Asylum

Ей приходится уехать. И один этот факт бьет под дых, выталкивает землю из-под ног и оставляет в состоянии невесомости. Будто подвешенной за ребра под потолком. Хеймитч говорит, что она нужна в Двенадцатом. И лучше — первым же поездом; для объяснения причин нет времени. Китнисс уверена, что он не говорит потому, что их могут прослушивать, новое правительство показывает себя постоянно с неприглядной стороны. Времени не остается даже для того, чтобы снова попасть к Джоанне и предупредить о своем отъезде. Достать новый пропуск не получается. Хеймитч не встречает ее у платформы, Хеймитч почти не пьет несколько дней и говорит, что Пита, кажется, сорвало. Китнисс не хочет верить, что на нее обрушивается со всех сторон. У Китнисс нет права забывать, что она пообещала Джоанне вернуться, не бросать ее и даже вытащить, но она остается. Остается в Двенадцатом и не отходит от Пита больше, чем на десять минут. У него и правда рвет крышу. Она признается сама себе в этом нехотя. И пытается отогнать от себя мысли о том, что было бы, если бы кто-то посторонний узнал. Китнисс совсем не хочет, чтобы и его где-нибудь закрыли. Потому что это неправильно, это слишком чертовски неправильно. Игры и так оставили свои следы, продолжать, заталкивать их в пропасть и полностью изолировать — насмешка и издевка общества. Она просыпается посреди ночи от резкого звука, будто от удара обо что-то. Рукой пытается нащупать рядом Пита и моментально садится на кровати, когда не находит никого рядом. Она слышит крик на грани психоза и глухой удар будто бы о что-то деревянное. Китнисс вылезает из кровати и практически бежит в сторону кухни. Думать о том, чтобы даже на сутки уехать, совершенно некогда. Ей бы помочь ему, вытащить его из этого состояния. И не позволить никому постороннему узнать об этом. Пит сидит на полу, вцепившись руками в волосы, держась за голову. Чуть в стороне лежит вытащенный и перевернутый ящик со столовыми приборами. Китнисс подходит медленно, словно бы боясь спугнуть. Она не думает, что станет делать, если он бросится на нее, придавит к кафельному полу и начнет душить; она все еще верит, что не так далеко его рецидив заводит его сознание. Вместо это она опускается на колени рядом, касается его плеча осторожно. — Ты зачем встала? — спрашивает Пит спустя пару рваных вдохов-выдохов. Китнисс, наверное, последняя дура. Китнисс сжимает его в объятиях, лбом упираясь в плечо. — Тебе лучше уйти, — говорит Пит ломающимся голосом. — Я никуда не денусь, пока тебе не станет лучше. Дура. Ебаная дура. Сама ведь знает, что не просто так триггер в мозгу сработал, что вряд ли ему вообще теперь станет лучше. Знает, но так умело врет сама себе, что это становится отчасти смешно. А Пит говорит: — Нет, серьезно, Китнисс. Уходи. Она разжимает руки, смотрит на него; он не переводит на нее взгляд. Логическое объяснение этому находится, но Китнисс не хочет логического объяснения. Ей бы понять, что не так она сделала, почему он пытается ее гнать, что вообще творится с ней и ее херовой жизнью. — А еще лучше будет, если мы разведемся. И разъедемся по разным домам. — Пит, я… — Я не хочу придушить тебя однажды, — твердо произносит он, несмотря на ломающийся голос, и поворачивает голову, смотрит ей четко в глаза. Китнисс не хватает мозгов, откровенно не хватает мозгов. Потому что ей хочется спорить, ей хочется убеждать его в том, что они справятся, они уже справились однажды, а сейчас будет намного проще. Она не имеет ни малейшего понятия, почему соглашается. Два месяца попыток вернуть все в прежнее русло, два месяца попыток вернуть прошлого Пита, того самого — без резких всплесков жестокости, без загнанности в глазах, без желания убить ее на самом дне зрачков. Два месяца впустую, Китнисс еще никогда не чувствовала себя такой бесполезной, как сейчас. Неспособная абсолютно ни на что. Любые ее попытки что-то наладить тщетны, бесполезны, не нужны. Китнисс поднимается с пола и уходит молча, больше ничего и