2427 год. Холодные камни Арнора // Незваный гость

Сказать, что «тело болело» – не сказать ничего. Оно орало всеми костями, мышцами, кожей и что там у него есть. Оно ругалось на орочьем, тролльем и балрожьем языках разом. Оно перечисляло все лиги этой скачки и все ремни твоего доспеха. Пошевелиться было немыслимо, встать – ангбандской пыткой. Сил хватало только чтобы приподнять голову, понять, что вокруг такими же полутрупами лежат товарищи, харадский лагерь не снимается с места – и, значит, можно рухнуть обратно и не шевелиться ближайшую вечность. Восторг отважной скачки иссяк, а за любые подвиги рано или поздно наступает расплата. И уже неважно, что подумают про вас харадцы. Да и что думать? сами они не всадники, что ли? не знают, сколько лиг до Минас-Тирита? За день, что гондорцы приходили в себя, прибыли свежие лошади и конюхи от лорда Инглора. Они не опоздали, нет, наоборот. Но кто же знал, что младший наследник окажется настолько быстр. Встретились наконец – и хорошо. …утром следующего дня надо было вставать. Харадцы сворачивали лагерь, и язык этой суеты не требовал перевода. Хочешь – не хочешь, можешь – не можешь, а надо встать. Утешает только то, что ехать теперь в харадском темпе. Но сначала надо заставить себя надеть доспех. Подвиг, требующий исключительной силы воли. Князю Фахду послышался странный запах. Вернее, ничего странного в нем не было, дух ему прекрасно знаком. Только здесь его быть не может. Чудится? Амирон пошел по лагерю. Неспешно, прогуливаясь… ничего не происходит, обычная утренняя суета… тянет этим запахом. Он сошел с ума? Или – не он сошел с ума?! Неужели кто-то осмелился не только купить «Черные иглы», но и открыто заваривать их?! Поступок или одержимого демоном, или самоубийцы! Фахд шел на всё более распознаваемый дух. Сомнений не осталось, это «Иглы», вопрос лишь в том, как ему поступить со святотатцем. По закону, того, кто покусился на напиток владык, следовало… но здесь – не Арду Марифе, и на казнь по всем правилам сейчас, прежде всего, нет времени, а, кроме того, это явно не понравится прибывшим шамали. Так что несчастного безумца (запах всё сильнее) он прикажет просто тихо задушить и побыстрее закопать. Сделаем вид, что ничего и не было. Дух вел к лагерю северян. Это плохо. Скрыть от них святотатство не удастся. И – амирон остолбенел. Северяне сидели у костра. И – пили «Иглы». Так, как и положено их пить воинам, которых одарил правитель: передавая из рук в руки чашку и отпивая по крошечному глотку. Другие ждали: им заваривал вторую чашку высокий статный воин, которого Фахд еще позавчера заметил рядом с сыном акаль-рабба. Заваривал, сколь можно судить, совершенно правильно. Это кто?! Сын младшего правителя был здесь же; судя по его бодрому лицу, ему божественный напиток достался первому. Или – первым этот выпил сам. Кто он?! Самым немыслимым, почти жутким в происходящем было то, что всё делалось именно так, как поступил бы сам амирон мин Фахд Алджабале, доведись ему оказаться на месте главы стремительно прискакавшего эскорта. Почему это умеют шамали?! Его заметили, все встали. Быстро, но по движениям понятно, кто уже пил «Иглы», кто еще нет. – Мин айнэ?! – выдохнул Фахд. И тут только понял, что при нем нет толмача. Кто-то из слуг опрометью помчался за переводчиком. Заваривавший «Иглы» передал чашку в руки первого из ожидавших (правильно, нельзя этому чаю дать перестоять!), кивнул: пейте, подошел, поклонился и заговорил. Слова непонятны, но звучит успокаивающе. Извиняется. Найти купца, который осмелился привезти в Шамал «Иглы», и… Наконец-то Алссакр. – Откуда?! – почти звериным рыком повторил свой вопрос харадец. Таургон понял, что лгать нельзя. Они нарушили что-то очень важное, и словами о «всем своем жалованье», потраченном на этот чай, он не отделается. Да и не учил ли его Диор всегда говорить правду?! – Мне дал его Наместник. Прости, если мы сделали что-то не так. Мы не хотели оскорбить ни тебя, ни твою страну, ни этот волшебный напиток. Гнев на лице харадского князя сменился удивлением и, пожалуй, даже пониманием. Кажется, всё не так страшно. – А многие ли пьют у вас «Черные иглы»? Хм. Сложный вопрос. А кто вообще из знати