Asylum

Это совершенно не новый дом. Джоанна не спешит делать выводы или обобщать, это совершенно не в ее характере. То, что дни проходят сносно, еще ничего не гарантирует. «Сносно» определяет теперь каждую деталь дня; от жратвы и до кровати в комнате с еще шестью женщинами. Общий не отгороженный туалет. Джоанна лишь фыркает и скалится совсем недружелюбно. Она участвовала в двух Голодных Играх, неужели эти ублюдки думают, что могут ее смутить общим толчком? Ей глаза не обязательно закрывать, чтобы ладони потяжелели от слоев крови и гноя из прошлого, она чувствует все это до сих пор; такое из головы за одну ночь не вытряхнуть. Джоанна не задумывается, Джоанна ощущает себя почти нормально в стенах психушки, старается не анализировать ситуацию. И так ясно, что засунули ее сюда не из-за нелепой случайности. Случайности на территории Панема не происходят, убежденность практически железная. Дни она не считает. Что бы ни происходило, значения это теперь не имеет. За ней никто не придет, надеяться не стоит. Джоанна пытается не привлекать к себе лишнего внимания, но удается это ей откровенно херово. Потому что она раз за разом выпускает язык, откровенно материт каждого, кто скажет что-то не так в ее сторону. Успокаиваться после пыток в Капитолии, оказывается, сложнее, чем было раньше. Гнев плещет через край. Несколько дней после того, как ее привезли сюда и швырнули, как мешок с картошкой. По ощущениям меньше недели, правда она понятия не имеет, как сильно может полагаться на свои калеченные инстинкты. И в смазанной — сносной — рутине образуется яркое пятно красно-черного гнева, мешающее существовать. Ей говорят: — Мейсон. Задевают за живое тихо прямо за обедом: — Хваленая победительница Голодных Игр. И продажная девка Капитолия. У нее планка падает, она не успевает ухватиться за момент. Следующее, что происходит — она перехватывает ложку ручкой вперед и буквально сшибает мужика с его стула, перемахивает через стол разом. Прижимает его к полу, игнорируя все посторонние шумы. Цедит сквозь зубы слова, будто воду через сито. — Повтори, мразь. Она не сможет сделать алюминиевой ложкой ничего, даже если очень захочет. В психушках ножи не положены, они ведь прекрасно знают, кого здесь держат. Но по взгляду, по оскалу гниющих зубов она понимает, что спровоцировавший ее более чем вменяем. Один из тех, кого надо было убрать. Джоанна почти жалеет, что у нее зубы не заточены, как у Энобарии. Она давит пальцами на глотку с такой силой, будто еще немного и вырвать сможет. А потом начинает бить его кулаком по лицу, отбросив бесполезную ложку в сторону. И слышит приятный глухой хруст костей и подобие скулежа, принадлежащие мужику. Она выбивает ему пару зубов так, будто только и делала всю жизнь, что занималась рукопашным боем. Будто всю жизнь потратила на то, чтобы проучивать то дерьмо, что выросло каким-то образом рядом. Насилие опьяняет, пробуждая инстинкты, которые в ней пробудили ее первые игры. И это блядски приятно — выпустить их наружу и позволять себе просто бить. Пьяняще. Ее оттаскивают санитары. Руки скручивают, а она взглядом впивается в спровоцировавшего ее. — Ты поплатишься, сукин ты сын! — орет она до хрипов. — Я вырву тебе селезенку и намотаю кишки на твою сальную шею, ебаный ты подонок! А он откашливается, хрипит, поднимает на нее взгляд. И Джоанна видит отчетливо написанное на лице: подставной. Подставной. Специально, чтобы вывести ее. Чтобы пустить под откос. И она дергается из рук санитаров, готовая, кажется, голыми руками убить подонка. Только ее скручивают еще сильнее, она фыркает, пыхтит, тяжело дышит и рычит. Бесполезно. Держат ее крепко. Держат, не собираются отпускать и вытаскивают из столовой в коридор, почти несут по воздуху, потому что она брыкается и пытается вывернуться. Она орет: — Суки! Она орет: — Я размозжу башку каждому из вас! Лишь эти крики ей и остаются. Крики и откровенная неспособность ничего сделать, потому что держат ее так сильно, что еще немного, и она услышит, как начинают ломаться кости. Нет, они не переломают ей кости. Не посмеют. Иначе придется