не сказав. Потому что вытащить Пита она не может так же, как и Прим уберечь не смогла. Точно так же, как и помочь Джоанне. Мысль бьет будто набатом в голове. Виски моментально окольцовывает болью. Она снова облажалась, в очередном пункте. А ведь так хотела удержать его наплаву, сама верила, что может вытащить его и что-то сделать с триггером в его голове. Китнисс не хочет думать, что Капитолий и Сноу безвозвратно забрали у нее Пита еще несколько лет назад; Китнисс это прекрасно знает, а признаваться в этом совершенно необязательно. Иначе что-то внутри может треснуть от несправедливости и боли. На часах еще нет и шести утра, когда она стучит в дверь Хеймитча, когда бьет кулаком так громко, что он просыпается от одного этого звука и все же идет открывать, покрывая ее матом мысленно и бубня что-то неразборчивое себе под нос. — Я ничего не могу сделать, — выдыхает она обреченно, как только дверь открывается. Хеймитч смотрит сонно, едва глаза держит открытыми; на лице похмелье и головная боль. Опирается на дверной косяк и пытается сфокусировать взгляд на ней. — Что случилось, солнышко? Китнисс мысленно проводит параллели между Питом и Джоанной, понимая, что это странно и вряд ли уместно. Они ведь, по сути, оба отказываются от ее помощи. Она встречается взглядом с Хеймитчем, тот явно ждет ответа, а она рассказывать о Джоанне ничего не хочет. Не хочет и не станет, потому что это слишком ее, личное, потому что ей слишком сильно надо вытащить хоть кого-то, спасти, помочь. Ебаный комплекс героя. Только вот Китнисс Эвердин на героя с натяжкой похожа; точно не после всего случившегося в ее жизни. Герой — да даже героиня — из нее так себе. Откровенно так себе. Китнисс руки убирает в карманы куртки, говорит где-то на четкой грани между уверенностью и неуверенностью: — Я никак не могу помочь Питу, ему не становится хуже, но и лучше не становится. — Тебе надо просто подождать, солнышко, — говорит Хеймитч, но она не слушает его, перебивает практически на последнем слоге, в середине слога. — Ему не нужна моя помощь, что хуже всего. Он не хочет, чтобы я ему помогала. А еще, — Китнисс добавляет немного неуверенно, будто сама сомневается в словах, которые произносит, — он считает, что нам лучше разъехаться по разным домам и развестись. — Поссорились значит, — коротко заключает Хеймитч. И направляется в сторону кухни. Не ставить чайник, нет; искать недопитую вчера бутылку бурбона. Как только Китнисс вернулась в Двенадцатый из Капитолия, он медленно, но верно стал возвращаться в привычный для себя градус. К тому же, его трезвое или нетрезвое состояние никак не поможет разобраться с состоянием Пита. Бутылка ударяется о другую — пустую, Китнисс чуть морщится от звука, как следует бьющего по ушам. Она подпирает плечом дверной косяк. Выжидает некоторое время. Хеймитч откручивает пробку и делает пару крупных глотков, потом занюхивает сгиб локтя и переводит взгляд на нее. — Так намного лучше, — говорит себе под нос. — Ну так что у вас случилось? Честное слово, когда ваши драмы закончатся? Мне немного поднадоело уже это шоу в доме по соседству. Китнисс смотрит четко перед собой. Китнисс говорит уверенно. Китнисс вряд ли понимает, как негармонично выглядит со стороны. — Если Питу не нужна моя помощь, тогда я помогу тому, кто в этом нуждается. Хеймитч отрицательно водит в воздухе оттопыренным указательным пальцем, все еще держа бутылку в ладони. — Неа, — произносит он, — мне уже не нравится, что бы ты там не задумала, солнышко. Прекращай лезть на рожон. Тянет ее вечно куда-то в самую гущу, непроизвольно, но точно тянет. И они оба это прекрасно понимают. Он отрицательно мотает головой, уже понимая, о чем она собирается просить, делает еще глоток выпивки и добавляет еще одно «нет», чтобы наверняка. Она не меняется в лице, она для себя все решила; менять решение не собирается. Цепляться за Пита, которому все это не нужно, нет смысла. За Джоанну она готова держаться до последнего, несмотря на все