Ночная гостья

Учёба подходила к концу, приближалось лето. Мы по-прежнему жили вместе, смотрели по вечерам старенький телевизор, а по ночам выходили на прогулку. Это было так же сказочно и волшебно, как и в моих снах, только наяву. Её лёгкие движения, взмах ресниц, взгляд – она завораживала меня. Даже если я не могла обладать её сердцем, я могла просто на неё смотреть, ведь этого никто не запрещал? Как она идёт, свободно, будто ночь освобождала её от оков стеснения, плавно, словно не ступает, а плывёт по воздуху. Как поднимает голову вверх и смотрит на небо, вдыхает воздух, лишённый навящевых запахов людей, оглядывается на меня этим своим колко-ледяным взглядом. Я любила его больше всего, потому что в нём было всё и одновременно ничего. Её глаза были как калейдоскоп и в них, то отражались моменты её жизни, то селилась пустота. Но смотрела она всегда одинаково. Холодно. Безразлично. Будто говорила «если останешься со мной – я не прогоню, но если уйдёшь – я отпущу». То есть «мне всё равно». Конечно, она спрашивала, как я себя чувствую, как у меня дела, но я не была для неё ни любовью, ни другом. Я не знаю, кем я для неё была. Мы были чем-то вроде двух растений в симбиозе. Утром, днём, вечером, а особенно по ночам я без конца думала «что будет дальше?». А если быть более честной, то «что будет дальше с нами?». Придёт время расстаться. Рано или поздно. Что будет тогда с нею и со мной? Ведь память не стирается. Возможно, я забуду какие у неё любимые запахи, забуду, как звали её первое животное, но эти мелочи всё равно не исчезнут из головы. Это не так просто. Мы проходим кривой фонарь и скрываемся в сумраке одинокого дворика. Р. садится на маленькую деревянную лавочку под деревом и ест мороженое. Я сажусь рядом. Выжидающе оглядываю её, но она молчит. - Я хотела спросить… Р. вопросительно смотрит на меня. - Ты сказала, что никого теперь не любишь. Но ведь был кто-то, к кому ты испытывала любовь? Её смех звенит у меня в ушах: - Ты хотела сказать, к кому я испытывала боль? - Нет, Р., любовь. - Любовь и боль всегда идут рука об руку. Нет любви без боли. – она откусывает кусочек шоколада и весёлым тоном продолжает – Вот смотри, ты в меня влюблена, а я в тебя нет. Разве не боль? В глазах темнеет, снова не хватает воздуха – её привычка говорить прямо и грубо обескураживает меня. - Есть более удачные примеры. - Мне всё равно. У меня не было ничего счастливого. Никогда. – она проводит языком по нижней губе, слизывая остатки шоколада. - Расскажи о том человеке – прошу я, умоляюще заглядывая в её лицо и пытаясь найти там ответ сразу на все вопросы. Р. молчит, а у меня по спине пробегают мурашки – я боюсь отказа. - Я могу рассказать что угодно, но всё это будет навевать лишь тоску. - Ну, и что? - Ты хочешь испортить себе эту прекрасную лунную ночь? - Очень. - Мазохистка – говорит она – Большинство людей, на самом деле, мазохисты, просто не признаются себе в этом. Она кивком показывает на своё плечо: - Каждый из этих шрамов – это история неисправимого мазохизма. Показываю наугад: - Расскажи об этом. - Всё это очень скучно, но раз уж ты так просишь. Только доем. Следующие семь минут мы молчим. Я точно знаю, что семь, потому что сижу, дрожу и считаю про себя «один, два, три». Она ест, а на самом деле, будто даёт мне время приготовиться. «Двадцать шесть, двадцать семь». Я боюсь того, что она расскажет. Её истории никогда не имеют хорошего конца. Я узнаю ещё одну историю боли. «Сорок три, сорок четыре». Узнаю я или нет – какая разница? Это прошлое, его я изменить не в силах. Я ничего не значу для неё, я – пустое место. «Двести тридцать шесть, двести тридцать семь». Я сижу на этой лавке, мне жарко и душно – некуда бежать, нечего делать. Мне страшно. - Я передумала – выдаёт она – Не хочу ничего рассказывать. Она встаёт и быстрым шагом уходит, а я семеню за ней. *** Вот так непредсказуемо и оживлённо течёт время. Постепенно в нём утопает всё – я, мои мысли, ибо я уже не знаю, зачем и почему иду за ней. У меня нет шансов, более того у меня нет даже возможности ей помочь. Эта отвратительная беспомощность давит на меня. С течением каждого месяца я наблюдаю за изменениями, происходящими в ней, ведь весна так и не растопила всего, лишь показалась малая часть её чувств и переживаний. Лето прошло так же безрадостно, целыми днями мы слонялись по запыленным дорогам города и говорили о пустом, осенью началась учёба. Нас не посадили вместе, как мы того хотели и я присматривала за ней с задних парт. Не