Птица в янтаре

Камера, в которой уже более трех недель держали Геллерта Гриндевальда, напоминала скорее бокс для инфекционных больных. При ней был даже тамбур, где постоянно дежурили трое мракоборцев, а пищу и сменную одежду заключенному передавали через специальное окошко. Помимо стандартных антиаппарационных чар, пол и стены внутреннего помещения были сплошь исчерчены сетью мощных рун, обеспечивавших абсолютный магический вакуум. Четверть часа спустя в подобных условиях любой волшебник чувствовал себя выжатым, как лимон, и потому уборкой камеры занимались исключительно сквибы. Даже домашним эльфам находиться там было в тягость. Вот только Гриндевальд, если верить парням из конвойной группы, сохранял подозрительную бодрость и живость мышления. Ел с аппетитом, спал до полудня, прогуливался вдоль стен, цитируя на память Птолемея и Байрона, почитывал ежегодный «Альманах зельевара», разнося в пух и прах каждую вторую статью, вел дневник и собирался подавать жалобу на то, что пресса доставляется ему с опозданием на сутки – в общем, проводил время с пользой. Мракоборцы, наблюдавшие за ним сквозь зеркало Гезелла, по протоколу должны были внимательно слушать (а желательно еще и записывать – вдруг мелькнет важная информация) бесконечные и весьма пространные монологи, но говорить с заключенным не имели права. Гриндевальд, впрочем, и не настаивал. Наличие зрителей его совершенно не раздражало и даже немного льстило, как актеру – не по профессии, но по призванию. Президент Пиквери, единственный раз спустившись на тюремный этаж, провела у зеркала около четверти часа, процедила сквозь зубы: «Умеет же, сволочь, хорошо устроиться», – и больше герра Геллерта не навещала. На допросы и очные ставки Гриндевальда отводили строго по расписанию и в наручниках – помещение тоже было экранировано, но гораздо слабее. Группу сопровождения составляли семеро мракоборцев, каждого из которых заключенный церемонно приветствовал, а непосредственно к допросной привлекались еще четверо – чтобы оцепить ближайший отрезок коридора. На эти выходы Гриндевальд собирался, как на светские рауты. Тщательно приводил себя в порядок, сетуя на отсутствие парадной мантии или хотя бы приличного фрака. Зачесывая отросшие волосы назад, в приказном порядке требовал цирюльника и опасную бритву. Хуже всего было то, что никто не мог точно ответить, храбрился он или происходящее действительно доставляло ему некое извращенное удовольствие. Утром четвертого января, продираясь сквозь тернии свидетельских показаний по делу о контрабанде в Гарлеме, Тина вдруг задумалась – на самом деле, не в первый раз, – какой еще критической ситуации дожидается кабинет министров, чтобы осознать: суровые времена требуют решительных мер. Гриндевальд был военным преступником, террористом и убийцей, и все вокруг знали об этом, но на бумаге почему-то выходило совершенно иначе: «гражданин другого государства», «решение вопроса об экстрадиции», «презумпция невиновности», «симпатии среди радикально настроенных масс» и самое роковое – «нехватка прямых доказательств». Против суда над Гриндевальдом на территории Соединенных Штатов высказывались многие, даже те, кто ему откровенно не симпатизировал. «Казните меня – и начнете гражданскую войну, – заявил он на первом же допросе, где Тине довелось присутствовать. – Я стану великомучеником, а вы – деспотичными угнетателями. Мои последователи, число которых неуклонно растет с каждым днем, не позволят волшебникам всех стран об этом забыть. Пусть в мире реальном вы пока одержали победу, в мире идей ваша игра давно проиграна». Речи Гриндевальда и так-то была свойственна театральность, а уж когда он, оседлав любимого конька, начинал вещать о свободе и превосходстве над не-магами, его голос обретал такую драматическую экспрессию, что позавидовали бы звезды Бродвея. Рабочее утро тянулось вяло, свидетели откровенно противоречили друг другу, и в конце концов Тина не выдержала: сгребла бумаги в неряшливую стопку, задвинула глубже под стол чемодан, из которого с вечера не доносилось ни звука, заперла кабинет, временно находившийся в ее полном владении (коллега был в отпуске), и уверенной походкой отправилась к ближайшему лифту. Очередная беседа с заключенным должна была состояться лишь через полчаса, и мисс Голдштейн собиралась сперва посетить камеру, поговорить с дежурными мракоборцами. Она без труда убедила себя, что настроение подследственного и возможные перемены в нем иной раз могут помочь в раскрытии дела не меньше, чем чистосердечное