слова той и всю браваду. Китнисс, наверное, непоследовательная или просто глупая. Но отказываться от Джоанны она не собирается. Не говоря уже о том, что внутри что-то тряхануло, когда пришлось уехать из Капитолия, когда пришлось оставить ее позади. А в голову периодически лезли мысли о последней встрече. Те, которые, казалось бы, и лезть не должны. — Пообещай мне, что присмотришь за Питом, — проговаривает она. Хеймитч молчит. Смотрит на нее и молчит, даже не делает очередного глотка бурбона. У нее такое чувство, что он смотрит на стену за ее спиной, а не на нее саму. И время слишком медленно тянется, она чувствует себя неловко. На языке крутится «пожалуйста, ему нужна твоя помощь», но он заговаривает еще до того, как она решается озвучить эти слова. — Игры нас всех поломали. Не забывай этого, солнышко. Возможно, он имеет в виду совсем не то, что она слышит, не вкладывает никакого подтекста. Но Китнисс улыбается, поджимая губы, взглядом его благодарит и направляется в сторону выхода из дома, больше ничего не говоря. Наверное, у нее комплексы. Наверное, теперь Китнисс вечно пытается кого-то спасти, потому что не смогла спасти собственную младшую сестру, потому что не справилась с такой простой и понятной задачей. И теперь это выливается в необходимость вытаскивать за волосы других, не позволять разрушаться и тонуть. Совесть грызет за то, что она в течение этих двух месяцев так и не была в Капитолии, так и не вернулась за Джоанной, хотя обещала ей. Но теперь, когда она садится в поезд, когда тот со стучащим звуком трогается от платформы, Китнисс знает, что все ее слова никогда ложью не были, никогда не давали неверной, призрачной надежды. Обещания свои она держит; вряд ли так, как оно того стоило, но все же держит. Крессида встречает ее на платформе в Капитолии, подхватывает под руку и уводит в сторону от большого скопления народа. Внимание какое-никакое, но перепадает. — Что происходит? — тихо спрашивает Китнисс. — Правительство вроде как продолжает репрессировать сознание людей на ваш счет, — едва слышно, почти не шевеля губами отзывается Крессида. — Так что веди себя обычно. Так, будто приехала навестить старую подругу. А Китнисс думает, что это бред — просить ее вести как обычно. После такой фразы вести себя как обычно точно не получается. Переигрывает, а ведь и сама этого не замечает. Сама не понимает, что каждый свой жест, каждое движение контролирует. Крессида говорит тихо, приходится сильно напрягать слух. — Я пыталась попасть к Джоанне сама, уговаривала Гейла, но все закончилось на уровне разговоров. Он убедил меня, что если так или иначе к ней будут ходить разные люди, получая пропуски снова и снова, то это станет крайне подозрительно. Китнисс переводит на нее обеспокоенный взгляд. — Я не знала, когда ты вообще вернешься, — говорит та, будто отвечая на ее взгляд. А потом Китнисс чувствует, как она залезает ей в карман и кладет что-то. — Пропуск, — комментирует Крессида, вытащив руку из ее кармана. — Возможно, последний. Гейл говорит, что у него возникли трудности, ну да он объяснит тебе все сам. Она может лишь кивнуть в ответ и пытаться подавить желание засунуть собственную ладонь в карман и сжать в пальцах пропуск. У нее в голове бьют звуки-слова, отбивая тональность на «последний». Ей хочется задать столько вопросов, но почему-то мысли в голове путаются, не формируют ничего внятного. Да и по выражению лица Крессиды понятно — или же ей так только кажется? — что отвечать на них она не станет. По крайней мере, сейчас. Больше Крессида ничего не говорит, все же она не из болтливых дур, которых так много в столице, несмотря на то, что старый режим давно пал. Даже банальных вопросов не звучит, вроде тех, которые вроде как принято задавать из вежливости. Типа «как твои дела?», «хочешь перекусить?», «как Пит?» — все это лишь способы заполнить пустоту между словами, забить тишину никчемными звуками. Китнисс много думает, а Крессида молчит. Вряд ли понимающе; всего лишь