Asylum

Из сна — поверхностного, полузабытья-полу попытки уснуть — вытаскивает яркий свет, который бьет по глазам сквозь закрытые веки. Джоанна зажмуривает их еще сильнее, тянет на голову подушку. В комнате нет окон, каждый раз, когда ей врубают свет, голова начинает гудеть и погружается в боль. Хочется разбить пару морд, чтобы до них дошло, что она живая, блядь; ей тоже бывает больно. Но это никого не интересует. Она подтягивает ноги к груди, натягивает подушку на голову и на край коленок. Пускай делают что угодно, они ее не заставят встать. Шаги тяжелых ботинок от двери в сторону ее кровати. — Я не хочу жрать, можете валить, — бурчит она из-под подушки. Как будто ее хоть раз здесь послушали; есть расписание, четкий распорядок дня, и приходится ему следовать, хотя иногда кажется, что лучше бы собственные кишки сожрала. Она швыряет подушку в стену рядом, та сразу же откидывается обратно на кровать. — Да встаю я, встаю! — получается почти сносно. Она только ноги ставит на пол, ступни обдает холодом, а потом слышит то, что надеялась никогда не услышать. — Сначала душ, потом завтрак. Ее передергивает заметно. Так, словно прямо здесь окатили ведром воды. Руки начинает заметно потряхивать, она сжимает одну в другой, голос скачет по интонациям, взгляд выдает ее с головой. — Я абсолютно чистая. — Суббота, — равнодушно прилетает в ответ. — Не обсуждается. Джоанна снова тянет ноги к груди, цепляется руками за колени и едва заметно мотает отрицательно головой. Она не пойдет, они ее не заставят. Только не вода; пускай снова привязывают, пускай бьют. Сейчас она почти согласна на лютую дозу непонятных препаратов, лишь бы не идти в чертов душ. Вода теперь кажется самой большой опасностью. Финник обещал приучить ее обратно к воде, когда Революция закончится. Финник мертв, а никому другому она не доверится. И сегодня, здесь, точно не время начинать. Она не сможет, она не… Паника начинает захватывать медленно, а потом ее стаскивают с кровати силой, ноги не идут, ее волокут по полу, как кусок неживого мяса, а Джоанна даже унять дрожь в руках не может. Они ее все равно не заставят. Общая душевая — публичный позор, но на людей ей все равно. От одной мысли о воде у нее все тело сжимается, будто прямо сейчас ее обдают электрическим током. Всхлипывает Джоанна лишь раз, а потом почти железным тоном, стараясь не скакать по интонациям, произносит: — Да выпустите вы меня, я пойду! Сама пойду, да. Как будто вам есть смысл сопротивляться. Только сама не ожидает, что ее выпустят. Потому что да бред же ведь, с чего бы им верить ей — психованной суке, которая ощетинивается и злостью плюется постоянно. Мотивация на нуле; им бы свою работу выполнить и все. Или, быть может, еще потешить свою ненависть и кровожадность — Джоанна почему-то уверена, что где-то в здании даже пытки предусмотрены. При Сноу такой несусветицы не было. Даже Коин подобной хуйней не страдала. Новое «мирное» правительство может подавиться своим ебаным миром. Но ее выпускают. Дают пару секунд, чтобы нормально встать на ноги. И даже позволяют идти самой, даже не следуют за ней. У Джоанны плохое предчувствие, инстинкты на уровне, они давно не подводили. После пыток, правда, стали чуть дефектнее. Но доверять им она до сих пор не разучилась. Ей неинтересно, если ли здесь камеры и сколько. Ей все равно, как хорошо охраняется здание. Мыслей о побеге не возникает; жить в вечной попытке скрыться — не то, что нужно после всего пройденного. Она лишь чувствует опасность и четко знает, что не полезет под воду. И это финальное решение, которое менять она не собирается. Предсказуемо: в таких заведениях мытье по расписанию. Предсказуемо: рано или поздно ее все равно заставят. Предсказуемо: она будет царапаться и ломать кости, лишь бы не переживать заново капитолийские пытки. Шум воды она слышит за несколько больших шагов до двери в душевую. И от одного этого звука начинает передергивать. Джоанна сжимает ладони в