отступать. Но самое ужасное — она знает, что если им и придется перед кем-то отвечать, то этому кому-то нет абсолютно никакого дела до того, все ли кости у нее на месте или некоторые поломаны, раздроблены, раскрошены и обращены в пепел. На нее надевают смирительную рубашку, ей удается все же съездить кулаком по морде одному из санитаров. У того начинает тонкой струйкой течь кровь из носа. Один вид крови распаляет в ней хищную, дикую натуру. Джоанна облизывается и смотрит исключительно на след крови, когда ее руки фиксируют на спине тугими ремнями. Она все еще опасна, она может столько неудобств доставить этой гребаной психушке. Пускай только попробуют швырять в нее подставными и провоцировать ее. — Тебе лучше не устраивать себе лишних проблем, — говорят ей, когда заводят в отдельную палату. В одинарную. Она оглядывается волком, злым и несгибаемым взглядом. Комната средних размеров, с койкой в одном углу, унитазом в другом. Ее подталкивают к кровати, она шипит и пытается вывернуться. В итоге ее все равно швыряют на жесткую койку и, перебарывая все попытки вывернуться, укусить, оказать сопротивление в любой форме, ремнями пристегивают к койке. Злит. Все это злит настолько, что она с рыка срывается на беспомощный рев. На нее смотрят спокойно. А потом говорят коротко, с холодной доброжелательностью. — Успокойся. Если не хочешь познакомиться с медикаментами. Они тебе вряд ли придутся по душе. Металлическая дверь за ушедшими санитарами захлопывается. Джоанна снова ревет. Коротко и разово, будто ее кто-то ударил под дых, и затихает. Кровь бьет в висках, злоба распространяется по всему телу. Ее спровоцировали. Ее спровоцировали, прекрасно понимая, что не отреагировать она не может. И от этого становится так паршиво, что хочется расцарапать себе руки короткими ногтями, расцарапать глотку. Но руки плотно зафиксированы ремнями. Все тело плотно зафиксировано ремнями. Нет, она совершенно не радуется такому раскладу, но все же это удерживает от по-настоящему психованных реакций, которые она действительно способна выдать, спасибо пыткам, спасибо Капитолию, спасибо Сноу. Злость не улетучивается сразу, а жаль. Потому что Джоанне хочется щелкнуть выключателем где-то под лопаткой и прекратить трястись от гнева. Она ничего не изменит, ее и так уже привязали к койке. Ори или не ори, исход один. И именно это состояние неизбежности заставляет успокоиться. Не сразу, конечно же, но все же успокоиться. Кажется, именно это ей и нужно. Быть спокойной, несмотря на все провокации, несмотря на то, что с ней пытаются — и еще попытаются, обязательно — сделать. На словах все просто, в мыслях практически идеально. На деле Джоанна Мейсон и правда не такая стабильная, какой была когда-то. До ебаных игр. Втянуть воздух носом, резко выдохнуть. Снова втянуть и прикрыть глаза. Она не хочет никаких препаратов. Это формируется в голове отчетливой и ясной мыслью. Джоанна не хочет никаких таблеток или уколов, что превратят ее в безвольный овощ. И, наверное, она засыпает. Потому что следующее, что отчетливо понимает, так это то, что ремни слабеют, а затекшее тело начинает покалывать миллионами маленьких иголок. Она смотрит куда-то в сторону, на стену, пока ее отвязывают от койки. Послушно позволяет снять с себя смирительную рубашку. И взгляд переводит на дверь лишь тогда, когда она закрывается за ушедшими санитарами. Либо ее решили оставить здесь до конца дня в целях воспитания, либо теперь она не будет вынуждена терпеть соседей. И второй вариант не то, чтобы нравится больше, но заметно успокаивает. Влияет как антидот. Джоанна хмыкает, подтягивает ноги к груди и упирается спиной в стену. Ей здесь не нравится. Совершенно точное нет. Но если не искать преимущества в своем положении, можно и правда свихнуться. Свихнуться — последнее, что она планирует. Ей нужно выжить здесь всеми силами. По крайней мере, задача выполнимая. Вроде. Не сложнее, чем очередная Арена. Не сложнее; только никто никого не убивает, срок годности стремится в бесконечность. Она не дергается, когда спустя бесконечное количество часов — не