Птица в янтаре

Рабочий стол Тины Голдштейн был достоин палаты мер и весов как эталон беспорядка. Архивные папки и короба теснились вперемешку с пустыми бланками, перьями, высохшими чернильницами и кофейными чашками. Клавиши печатной машинки зажимали арбалетный болт, еще один торчал из горшка с высохшим побегом алихоции. Бронзовый олень на массивной подставке из малахита удерживал рогами курительную трубку, а единственный клочок пространства, свободный от бумаг, занимали осколки стекла и рамка из вишневого дерева. Каждый раз при взгляде на этот триумф хаоса над системой Грейвз испытывал глухое раздражение вперемешку с желанием обогатить кое-чье личное дело строгим выговором. Которое в значительной мере усиливалось, едва только он обращал внимание на соседний стол – даром, что к отпуску Каллахан передал обратно в архив почти все материалы по текущим расследованиям. В состязании на самое небрежное отношение к документам офис «двести двадцать один – би» на голову обходил всех ближайших соперников. В обычных обстоятельствах Персиваль предпочел бы поберечь нервы и вызвать Тину к себе служебной запиской. В обычных обстоятельствах – но не после того, как на его нервах почти два часа практиковались в джазовых импровизациях. – Могу я узнать, чем вы заняты, мисс Голдштейн? – полюбопытствовал Грейвз, не без опаски присаживаясь на шаткий стул напротив. До этого момента его присутствие в кабинете оставалось незамеченным. Сосредоточенно нахмурившись, Тина водила палочкой над осколками, вновь и вновь повторяя «Репаро», постепенно повышая голос и увеличивая амплитуду взмахов. Но ничего не происходило. Сдув со лба прядь волос, Голдштейн схватила с вершины бумажного Монблана одну из чашек и с силой бросила об пол. Белоснежное фарфоровое крошево брызнуло во все стороны, но через мгновение вновь стало чашкой и, повинуясь небрежному движению кисти, вернулось на прежнее место. Со стеклом и деревянной рамкой ничего подобного не происходило: они оставались неподвижны, и это выводило Тину из себя. Персиваль молча наблюдал за ее попытками почти десять минут. – Мистер Грейвз, сэр… – Голдштейн испуганно подскочила, задев коленом столешницу, и следы преступления тут же скрылись под ворохом черновиков. – Я очень сожалею, ничего подобного больше не… – Неважно, – отмахнулся Персиваль. – Просто уберите это. И займитесь чем-нибудь полезным. Пока Тина лихорадочно сгребала осколки (и часть бумаг) в выдвижной ящик, он с силой сжал пальцами виски и устало прикрыл глаза, позволяя себе короткую передышку. День выдался щедрым на дурные вести, и Грейвз уже не верил в улучшение статистики. Надеялся только, что за оставшиеся до ночной смены три часа ситуация не успеет стать еще хуже. – Вы присутствовали на сегодняшнем допросе. И во время беседы Гриндевальда с австрийским послом. – Да, сэр. Уверяю вас, рапорт будет готов… – Тина, я не закончил, – подкрепив упрек строгим взглядом, обозначил Персиваль. Она торопливо извинилась, поникнув окончательно, сложила руки на коленях и опустила голову – прилежная студентка, да и только. С накренившейся башни из толстых гроссбухов плавно соскользнула вниз дамская шляпка. Грейвз без раздумий откинулся на спинку скрипучего стула, чтобы поднять ее с пола и водрузить обратно. – У меня будет к вам необычная просьба. Помню, прежде я настаивал, чтобы в своих отчетах вы ограничивались сухим пересказом фактов – без какой-либо субъективной оценки. А теперь мне хотелось бы услышать именно ее. Субъективную оценку, честную и основанную на долгих наблюдениях. Как по-вашему, Гриндевальд сдался? «Одно могу сказать точно: Геллерт не умеет проигрывать, – все еще звучали в его голове слова Альбуса Дамблдора, беседу с которым Грейвз инициировал этим утром. – Не умеет сворачивать с намеченного пути, и что бы ни случилось, будет бороться до конца. Никогда не потерпит чужой воли над собой. Нет, мой друг, не обманывайтесь. Смирение ему неведомо. Во всяком случае, не теперь, когда успех так близок». «Что он предпримет?» – спросил Персиваль напоследок, уже получив подтверждение самых мрачных догадок. «Воспользуется худшим из своих талантов, я полагаю, – тихо и горько отозвался Дамблдор, на мгновение смежив веки. – Безупречным знанием всех сокровенных сторон человеческой души. Манипулировать можно не только пороками, мой друг – увы. Даже самые светлые и самые достойные черты при определенных обстоятельствах способны стать слабостями. Преданность и чувство долга. Потребность в любви, дружбе и принятии. Готовность к самопожертвованию. Вы и представить себе не можете, сколько чудовищных поступков совершается в мире исключительно ради благой цели». Грейвз, к сожалению, мог. В памяти накрепко отпечаталась неделя принудительного сотрудничества и наказаний. «Ради вашего же блага, Персиваль, досадно, что вы до сих пор упрямитесь». – Нет, сэр, – твердо сказала Тина. – Я так не думаю. – С кем еще вы обсуждаете свои выводы по этому делу? – Что? – резко побледнев, она снова приподнялась со своего места и замерла, вцепившись обеими руками в полированный край стола. – Мистер Грейвз, я бы никогда… Если вы намекаете на Куини, то это не так, клянусь вам! Она не читает мои мысли, напрямую связанные с работой, мы договорились, и она дала мне слово – еще когда я пришла к вам на стажировку. Персивалю было, что