потому, что и говорить не о чем. Всего лишь потому, что отчасти она догадывается, что не просто так Китнисс переживает, не просто так слишком настойчиво возвращается в столицу снова и снова, который раз навещает старую знакомую и даже вид не делает, что интересуется кем-то кроме Джоанны. Фальшь им не нужна, фальшь в этом сценарии лишняя. Через несколько поворотов по улице Крессида выпускает руку Китнисс, но та не обращает на это особого внимания, не придает почти никакого значения. — Я сразу пойду к Джоанне, — говорит спустя некоторое время. Залезает рукой в карман, достает пропуск и крутит в руках, ищет дату. Точно сегодняшний день. И мысленно она благодарит Гейла за помощь и быструю реакцию на сообщение о ее приезде. — Хорошо, — кивает Крессида понимающе. Китнисс думает, что, если бы пропуск не удалось получить на сегодня, если бы стояла дата завтрашнего дня, она успела бы как следует погрузиться в чувство вины перед Мейсон. Обещала же ей, обещала; и слишком поздно сдерживает обещание. Все же сдерживает. Они расходятся на очередной улице, Крессида сворачивает налево и обратно. Китнисс даже не спрашивает, домой ли та идет, застанет ли она ее дома, когда выйдет из больницы, сможет ли с ней поговорить или у нее работа. У нее совершенно другим забита голова. Крессида чуть проводит по ее плечу ладонью, улыбается и уходит. Китнисс продолжает мять пропуск в руках. Лучше бы она помнила о своих словах и помогала Джоанне держаться, а не бежала обратно в Двенадцатый, не пыталась спасти Пита; ему оно, кажется, не нужно. Пит, кажется, смирился, что у него мозг словно поврежденный. Смирился, чего никак нельзя сказать о ней. Она мириться ни с чем не умеет по своей натуре. Через пропускной пункт она проходит совершенно спокойно, как-то неловко улыбается на замечание о том, что уж слишком пропуск мятый. Китнисс плевать; Китнисс и отдавать-то его не особо хочет. Такое чувство, будто кусок бумажки что-то из себя представляет, что-то значит. Этот кусок бумажки — ее билет к Джоанне и на выход. Билет на одного; она бы все равно хотела его сохранить. Оставить, хранить в кармане и периодически сжимать в пальцах. Здание кажется ей будто бы иллюзорным. Она либо во сне, либо не спала последние пару дней, потому что пространство вокруг ощущается плохо. Китнисс останавливается в одном из коридоров и смотрит на стены, замирает, изучая стену. Ее поторапливают подчеркнуто вежливо, но все же не резко, не командным тоном. Она знает, что с теми, кто тут содержится вряд ли говорят так же. Точно не говорят, поспорить можно на все, что угодно. Ей указывают все на ту же дверь, но ей кажется, что дверь другая, коридор другой, здание не то. Она была здесь слишком давно, настолько давно, что правдой оно не ощущается. И это отчасти пугает. Китнисс проводит ладонью по поверхности двери, ей остается только нажать на ручку, ключ уже провернули за нее. Потом нажимает. Воздух, пространство ощущается все же непонятным чем-то, странным. Джоанна сидит на кровати, прижавшись спиной к стене, никак не реагирует на звук открывшейся и закрывшейся двери. Никак не реагирует на шаги, на оклик по имени. У нее взгляд какой-то пустой, направленный в одну точку, почти расфокусированный. Одна нога согнута в колене, другая слишком расслабленно лежит на кровати. Каждый вдох Китнисс ощущает каким-то острым. До нее совершенно не сразу доходит, что Джоанна под таблетками. Под действием сильных препаратов. Задумываться о том, чем именно ее накачали, не просто не хочется — страшно. Страшно, потому приходится убеждать себя, что вряд ли это законно — использовать что-то, не считая сильных успокоительных. Возможно, доза была большой, вот и реакция. Она касается колена той. Говорит: — Джоанна. Реакции ноль, все еще ноль. У Китнисс в горле ком, слюны почему-то не хватает. Она отбрасывает в сторону собственные волосы, что лезут в лицо. Пытается заглянуть Джоанне в глаза. Но та взглядом ее не ловит, замечает на третьей или четвертой