такое уж и бесконечное, но часов у нее нет — металлическая дверь с шумом открывается. — Мейсон, посетитель, — говорит низкий мужской голос. Надсмотрщики, черт бы их побрал. Но к ней никто не входит, дверь остается открытой. Джоанна уверена, что сейчас ее куда-нибудь отведут. Не пустят же сюда кого бы там ни было. Это банально было бы нелогично и подвергло бы всю их хваленую систему безопасности нешуточному сомнению. Она даже не успевает задаться вопросом, подумать, кто именно мог к ней прийти. Очевидно же: у нее никого нет. Посетителя к ней запускают. И Джоанна успевает только свесить ноги с края кровати и встать, когда видит, кто именно к ней пришел. Китнисс держит руки в карманах брюк и внимательно следит за тем, как дверь за ней закрывается и щелкает защелка. Мышеловка захлопнулась. — Сойка, — выдыхает Джоанна удивленно. Лишь после этого Китнисс переводит на нее взгляд, Джоанна тут же принимает оборонительную позицию, скрещивает руки на груди. — Давно не виделись. — И правда, — немного смущенно соглашается Китнисс. Ей приходится признать, что она не думала так далеко, когда намеривалась сюда попасть. И теперь, стоя в паре метров от Джоанны, она не знает, зачем вообще решила сюда попасть, о чем вообще хотела говорить. Взгляд у Джоанны озлобленный; не дикий, совсем нет, а именно озлобленный. Китнисс хочется сделать шаг — или даже несколько — ближе, но она решает все же не совершать опрометчивых поступков. Попасть сюда и так было вряд ли самой выдающейся идеей за последний месяц. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Китнисс и смотрит побитой собакой, глазами жалобными. Жалеет ее. Жалеет, и это так сильно злит, что Джоанне хочется ударить ту по лицу. Впервые в жизни по-настоящему ударить. Потому что не надо ее жалеть, эта пресловутая жалость ей не нужна, пускай оставит себе. Вместо этого она произносит: — Нормально. Нормально, видишь? Обживаю новую комнату. Нотки истерии хорошо прослеживаются. И Китнисс прикусывает язык. Буквально. Отчасти жалеет, что вообще решила задать такой тупой и примитивный вопрос. Не стоило. — Прости, — говорит она. — Я немного не подумала. Она почти слышит, как Джоанна называет ее безмозглой. Как в старые времена, но Мейсон молчит. Смотрит иступлено прямо на нее, чуть раздувает ноздри от гнева, но молчит. — Я подумала, что это крайне странно… — начинает Китнисс и не договаривает, ее слова скатываются в шепот и постепенно теряют какой-либо звук. — Зачем ты явилась сюда, сойка? — резко спрашивает Джоанна. Да у нее и самой нет внятного ответа на этот вопрос. Китнисс чувствует, что в этой комнате именно ей нужна помощь. Нужен суфлер, который подскажет невыученные слова, нужна поддержка и перестраховка. Сказать, что она поняла, что должна приехать, как только услышала новостную сводку, она не может. Это прозвучит глупо. Глупо, жалко и наивно. Ни одно из этих качеств Джоанне никогда в ней не нравилось; не понравится и сейчас. А значит, у Китнисс нет объяснения. — За что тебя сюда? — Упекли, — жестко произносит Джоанна. — За что меня сюда упекли. Договаривай предложения до конца, сойка. Уже взрослая девочка, хватит за чужие спины прятаться. Почему-то Китнисс хочется постоянно извиняться, будто она нарушила личное пространство, будто она куда-то не туда влезла. Их всех поломало этой жизнью. Но за несколько прошедших лет она забыла, как сильно сломана Джоанна. У нее механизмы не крутятся, больше не работают. Она шумно выдыхает и звучит немного отчаянно, когда заговаривает. — Я подумала, что тебе может быть что-нибудь нужно. — Нужно? — Джоанна выгибает бровь. — Что мне может быть нужно, Китнисс? Посмотри еще раз, где я нахожусь. Любые ее слова звучат глупыми. И раздражающими, и неправильными какими-то. Ей все же стоило продумать, что она скажет, когда попадет внутрь больницы. Не продумала, теперь и получает; и правильно, заслужила. Джоанна говорит: — Почему бы тебе не катиться отсюда? Джоанна выплевывает: — Давай, проваливай. К своему мужу, который придушит тебя во сне. Наделайте пачку детей. Чтобы однажды, когда у него сорвало крышу, в