кулаки, замирая всего на секунду в коридоре, а потом решительно продолжает идти. Она должна быть там по всем внутренним порядкам, чтобы не создавать проблем, но под воду не полезет. Эти мысли все равно не успокаивают, когда она толкает дверь и заходит. Пар несильный, но воздух тут более влажный и теплый. По кафельному полу она проходит вдоль стены, ближе к углу и замирает там. Сейчас, как никогда раньше, Джоанна знает, что хотела бы сдохнуть во время одних из игр в прошлом. Как угодно, но сдохнуть. Ее замечают не сразу, ей удается простоять так минуты три, может, три с небольшим; а потом она дергает, когда к ней обращаются. — Эй, победительница, — у женщины тонкие запястья, зато голос твердый, она швыряет ей полотенце прямо в лицо, Джоанна не успевает среагировать, слишком сильно погруженная внутрь себя и собственных страхов. — Вперед под душ. Пятнадцать минут и на выход. Полотенце валяется на полу, частично влажное. Джоанна поднимает его, смотрит волком. Нет, слова в глотке не застревают, нет, она не решила вдруг стать послушной поехавшей дурой, какой ее теперь пытаются выставить. Она почти физически ощущает, как ноги парализует от удара током. И это от одной мысли о воде. — Я не хочу, — получается хрипло и еле слышно. — Чего? — переспрашивает женщина. — Я сказала, что не хочу, — повышает тон Джоанна и швыряет полотенце обратно той. — Можете подавиться им, мне все равно не пригодится. В ответ женщина лишь удивленно выгибает бровь. Джоанна не боится, не ее так точно; инстинктивно прижимается к кафельной стене не поэтому. Вода. Она не пойдет, они ее не заставят. Что угодно, но не вода. Вспышкой в мозгу: эти твари должны знать, что ее пытали во время Революции. Эти твари знают, эти херовы куски человеческого мяса называют ее невменяемой, а сами пытаются сыграть на ее разломанности и расколотости. Хочется плюнуть каждому из них в лицо. — Либо ты идешь сама, либо тебя заставят, — чеканит ей в ответ женщина. Полотенце снова летит в Джоанну, но на этот раз она не поднимает его, так и оставляет лежать на чуть мокром полу. — Подбирай и вперед, если не хочешь проблем. Она и так по уши в проблемах, погрязла в этом дерьме. Джоанна хмыкает, руки на груди скрещивает и не двигается. Им придется ее заставить, если они и правда хотят затащить ее под воду. Придется. И не факт еще, что у них получится. Больше ей ничего не говорят. Женщина стучит ладонью по двери, Джоанна продолжает держать лицо. Даже когда слышит чертово «в отдельную, да». Потом ментальный провал, она не чувствует ничего, эмоции подводят, заглушаемые звуком воды. Она слышит, что от нее не должно вонять на всю больницу, что полная антисанитария им здесь ни к чему. Потом ей больно сжимают руку выше локтя — шум воды заглушает боль, она потом найдет там синяки, вот и все — и ведут в другую комнату. Она шагает на автомате, а потом, когда соседняя дверь открывается, когда она видит ванну у стены и понимает, что именно происходит, Джоанна начинает вырываться. Инстинкты начинают работать так же, как на Арене. Наступить одному на ногу, ударить локтем, развернуться — и почувствовать резкую тянущую боль в затылке. Такую, словно пытаются отодрать скальп. Джоанна тянет воздух ртом, свистящим звуком. Волосы не такие длинные, но есть за что схватить. Ее тянут в сторону ванны без слов. На считанные секунды все чувства словно бы опять отключаются. Орать она начинает уже в ванной. Ее запихивают прямо так, не заботясь о том, чтобы снять белую форменную пижаму. Она цепляется за бортик, пытается вылезти, голос доходит до откровенного писка. А потом включается вода, начинает литься из-под крана. У Джоанны ужас в глазах, трясущиеся конечности и набатом в голове «бежать, бежать, бежать». Перед глазами проматываются картины пыток в Капитолии. Еще немного, и она услышит крики Пита где-то из-за стенки. Хочется орать, чтобы он тоже услышал ее. Им бы хоть немного собраться с силами, объединиться и сбежать. Они