зная её, и взглянув со стороны, может показаться, что она психически больна. Взгляд в одну точку, почти немигающие глаза. О чём же она думает? Только эта тонкая, как лист, грань и отделяла её от сумасшедших – в глазах был проблеск мыслей, не одна сплошная пустота. А с приходом зимы, первого снега и холодов мне даже стало казаться, что ей становится лучше. В одно промозглое утро я проснулась, а она сидела напротив с остриженными волосами. Её роскошные длинные локоны были безжалостно срезаны, и на их месте появились не слишком длинные волосы до плеч. Ей шло, да, она стала выглядеть ещё красивее. Она как-то оживлялась, порой на неё что-то находило, и она начинала вдохновённо что-то рассказывать, активно жестикулируя руками. Я удивлялась происходившим с ней переменам. Город был укутан снегом, как белоснежной шалью, она хранила под собой замершую жизнь. В воздухе носились крохотные снежинки, оседая на её ресницах и тая. Мороз щипал кожу, наши руки и лица жутко обмерзали. Р. ходила в своём неизменном чёрном пальто с подкладкой и поэтому всё время куталась и дрожала, но ни в какую не соглашалась поменять его на что-нибудь другое. В её одежде появился белый цвет, а на шее за одну ночь очутился старый по виду медальон, который она теперь никогда не снимала. Мне оставалось только восторженно пялиться на неё. Как она ожила. Как, налитая кровью, красная роза посреди холодной зимы. Всё чаще она покупала цветы – такая у неё появилась мания. Она заставила ими всю комнату настолько, что по ночам было трудно уснуть в этом изобилии запахов. Розы с огромным нежными бутонами, белые чистые лилии, нежно розовые орхидеи, редкие красные пионы, массивные гроздья гладиолусов – всё утопало в цветах, наше жилище стало похоже на оранжерею или магазин цветов. Ещё одна её странность – она стала рисовать. До этого момента она часто повторяла, что у неё ничего не получается, рисование – это не для неё, но теперь всё поменялось. На листах оживали здания и пейзажи, но, в основном, конечно же, люди. Маленькие девочки в лёгких платьицах стоящие босиком на снегу, изящные дамы с мундштуками, две подруги, держащиеся за руки и прыгающие с крыши – вот примеры её мрачных сюжетов. Штрих за штрихом несчастным и страдающим девушкам твёрдая рука Р. приписывала всё новые болезни, новые потрясения. Эти бесконечные листы с набросками чёрной гелиевой ручкой заполонили всё пространство компьютерного столика. Что не помещалось на него, она засовывала в шкаф, а что не влезало и туда, она небрежно швыряла под кровать. На улице была метель, когда она, постояв три минуты на балконе, достала из потёртого чемодана стопки листов, маленьких книжечек и прочие разнообразные предметы. Она высыпала всё на застеленную кровать и принялась всё перебирать, осторожно осматривая каждый предмет, коих тут было, несметное количество. Помятые листы со стихами и фразами она отбросила вправо, следом полетели полностью исписанные ежедневники и какие-то бумажки вроде билетиков или чеков, бархатная чёрная коробочка, точно такая, в каких обычно преподносят обручальные кольца, но содержание конкретно этой было неизвестно. Она повертела в руке пустой флакон из под духов, камушки: один гладкий, как галька, а другой белый и прозрачный, как кварц; сухую поломанную ракушку и странную квадратную открытку. Извлекая из этого чемодана вещи, она осматривала их, а затем швыряла в разные стороны. Когда я спросила у неё что это, она отмахнулась и пробурчала, что это меня не касается. Наконец, закончив осмотр, она всё снова сложила в этот чемодан, села рядом с ним и впервые, за всё время нашего общения, закурила. Когда позже я спросила у неё про сигареты, она сказала, что ей они не нравятся, и она не курит. Много всяких странностей происходило с ней этой зимой и мне почему-то казалось, что всё это к лучшему. Вечерами она сидела в недавно приобретённом кресле-качалке и, попивая кофе, читала книги, причём в эти моменты на её лице расцветала прекрасная, довольная улыбка. Будто в один момент всё тяготившее её, разом рухнуло вниз с её плеч и навсегда скрылось под слоями времени. Даже со мной Р. обращалась дружелюбно и почтительно, как никогда раньше. Не это ли счастье? – думала я. Вот сейчас, этот конкретный момент, не заботясь о завтрашнем дне, я переживаю с радостью и блаженным спокойствием. Я лежала рядом с ней, уже спящей, поглаживала её по голове и представляла, как мы будем жить дальше, вдвоём снося все превратности судьбы. Засыпая, я улыбалась, я была счастлива.