возразить на этот потрясающий по своей силе аргумент, но он воздержался. – Тина, – Грейвз сделал выразительную паузу, давая Голдштейн время успокоиться. – Я не пытаюсь обвинить вас в разглашении тайн следствия. К моему огромному сожалению, в него вовлечено столько людей, что ни о каких тайнах давно и речи быть не может… Но неужели вы ни разу не задались вопросом, зачем я требую с вас рапорты по итогам допросов Гриндевальда, при том, что Флеминг каждый раз предоставляет мне полный протокол? И ведь вы даже официально не закреплены за его делом, просто наблюдаете. – Нет, сэр. На языке у нее наверняка вертелся ответ в духе «потому что вы – тиран, самодур и любитель бессмысленной писанины». Примерно так двадцатидвухлетний стажер-мракоборец Персиваль Грейвз обычно думал о своем боссе. – Ваш характер, даже ваша небрежность и несобранность, ваш образ жизни, ваша дружба с мистером Скамандером, который убедительно показал себя, как лицо политически независимое, ваше живейшее участие в деле обскура и разоблачении подлога, и, в конце концов, попытка избавиться от вас, отправив на казнь – все это вместе имеет для меня значение. Я могу вам доверять, – понизив голос, признался он. – Больше чем кому-либо в главном бюро расследований. Я по-прежнему не назначил бы вас на ответственную должность и не избрал для сложной и критически важной задачи – особенно если она требует внимания и концентрации… Но всю информацию, которая ко мне сейчас поступает, я сравниваю именно с вашими рапортами. И раз за разом обнаруживаю, что мне лгут. По-крупному и в мелочах, но лгут постоянно. Тяжело опустившись обратно в кресло, Тина устроила локти прямо поверх бумаг и, сцепив пальцы в замок, уперлась в них высоким лбом, глубоко выдохнув полной грудью. – Вы хотите сказать… – Не хочу. Совершенно не хочу, ни в малейшей степени. Но вывод напрашивается сам собой. Нас с вами окружает некоторое число людей, которые очень хотели не заметить, что их начальника подменил международный террорист. И помогли не заметить всем остальным. Гриндевальд не был здесь одинок – и не одинок до сих пор. Когда наступит время, мы в этом убедимся. – Когда наступит время? – Я не знаю, чего он ждет, – пожав плечами, сообщил Персиваль. – Я вообще ничего не знаю. У меня есть только домыслы и предчувствия, никаких доказательств. Ответы «все хорошо, мистер Грейвз», когда в действительности – ничуть не хорошо. И я делюсь этим с вами, чтобы предостеречь: не стройте долгосрочных планов. Все скоро закончится. С решением вопроса о гражданстве Гриндевальда события не то, чтобы завертелись с бешеной скоростью, но определенно сдвинулись с мертвой точки. Была назначена дата предварительных слушаний, согласован состав комиссии от Международной Конфедерации, утверждено право обвиняемого самостоятельно защищаться в суде. От наблюдений за ритуальными плясками министров и дипломатов Грейвзу становилось дурно. В очередной раз прикрывая за своей спиной тяжелые двери зала совещаний, он испытал вдруг неодолимое желание разбить что-нибудь красивое и хрупкое. Например, иллюзии госпожи Президента. Серафина, умная и прагматичная Серафина, которую Персиваль знал со школьной скамьи и всегда уважал за высокий интеллект и способность к аналитическому мышлению, с упрямством сносорога стремилась повторить его ошибку: верила, что Геллерта Гриндевальда можно победить в честной борьбе. – Так что все-таки говорят в коридорах? – Ничего особенного, сэр, – сдержанно ответила Тина. – Ничего… подозрительного. Говорят, что Гриндевальда скоро казнят, и Америка, а с ней и весь мир, наконец-то сможет вздохнуть свободно. – Если бы не мои слова, вы сами бы в это верили? Голдштейн посмотрела на него в упор своими темными влажно блестевшими глазами и замотала головой. – Нет, сэр. Честно говоря, нет. Грейвз хотел бы посоветовать ей не откладывать на потом мечты и простые радости – но едва ли имел право давать подобные советы. У Тины было куда больше шансов пережить грядущую войну – в том, что буря вскоре разразится, он не сомневался ни секунды. А значит у Тины оставалось время на поиск собственного пути, легкого и правильного. Сам Персиваль нашел если и не счастье, то покой лишь оказавшись в тупике, утратив все ценностные ориентиры и обратившись в набивное чучело. В мертвую птицу, застывшую в древесной смоле. Такой судьбы он не желал никому. – Что вы собираетесь делать? – на сей раз затянувшуюся паузу оборвала именно Голдштейн. – Мистер Грейвз, я хочу, чтобы вы знали… Я безмерно уважаю вас. Теперь, после… Теперь – еще больше. Вы можете на меня рассчитывать, что бы ни случилось. – Мне пора возвращаться к своим прямым обязанностям, – сухо отозвался Персиваль, поднимаясь на ноги. – Советую поступить так же. Жду ваш рапорт в течение часа, Тина. И пусть он будет составлен по форме, а не как обычно. Момент взаимных откровений остался позади, и более нарушать субординацию Грейвз не собирался. Впереди, помимо трех часов рабочего дня, маячила ночная вылазка в метро – последние две не принесли результатов, Криденс затаился, но, поскольку иных вариантов у Персиваля попросту не было, он не оставлял попыток. Какие бы планы не строил Гриндевальд, обскур в них точно значился. Меньше всего Грейвз хотел плясать под чужую дудку, но пока, как бы он ни старался этого избежать, чувствовал, что пляшет.