смогут. Они же победители. Пит — бесполезный мальчишка. Ни разу он никого не убивал. Пижама намокает, ноги, задница, она чувствует воду. А еще она прекрасно знает, что не в камерах. Все в том же Капитолии, но в другое время. Сноу нет, Революции нет, Гейл не придет никого спасать. Вода продолжает набираться, мысленно она готова в любой момент к удару тока. Но этого не следует. От одних мыслей Джоанна готова потерять сознание, наверное. Она все еще помнит, как ее били током снова и снова. До тех пор, пока она не вырубалась. И стоило прийти в себя, как оно повторялось. Разряды не сильные — хотя иногда хотелось раз и больше никогда. Приказ Сноу, убивать их никто не собирался. Она будто бы переживает все по новой. А потом закрывает глаза, затихает, смиряется. Все закончится: либо смертью, либо новыми пытками, но закончится. Тело ломит от воды. Теплой, не горячей. Но ломит прилично. Кожу начинает покалывать. Наверное, это все исключительно в голове. Джоанна ждет, когда все закончится. Джоанна больше не может все это выносить, ее ломают раз за разом все сильнее. Стержень вот-вот переломится. Кран закручивают, вода перестает идти. Джоанна обхватывает колени руками. — Пятнадцать минут и на выход, — звучным голосом. Кто-то выходит, дверь ударяется о дверной косяк. Она не имеет ни малейшего понятия, как можно находиться в этом здании и при этом продолжать сохранять рассудок. Наверное, они правы. Наверное, они все правы, а она и правда поехавшая. Или же стремится к этому на бешеной скорости. Все будто в тумане. Каким-то образом она все же стаскивает мокрую, противно прилипшую к коже, одежду, мокрой кучей кидает на пол рядом. Пальцы ей не принадлежат, ладони не ее. Она трет шею, трет грудь, трет ноги. Все в каком-то забвении. И вздрагивает периодически; то ли от холодного воздуха в помещении, то ли от собственного страха подвергнуться старой и никак не забывающейся пытке. Эти пятнадцать минут — пятнадцать же? — тянутся слишком долго и медленно. Она вылезает из ванны, ей в руки дают свежую пижаму и тонкое полотенце. Джоанна стоит так несколько мгновений, смотря на тряпки в своих руках. Слышит, как капли воды падают с нее на кафельный пол. Вдох. Страх никуда не ушел, ее страх повторится через неделю. Ей кажется, что Финник, будь он жив, точно помог ей справиться. Но Финник мертв, от него остался только их с Энни ребенок. И все. Ее лучший — единственный — друг превратился в горстку рассыпанных пылью воспоминаний. Ноги не попадают в штанины, она усаживается задницей на скользкий бортик ванной. Влезает в пижаму, будто неживая. Тихая, слишком тихая и едва не доломаная. Когда Джоанна выходит из комнаты, когда медленно идет по коридорам в сторону столовой, то отчетливо понимает, что окончательно сломается в этом здании. Кажется, люди здесь способны сделать то, чего с ней не сделали ни игры, ни пытки, ни революция. Кажется, она впервые в шаге от того, чтобы развалиться на части и обратиться в бледную тень самой себя. Не пугает. Данность. Она пребывает в этом странном состоянии, когда ест. И почему-то вспоминает о Китнисс. Та была ее единственным способом держаться за окружающий мир. Джоанна швырнула ее отзывчивость ей в лицо так, словно это была подачка. Она не жалеет. Нет. Ни на грамм. Жалеет. Потому что окажись та сейчас рядом, Джоанна больше бы не огрызалась, не пыталась бы укусить побольнее и показаться независимой. У них никогда не были идеальные отношения; у них была поддержка. За поддержку Джоанна сейчас готова убить. Она не доедает до конца, надкусывает яблоко и поднимается с места, ставит жестяной поднос на край предназначенного для этого окна. Общаться с заключенными здесь обитателями — дальше катиться в безумие. Или поддаваться на провокации. Итог все равно один. Потому она молча, как-то почти покорно, возвращается в свою комнату. Свет яркий, искусственный и бьющий по глазам. Выключают после отбоя. Джоанне плевать, свет ее волнует настолько мало, что