархатный голос, одеяла и запах трав. По ту сторону сна потихоньку пробирается запах спирта, встревоженное бормотание и шершавые изрезанные ладони, проверяющие жар каждый час. Так уже не страшно, и этому незнакомому человеку с забинтованными руками хочется доверять. Жар сходит на нет, и она начинает, просыпаясь, узнавать измождённое лицо и рыжие кудряшки. Перестаёт плакать и покорно засыпает, но только если качать на руках и петь. Календула берёт своё, и, кажется, он действительно рад появлению брата, когда понимает, что девочка снова спит. Так же крепко, как до лихорадки.