вашем доме нашли пару трупов и ничего не помнящего Пита. Ее слова бьют с ювелирной точностью под дых. Китнисс терпит. Джоанна срывается: — Мне ничего от тебя не нужно! На выход, сойка! Она захлебывается словами о том, что из всех именно Питу здесь место, что это его капитолийские пытки сломали, что это он неизвестно насколько стабилен, что это он должен сидеть в этой камере, что ее упекли сюда несправедливо. Слова душат, предложения обхватывают глотку мощным силком. И когда Китнисс все же медленно направляется к выходу, задерживается у двери и долбит в нее, давая понять, что они закончили, что она хочет уйти, Джоанна вдруг хочет забрать все свои слова обратно. Она даже готова признать, что просто злая сука, которая слишком погрязла в насилии и грязи. Только пока она собирается с мыслями, Китнисс уже уходит. Задерживает на ней взгляд на пару мгновений, и дверь за ней закрывается. Джоанна разочарованно ревет, как раненый зверь, и с силой ногой пинает пол, поднимая ее в воздух. Она ненавидит себя за эту озлобленность временами. Китнисс замирает у закрывшейся двери ненадолго, а потом ее просят пройти дальше по коридору. «Нельзя стоять у дверей» гласит надпись, а ей зачем-то и вслух это озвучивают для большей достоверности. Правила лучше не нарушать, учитывая то, как она сюда вообще попала. Потому она покидает этаж, а после и саму больницу. Не вернуться сюда она не может. Значит, придется вытрясти себе еще один пропуск. И на Джоанну она не злится, у той характер никогда не был легким. Слова ее задевают, гудят в голове, как бы сильно Китнисс ни пыталась их от себя отогнать. Фактически Джоанна озвучила то, что у нее и без того в голове крутилось временами. Кто сказал, что Пит стабильнее той же Мейсон? Кто вообще сказал, что она нестабильная? Но Хеймитч прав, она может сколько угодно рыться и выяснять, почему и как Джоанну закрыли, все равно этим никак помочь не получится. Банально потому что никакие умозаключения не способны вытащить ее оттуда, не помогут хоть как-то облегчить незавидное пребывание за этими стенами. Она возвращается в квартиру Крессиды и не застает старую знакомую дома. Приходится нацарапать проволокой на деревянном дверном косяке слово «ушла» и понадеяться на то, что Крессида спокойно отнесется к такому откровенному вандализму. Да, квартира не в богатом районе и, мягко говоря, средненькая, но это отнюдь не дает права расписывать стены вокруг входной двери или процарапывать сообщения на дверном косяке для хозяйки. У нее пока лишь один вариант — вернуться в Двенадцатый. А потом она обязательно найдет способ вернуться и навестить Джоанну еще раз. А там, быть может, та даже не станет выставлять ее сразу, а даст что-то сказать. Характер у Мейсон не легкий, верно, но черта с два Китнисс сдастся и бросит ее там. Теперь почему-то это дело принципа. Всю дорогу от Капитолия до Двенадцатого не удается заснуть. Она по новой прокручивает в голове саму встречу, каждую деталь в поведении Джоанны. И не может найти там ничего, что могло бы стать причиной для внезапного решения властей. Властей ли? Она точно не разбирается в политике. В политике и в том, что осталось от прежнего уклада Панема. В Двенадцатом проливной дождь, под который она попадает сразу же, как выходит из поезда. Китнисс натягивает куртку со спины на голову, чтобы хоть как-то укрыться от дождя и быстрым шагом направляется в Деревню Победителей. То, что от нее осталось. Она привыкла называть домом это место. Оказывается, не так много времени понадобилось, чтобы привыкнуть. По крайней мере, здесь о смерти Прим не напоминает ничего. Они с Питом сталкиваются у входа в дом. — Ты от Хеймитча, да? — говорит Китнисс, налетая на него с объятиями. — Заходил проведать, — отвечает Пит, подтверждая ее догадки. — Ты задержалась. — Да, на несколько дней, — подхватывает она, лезет в карман куртки за ключом и открывает замок. — Прости, что никак не предупредила. Но вариантов действительно не было, да и была занята другим. Они заходят в дом, Китнисс отмечает, что приятно захлопнуть дверь и оставить противную серую погоду