на это можно закрыть глаза. Она залезает на свою кровать, утыкается лицом в подушку и зачем-то считает количество собственных вдохов и выдохов. Считает опять и опять. Пока не сбивается со счета и не засыпает, словно падая сквозь кровать, сквозь пол, сквозь землю. Спать бы и не просыпаться. С этим она, наверное, и справится. Она не слышит, когда дверь открывается. Не слышит, когда ей говорят о посетителе. Джоанна просыпается резко от того, что кто-то касается ее плеча. Дергается, открывает глаза и поворачивает голову. Сойка сидит на краю ее кровати и трогает несколько еще влажных прядей. — Что ты здесь делаешь? — недовольно шипит Джоанна. А сама думает, что так себе у ее мозга фантазии на сны. Но Китнисс убирает руку и отсаживается дальше от нее. Джоанна прихватывает кожу на руке до боли, чтобы убедиться, что не спит. Оставляет еще один синяк; на этот раз сама. И садится, подтянув ноги к себе. Следит внимательно за Китнисс, прищуривается немного. — Мне кажется, я должна была вернуться, — наконец говорит та. Отводит взгляд в сторону и признается: — Меня снова начали мучить кошмары. Джоанна хочет ощетиниться, выплюнуть, что ей плевать, что если она пришла чтобы поговорить о том, какая она бедная-несчастная жертва революции, то может проваливать. И закусывает язык вовремя. Потому что обещала же себе не отталкивать. И теперь то, что Китнисс снова пришла, кажется чем-то неправдоподобным. Потому что с чего бы ей вообще заботиться о ней? Их и друзьями назвать язык не повернется. И все же Китнисс живая, реальная. Джоанна двигается к ней ближе, трогает за плечи, чем вызывает немного удивленный взгляд. Настоящая. Все мысли, проносящиеся в голове, кажутся несусветной глупостью. Ее ладони соскальзывают с рук Китнисс медленно. Джоанна говорит: — Я думала, ты больше не придешь. Китнисс улыбается. Такая простая реакция, но почему-то она кажется важной. Она тянется к рукам Джоанны, та дергается, убирает руки. А потом встречается с теплым взглядом, спокойным, располагающим к доверию. Джоанна колючая, потерянная, Джоанна хочет выйти отсюда или прекратить чувствовать совсем. Она не знает, зачем возвращает руки обратно на матрац. Китнисс сжимает ее ладони своей. — Они заставили тебя залезть в ванну, да? — спрашивает Китнисс, окидывая взглядом ее еще влажные волосы. Момент исчезает. Джоанна одергивает руки, но на этот раз не возвращает. Хорохорится, снова вспоминая, насколько же у нее стальной стержень внутри. — Чего тебе спокойно со своим двинутым не живется? — резко спрашивает она. И режет по больному, полосует плоть только так. Китнисс смотрит прямо, взгляд не отводит; по глазам видно, что падает, рушится. Джоанна ловит себя на мысли, что Сойка сломалась бы в этом здании за пару дней. Пустилась бы под откос еще быстрее, чем она. Джоанна рада, что это не так. Глубоко внутри, но определенно рада. — А они ведь тебя нисколько не изменили, — замечает Китнисс. — Ты все такая же, Джоанна. Конечно, такая же. Вместо ответа она фыркает. Кажется, она треснула где-то ближе к концу собственных первых игр. И больше уже никогда не становилась «такой же». Чтобы снова огрызаться, ерепениться и показывать норов, тоже нужны силы. И пока, кажется, она их находит. Китнисс начинает подниматься с кровати, собирается уходить. Джоанна не знает зачем, она просто делает. Упирается ладонями в плечи Китнисс и прижимается губами к ее губам. Та не реагирует никак. Но когда Джоанна отпускает ее, отстраняется, она обхватывает ладонями ее лицо и тянет на себя, целуя. — Это ничего не значит, — говорит потом Джоанна. Китнисс пожимает плечами. Китнисс говорит: — А я хочу, чтобы значило. Джоанна уверена, что поехала крышей окончательно. Потому, наверное, больше и не дотрагивается до нее. Больше не касается. Несмотря на то, что ей не хватает кого-то живого рядом. Кого-то, кто видит в ней не только одну из многих поехавших мозгами и потерявших себя. — Что с кошмарами? — спрашивает она