признание. Гриндевальд, к сожалению, слишком часто действовал чужими руками, либо не оставлял живых свидетелей, а чистосердечно признаваться теперь совершенно не желал. На применение к нему Веритасерума нужны были санкции суда, и кто именно должен проводить этот самый суд, не могли решить уже почти месяц. Коридор перед камерой особого режима был длинным, узким, без других дверей и ответвлений. У самого устья Тина с изумлением увидела знакомую фигуру в белой форменной мантии отдела исполнения наказаний. – Бернадетт? Женщина обернулась на голос и кивнула, мягко улыбнувшись. – Что ты здесь делаешь? Разве приговор вынесли? Ведь суда еще не было! Экзекуторы в МАКУСА всегда держались отчужденно, не потому даже, что остальные сотрудники опасались идти на контакт – просто никто из этих спокойных, тихих и неизменно доброжелательных людей, казалось, не нуждался в общении. Они были абсолютно самодостаточны и постоянно пребывали глубоко в собственных мыслях. Узнав на своей шкуре, как осуществляется процедура магической казни, Тина догадывалась, что это было следствием регулярного созерцания картин из Пелены Смерти. С Бернадетт они прежде поддерживали шапочное знакомство: здоровались в коридорах, вежливо интересовались состоянием дел, поздравляли друг друга с праздниками. В своем неведении Тина была заинтригована ее совершенно неземной улыбкой, рассеянным взглядом темных глаз и какой-то почти материнской теплотой, которая всегда звучала в голосе Бернадетт, к кому бы она ни обращалась. После едва не состоявшейся казни отношения их, разумеется, переменились. Здороваться в коридорах Тина не перестала, но каждый раз вздрагивала, увидев белоснежную мантию, и ничего с этим поделать было уже нельзя. – Нет, милая, не вынесли, – с неожиданной горечью подтвердила Бернадетт, прижимая к груди какой-то маленький плоский предмет из вишневого дерева. – Хотя, видит Бог, этот я бы исполнила с радостью. Только, боюсь, не оставят его в нашем ведомстве. Увезут за океан – и выпустят на свободу. – Да что ты такое говоришь! В глубине души Тина тоже опасалась, что к этому все идет, и надеялась только, что госпожа Президент и мистер Грейвз – особенно мистер Грейвз – не позволят Гриндевальду безнаказанно разгуливать на воле, как бы не ратовали за это его союзники в высших кругах. Ведь само по себе похищение с применением Непростительных уже проходило по нескольким серьезным статьям – разве не так? Несмотря на все испытания, мистер Грейвз оставался волевым и гордым человеком, Тина помнила его именно таким. Гриндевальду не должно было сойти с рук то, что он сделал. Бернадетт лишь покачала головой, по-прежнему улыбаясь, смиренно и печально. – Год назад моя Лора исчезла, и с тех пор я ничего о ней не слышала, – тихим и ровным голосом произнесла она, протянув Голдштейн колдографию в простой и дешевой рамке. – Никто даже не искал ее, потому что я не могла сказать. Символ, такой же, как он оставляет везде, какой оставил тому мальчику, обскуру. Я нашла в ее вещах и поняла, что не смогу сказать. На колдографии совсем юная темнокожая девушка улыбалась широко и немного кокетливо, задорно встряхивая курчавой головой. Портретное сходство было настолько явным, что сомневаться в близком родстве не приходилось. – Это страшный человек, таким нельзя ходить по земле, – с ноткой укоризны вынесла вердикт Бернадетт. – Он проникает в умы людей, обращает наших детей в оружие… Ты прости меня, дорогая, что задержала тебя. Встрепенувшись, Тина часто заморгала, словно тотчас после пробуждения. Бернадетт стояла перед ней, раскрыв ладони, собираясь забрать рамку. Моментально все решив, Голдштейн крепче сжала пальцы и замотала головой. – Подожди. Может, я узнаю… попробую узнать что-нибудь. Напрямик спрошу в конце концов, у меня есть допуск. Замершие глаза Бернадетт широко распахнулись от недоверчивой радости, и Тина невольно улыбнулась в ответ. Говорят, благородство души измеряется отношением к поверженному врагу. Бернадетт не была ее врагом. Разве что временным противником – и то, по обязанности, а не в силу собственных желаний. Но Тина, уверенная, что поступает правильно, все равно почувствовала себя лучше. До допросной комнаты ей в тот день не суждено было добраться – возле самой камеры, где держал позицию наружный конвой, ее настигла крылатая записка от мистера Грейвза. Очевидно, тот окончательно пришел в себя и уже был сильно не в духе. Спрятав колдографию за планшетом для записей, Тина поспешила назад в родной департамент. Бернадетт в коридоре уже не было.