где-то позади. С мыслями о Джоанне так не получается. — Что-то случилось? Стянуть с себя мокрую куртку тоже оказывается просто; отогнать мысли о Джоанне не получается. Китнисс перестает пытаться. Вместо этого снова сжимает Пита в объятиях, полностью игнорируя озадаченность на его лице. Она говорит: — Я так рада, что ты со мной. И слова получаются тихими, практически шепотом. Она не может представить, чтобы делала, если бы вместо Джоанны там был Пит. Куда бы бежала? Тут уже связей Гейла и помощи Крессиды не хватило бы. На самом деле, ей откровенно все равно, каким Пита видят все другие после Капитолия и революции. Она-то знает, что там, внутри, до сих пор ее мальчик с хлебом. Тот, что ни раз вытаскивал ее, сам того до конца не понимая. — Все точно хорошо? — уточняет он, гладит ее по спине. — Да, — говорит Китнисс, отстраняясь. И улыбается, осторожно, поджимает губы. — Все хорошо. И до того, как он задаст очередной уточняющий вопрос, направляется на кухню. Ей точно нужно нормально поесть, бутерброды у Крессиды хороши, но недостаточно, чтобы нормально ими наедаться. Она тратит почти час, чтобы что-то приготовить и поесть, а потом уходит в ванную и закрывает за собой дверь, так ничего и не объяснив Питу. Китнисс знает, что обязательно ему все расскажет. Быть иначе и не может, расскажет; но сначала ей нужно свыкнуться со всем этим, с назойливыми мыслями и том, что Джоанне не место в подобном месте, что бросить ее там нельзя, что надо вытащить бы ее и побыстрее, пока та и правда не превратилась в поехавшую — одну из тех, кому там самое место. Вода льется из-под крана, ванна набирается чуть ли не до краев. Китнисс поспешно закручивает вентиль, когда вода опасно грозится вылиться за пределы. Приходится часть спустить в канализацию. Залезть в теплую ванную после нескольких дней с доступом исключительно к старенькому душу Крессиды кажется почти подарком за хорошее поведение. Мысли о том, что Джоанна сидит одна в той комнате, прицепились так, что их не отогнать и не вытравить из головы. Они проходят — отползают в сторону, будто боящиеся света переродки с Арены — лишь в тот момент, когда она все же начинает рассказывать Питу. Когда говорит ближе к ночи: — Мне удалось попасть внутрь и увидеть Джоанну. Пит выключает телевизор с последней новостной сводкой. Плевать, ничего нового там все равно не услышать. Китнисс взъерошивает ладонью мокрые после ванны волосы и, поняв, что все внимание теперь полностью переключено на нее, продолжает. — Если тебе интересно, то я останавливалась у Крессиды. И… скажем так: она в некотором роде помогла мне с пропуском. О чем я только думала, когда решила, что смогу попасть на территорию государственного учреждения без заранее полученного пропуска? Это было глупо с моей стороны. — Ты хотела помочь подруге, — говорит Пит, почти оправдывает ее поступки. А Китнисс думает, что слово «подруга» рядом с именем Джоанны никак не вяжется. И не хотела, а все еще хочет. К словам придираться не стоит, наверное. Но сказанное ощущается каким-то неправильным. Она впервые готова сделать столько правок в одном простом предложении Пита. Как будто нужна сноска, отдельная строка для изменений. Звуки не в том порядке. Китнисс все списывает на банальную усталость. — Она не ненормальная, — произносит она уверенно. — Конечно, нет, — добавляет Пит. — Она такая же нормальная, как и любой из тех, кто выжил после игр и революции. Слова похожи на жестокую насмешку, хотя в его интонации ни грамма издевательства. Китнисс слышит какой-то преломленный смысл: они все ненормальные убийцы. Каждый из них должен находиться там, за стенами с колючей проволокой и высоким напряжением. Или никто, или все. — Место просто ужасное, — получается на выдохе. А чувство такое, будто снова идет по тем коридорам. В голове отчетливая мысль: если бы не Джоанна, она бы больше никогда туда не пошла; даже не подумала бы. — Ей там не место. Я не понимаю, за что ее туда поместили. Неужели она мало настрадалась? У Пита нет ответов на эти беспорядочные вопросы. Пит, на самом деле, не понимает, почему вдруг ее