настороженно, немного колюче, продолжая игнорировать тот факт, что все еще чувствует вкус чужих губ на своих. Собственные кошмары кажутся Китнисс незначительными по сравнению с этим местом. Любого победителя можно упрятать в психушку; любого из них можно окончательно сломать. Китнисс больше не верит в гуманность, попытки сделать Панем лучше и прочее, что каждый день им пытаются втереть с помощью новостных сводок. У Джоанны во взгляде что-то странное. Китнисс уверена, что быть этого там не должно. У нее странное предчувствие. И желание забрать ту с собой. Китнисс не может выкинуть из головы, почему она ее поцеловала. Почему сама поцеловала ее ответ. Но по сравнению с тем, что последние дни она только и думает, как вытащить Джоанну из этого места, все это сущие пустяки. Незначительные и никчемные. Она говорит: — Игры, — и звучит невпопад. — Пит заждался, — отзывается Джоанна. Пересекаясь с ней взглядом, Китнисс ловит себя на мысли, что не сможет смотреть ему в глаза. Ей хочется что-то ответить, но слов просто не находится. Джоанна кивает в сторону двери. — У кого-то есть жизнь вне, так почему бы к ней не вернуться? Взглядом кричит, орет: «Останься!» Взгляда недостаточно, а признаться, произнести вслух — не из того теста она сделана. Китнисс открывает рот, ничего не успевает сказать, Джоанна стискивает ее в порывистых объятиях, а потом так же неожиданно выпускает. — Иди уже, Сойка, — говорит. Китнисс может лишь пообещать, что вернется. Что вернется и обязательно вытащит ее отсюда, чего бы ей это ни стоило. Джоанна усмехается. Джоанна говорит: — Не верю. Спокойным, почти равнодушным тоном; а дальше — дверь за Китнисс уже закрывается. Вернуться в Двенадцатый она не может. Не после этого странного взгляда. Китнисс и сама не знает, что заставляет ее остаться. Ей нужно найти Крессиду и поговорить с ней. Просто сказать, что она намерена любыми способами вытащить Джоанну, что она не хочет — не может — оставлять все так, как есть. Крессида принимает ее все так же у себя, опять делает несколько сэндвичей и все тот же чай, который кажется почти безвкусным. Она не торопит разговор, садится рядом за стол и молча жует, ожидая, когда Китнисс заговорит первой. Ее, пожалуй, Китнисс и может назвать подругой. Джоанну — нет, все еще нет. А эту пару поцелуев точно сложно уложить в понятие «дружба». Спустя какое-то время она говорит: — Я снова была у Джоанны, — и откусывает приличный кусок сэндвича, набивает рот, будто так сможет не отвечать на какие-то внезапно возникающие вопросы. Так себе способ отгородиться, но он кажется весьма действенным. — И ареста других победителей пока не происходит, что меня откровенно напрягает. Крессида облизывает пальцы. — А кто тебе сказал, что будет арест других победителей? — задает она вопрос, переводя взгляд на собеседницу. — Было бы проще взять вас всех за одну ночь и тихо, а не позволять скрыться, пока кто-то другой уже пойман. И снова вопрос: почему именно Джоанна? Китнисс не находит ответа, продолжает жевать и думает, что становится одержима самой идеей, ситуацией. Она говорит: — Надо вытащить ее оттуда. Она говорит: — Я не знаю как, но мы должны ее вытащить оттуда. Крессида понимающе кивает. Китнисс думает, что если и может кому довериться с этим вопросом, то точно ей. Крессида не задает лишних вопросов, и энтузиазма в ней столько, что хватит на нескольких. На двоих так точно. — Значит, мы вытащим ее оттуда, — решительно отвечает она. — Бросать своих после всего, через что прошли, будет уж совсем подло. Кроме Крессиды поймет Хеймитч. В этом Китнисс уверена. Скажет, что снова ее тянет куда-то не туда, но поможет. Рассказывать Питу не хочется абсолютно. А она ведь привыкла доверять ему, привыкла рассказывать ему все. Они, в конце концов, женаты. Китнисс слишком много думает о Джоанне, чтобы та была всего лишь старой знакомой. Китнисс целовала ее в губы, а теперь считает свои долгом вытащить ее из психушки. Так выглядит измена?