минуте. Чуть головой ведет, ужасно тормозит. Взгляд мутный, смотрит она как будто сквозь Китнисс. Мысленно та почему-то проводит параллель с не просыхающим Хеймитчем. И все равно он выглядит получше, чем Джоанна сейчас. Китнисс садится рядом и обнимает ее за плечи, Джоанна за нее не держится, косится взглядом, до конца как будто и не понимает, кто это. Слова Китнисс кажутся какими-то глупыми; чувства и подавно — несусветными и какими-то неуместными. — Я заберу тебя отсюда, — говорит она. Джоанна никак не реагирует, и Китнисс, наверное, кажется, что она слышит тихую усмешку от той. Китнисс целует ее в макушку, мысленно проклиная себя и то, что позволила себе забыть о ней на целых два месяца. Только Джоанна словам не верит; Джоанна подбита, едва ли не сломана. У Китнисс нет ни малейшего права оправдываться сейчас, все свои возможности она откровенно проебала. Мысли хоть и с ужасными усилиями даются, хоть и немногосложные, но все же кое-как складываются. А вот открыть рот и произнести что-то связное уже сложнее. Она щекой упирается ей куда-то то ли в шею, то ли в плечо. Джоанна почти не ощущает себя, глаза держать открытыми тоже далеко не просто, но она продолжает их пялить. Она словам не верит, на поцелуи никак не реагирует. Внутри Китнисс — пустота, она будто полая. Не хватает сил даже не слезы. Это ведь почти предательство, почти то же самое, как и все глупые попытки спасти Прим. Китнисс просто совсем не из геройского типа, Китнисс бы саму кто спас. Она гладит Джоанну по голове, дышит словно через раз и отчаянно не желает прогибаться под обстоятельства. Вытащит ее, обязательно вытащит. Мысль формируется настолько отчетливо, что кажется практически навязчивой. Проходит где-то минут двадцать, полчаса, больше, возможно. Китнисс понимает, что должна уходить; Джоанна за нее даже не держится. Она выпускает ее из своих рук, та переводит на нее уже менее затуманенный взгляд. Чтобы отойти от таблеток, ей понадобится несколько часов точно. Возможно, несколько дней. Китнисс смотреть в глаза ей больше не решается, поджимает губы и уходит. Джоанна так и остается лежать на кровати. На этот раз — лицом в матрац. С ощущением аморфности, фальшивости и беспомощности. За пару месяцев она практически снова обратилась в ту же самую бледную копию себя, какой была во время революции. Капитолий все тот же, здания хоть и другие, хоть и другие люди, но суть, видимо, остается неизменной. Все сливается воедино, границы между пытками и нахождением здесь размываются. Китнисс покидает здание уже через шесть с половиной минут, проходит пропускной пункт, уже не вспоминая о смятой бумажке-пропуске. Она оборачивается, практически сразу же заставляет себя отвернуться от здания и уйти. За воротами, буквально через пару метров, ее встречает Гейл. Как только она замечает его, узнает, то шаг тут же переходит в небыстрый бег. Китнисс не думает, какую вызовет реакцию своим необдуманным поступком, Китнисс просто стискивает Гейла в объятиях. — Я подумал, что тебе понадобится надежное плечо рядом. Вместо ответа она кивает несколько раз. Они так никогда и не говорили о бомбах, она никогда не извинялась за собственные резкие слова и так и не получила извинений с его стороны. И это все жутко странно, что сейчас у Китнисс такое чувство, что ей снова шестнадцать, а они все те же хорошие друзья. Гейл говорит своим привычным грудным голосом: — Ну ты чего, Кис-Кис? А она поднимает на него взгляд, выпускает из объятий и согнутым указательным пальцем вытирает проступившие все же слезы. Наверное, оно и хорошо, что там, в комнате, она не смогла заплакать при Джоанне. Вряд ли той нужна ее слабость; вряд ли у Китнисс сейчас есть право на слабость вообще. — Все нормально, — отвечает Китнисс, подтирая снова выступившую слезу. — Аллергия? — спрашивает Гейл, немного подшучивая. Китнисс кивает, чуть улыбаясь уголком губ. Дурацкая попытка обмануть, о которой знают оба. Но Гейл не лезет в самую душу, не пытается выяснить, что и