так сильно зацепила вся ситуация. Будто бы крючками за кожу, и тащит, и тащит, и рвет местами ткани. Китнисс трясет головой, волосы еще не до конца просохли, несколько капель падает на пол. Она отправляется спать, так ничего и не сказав. Потому что больше ей, наверное, и нечего ему сказать. Говорить, что Джоанна выставила ее, кажется почему-то неправильным и неуместным. Да и зачем забивать ему голову ненужными деталями? Она ворочается минут двадцать или больше в кровати, никак не может улечься и устроиться. Кто бы мог подумать, что спать у Крессиды хоть и не так удобно, но зато намного лучше. Раз — и отрубаешься. Но когда Пит приходит, она делает вид, что давно заснула. Фактически притворяется, но ей все равно. Ей надо быть наедине со своими мыслями, а он их будто бы лишь путает, мешает и неправдоподобно пересказывает. Усталость, все дело в усталости. К тому же, она ведь так и не поспала в поезде, когда ехала обратно. Сон все же приходит. Спустя несколько часов. По ощущениям — спустя вечность. И сначала расслабляющее ничего; ничего, которое обращается в слишком живые и правдоподобные картины, в которые она верит сразу же, не задумываясь ни на мгновение. Ветки хрустят под ногами, мышцы ломит, а ногу саднит. Судя по запаху, земля свежая. К ней примешивается запах крови, она замечает рваную рану на бедре. Хорошо хоть не артерия, но саднит прилично. Голову немного ведет, хорошо бы, чтобы не заражение. Желудок болит, есть хочется безумно. Птицы срываются с деревьев над головой и уносятся стаей в сторону. Повинуясь инстинкту, она срывается с места вместе с ними и бежит прочь от угрозы, которую сама и не слышала. Ноги путаются в корягах, лук в руках оттягивает ладонь, она спотыкается о древко и падает. Больно ударяется коленкой о камень. Прямо чашечкой; и воет от боли, прикусывая внутренние части щек, чтобы не выдать себя скулежом или откровенным криком. В трехстах метрах слышны чужие голоса, Китнисс заставляет себя подняться на ноги. Ей нужно убираться отсюда. Одна-единственная стрела ее вряд ли спасет, а ничего другого под руками нет. В голову бьет единственная здравая мысль. Руками шарит по земле, повесив лук себе на плечо. Торопливо и спешно, времени в обрез. И натыкается на тот самый булыжник, на который налетела коленкой. Земля забивается под ногти, руки грязные, она все же вытаскивает его. Снизу грязный, наполовину заросший мхом. Не самое благородное оружие, но дело ведь не в благородстве. Дело в выживании. Голыми руками она убить все равно никого не сможет. Ей удается подняться на ноги, начать осторожно отходить в сторону, оглядываясь через плечо. А потом наступить на небольшую ветку, которой там не было, Китнисс готова поклясться, что ее там не было. Треск оглушительный. И она слышит, как голоса кричат, что слышали ее, что знают, где она, подбадривая и подгоняя друг друга. Китнисс пускается бежать. Рана на бедре саднит, голову немного пеленой накрывает, ее ведет, но она продолжает бежать. Она петляет, сама не знает зачем, ведь единственный лук на Арене у нее. Она слышит топот ног, слышит крики, слышит приближающуюся смерть. А потом на ровной, идеально ровно поверхности земли оступается и летит в пропасть. Лук остается валяться там на земле, булыжник летит вместе с ней. Она выпускает его из руки. Но исход один — она рискует приземлиться четко на камень. И размозжить себе голову самостоятельно. Без помощи других трибутов. Жесткий удар, боль разносится ко всему телу. Кричит она уже в собственной спальне, съеживается в комок и вопит в матрац. Пит просыпается первым, включает торшер у кровати и будит ее, пытается успокоиться. Ее трясет, глаза напуганные. — А я-то думал, что кошмары остались в прошлом, — говорит он, обнимая ее. Кошмары в настоящем; фраза проносится в голове и практически сразу же забывается в ворохе мыслей. Несколько минут уходит на то, чтобы восстановить в памяти столько событий. И вспомнить, что ее первые игры давно в прошлом, что слишком многое осталось в прошлом. А потом яркой вспышкой в мыслях: она должна вернуться к Джоанне во что бы то ни стало.