как. Хотя мог бы; мог бы банально потому, что они не виделись последние года три где-то. Она ведь даже не сказала ему о собственной свадьбе. Правда, теперь вся ситуация со свадьбой кажется немного устаревшей и вряд ли уместной. Говорить, что променяла его на парня, которого променяла ради Мейсон, как-то странно по меньшей мере. Она не сразу понимает, что они идут в сторону квартиры Крессиды. Разговоры выходят какими-то дежурными, Китнисс задает пару вопросов, Гейл рассказывает пускай и не особо охотно, но все же достаточно живо о своей новой жизни. Китнисс упорно называет его теперешнюю жизнь «новой»; признаваться самой себе, что он вполне себе справляется без нее, совершенно не хочется. И это банальный эгоизм, ведь она и сама не уверена, что сейчас он ей нужен. Зато в данный момент, в эти самые минуты, когда она боится остаться наедине с мыслями о Джоанне, — более чем. Гейл приводит доводы, говорит о том, что правительство так или иначе роет под победителей. И ей бы задуматься, напрячься и подумать о своей гребанной шкуре, но вместо этого она пропускает половину его слов мимо ушей, слишком много думает о Джоанне и не понимает, как вообще так получилось, что она оставила ее на целых два месяца. Пауза, что затягивается в откровенную тишину, повисает между ними примерно за два квартала до квартиры Крессиды. — А она точно будет дома? — уточняет Китнисс уже у здания. — Я не спросила, когда мы разошлись. — Точно, — отвечает Гейл, доставая ключи и открывая дверь. Этот жест удивляет больше, чем все остальное. Откуда у Гейла ключи от квартиры Крессиды? А ведь Китнисс так ни разу и не спросила, почему и как вышло так, что они достаточно быстро обмениваются информацией, почему Крессида в курсе, что Гейл будет в Капитолии, почему Гейл сразу направился в ее квартиру, ничего не спрашивая и не объясняя. Наверное, не у одной нее скелеты в шкафу. Наверное, она преувеличивает. Не суть важно, обо всем этом можно будет спокойно поговорить потом. Когда-нибудь. Наверное. Да и не обязательно все это, если серьезно. Гейл скидывает куртку в прихожей, кивает в сторону кухни. — Крессида скоро будет дома, — коротко говорит он. Китнисс смеривает его взглядом, но никак не комментирует. Молча проходит на кухню. В конце концов, она тоже не распространяется о своей жизни, почему другие должны? Крессида и правда приходит спустя полтора часа или чуть меньше. Заходит на кухню, усаживается на стул, поджав по себя ноги и сразу начинает с расспросов. — Как там Мейсон? Есть новости? Китнисс смотрит на нее внимательно, переводит взгляд на Гейла, что стоит чуть в стороне у тумбы, опираясь на ту руками. Она останавливает на нем взгляд чуть дольше, а потом снова смотрит на Крессиду, прямо перед собой, практически четко в глаза. — Мы ее вытаскиваем, — говорит она уверенно. — Бесполезно, — отвечает Гейл. В одном слове слишком много уверенности. Китнисс цепляется за него взглядом, узнает его характер, узнает его уверенность и настойчивость. Крессида кидает простое: — Вытаскиваем, — и пожимает плечами. — Я как раз все хорошо продумала за последний месяц. В мыслях банальное «спасибо» выкладывается с трудом, но зато где-то за грудиной ощущается отчетливо. — Вы разве обе не понимаете, что это глупость? — продолжает Гейл. — Здание хорошо охраняется, выйти и уйти незамеченными точно не получится. Либо это путевка в один конец, либо мы даже до нее не дойдем. Мы подвергаем себя опасности, мы подвергаем Китнисс опасности. — Мне плевать, ясно? — выпаливает Китнисс. — Если это будет стоить мне кучи проблем, хорошо. Давайте сделаем это, а потом я приму последствия. Крессида улыбается шало, поглядывает на Гейла, переводит взгляд на Китнисс. — Взорвать психушку к чертям собачьим, — произносит она с довольным выражением лица. Взорвать психушку к чертям собачьим и вытащить Джоанну Мейсон. На последствия Китнисс откровенно плевать; и так ведь понятно, что даже в этом новом мире победителям все равно нормальная жизнь не положена.