любит чай? Барагунд, ты что-нибудь знаешь? – Мне трудно ответить на твой вопрос, господин, но, сколь мне известно, никто, кроме Наместника. А у него камень с плеч. Ну и у меня тоже. Предупреждал бы Диор, что дает с собой… Хотя он, скорее всего, сам не знал, что оно какое-то запретное. – Я сожалею, что потревожил вас. Однако я менее всего ожидал, что Гондору известны «Иглы» и правила их питья. Ушел. Обошлось. Еще бы знать – что обошлось. А, может быть, и наоборот: хорошо, что не знаешь. Взошедшее солнце дало, наконец, увидеть харадский караван. Правда, много разглядеть не успеешь: место гондорского эскорта впереди, и головой вертеть нельзя. Но если дорога делает изгиб, да еще любезно взбирается на холм, то кое-что увидишь. Кони другие. Тоньше и легче. Если всадник не слишком тяжел, то стремительны, обскачут наших. А давешний рывок выдержали бы? Ты не настолько разбираешься в конях. Воины изящнее и наряднее. На эльфов этим похожи. Те тоже, вроде и хрупкие, и наряднее трех красавиц, вместе взятых, а в бою страшнее нет. Что бы сказал Хэлгон, сравни его с харадцами? обиделся бы? наоборот? Так не о сходстве речь, а о гибкой силе. Пестрота, узорочье… это неинтересно, это и на Пеленноре каждое лето. Ну, а эти где? взяли их, нет? Дорога поворачивает, и становится видна середина колонны. И живые холмы с покачивающимися на них крошечными домиками. Нет, не синие. Серые. А в остальном – точно такие, как на той шкатулке. Кожу не разглядеть под множеством тюков, попоной, украшениями, только уши и хобот. Но они серые, отсюда видно. А в домиках, наверное, те самые плясуньи, которые так не понравились Барагунду. Мумаков с домиками всего три. Интересно, сколько девушек в каждом? Какая разница, конечно… но надо же о чем-то думать. Потому что на пейзажи этой горячей земли ты, в общем, насмотрелся, Барагунд занят беседой с харадцем, колонна идет медленно – едва десяток лиг в день пройдет… словом, надо думать, о чем ты будешь думать те недели, что вам тащиться, подстраиваясь под широкий, но медленный мумаков. Вот жаль, что не было времени на сборы: ты бы запасся мыслями в дорогу. Прочел бы заранее пару книг, которые стоит обдумать… но нет. Наблюдать за харадцем? А что за ним наблюдать? Беседует с Барагундом. – А этот человек, который поит вас «Иглами», кто он? – Таургон? Он с Севера. – Гондорец? – Нет, не гондорец, а северянин. У переводчика что-то явно не заладилось. Он не мог справиться с такой простой фразой и принялся пространно объяснять своему господину. – Он твой родственник. Харадец не спрашивал и переводчик, в общем, тоже. – Нет, – привычно отмахнулся Барагунд, а потом на миг осекся: а почему, собственно, нет? Он за все эти годы ни разу не задумался о происхождении Таургона, а ведь видно же, что он – потомок Исилдура. Знатность не скроешь…пусть не наследник, какая-то младшая ветвь, да. Но потомок же. И князь, и толмач смотрели на него с одинаковым недоверием. Толмач, между прочим, молчит. А гостю ответ «нет» понятен без перевода. И обоих не устраивает. Почему они увидели это сразу, а ты не разглядел и на второй десяток лет? Слишком близко? – То есть да, родственник, но такой дальний, что это уже не считается. – И он с севера, но не из Гондора? – спросил переводчик, хотя князь молчал. Получив утвердительный ответ, он снова принялся что-то излагать господину. – Может быть, проще позвать его? – не выдержал Барагунд. Штурм языкового барьера, по мнению итилиенского командира, явно затянулся. И пора идти за тараном. – Он сам всё объяснит. Харадец изволил кивнуть; сын Денетора придержал коня и подъехал к своим. Он не знал, каким взглядом смотрит ему в спину амирон Фахд. Сын младшего правителя был должен или подозвать своего гвардейца, или передать ему приказ через третьего. Ехать сам он мог только в одном случае: если этот человек приходится ему старшим родичем. Родство с которым он всеми силами пытается отрицать или умалить. Почему? Этот «не-родственник» задал своему командиру несколько вопросов, а, подъехав, спросил сам: – Правильно ли я понимаю, что вы называете нашу страну просто «Север»? И колесо покатилось по годами накатанной колее. Новый слушатель, новые места, а в остальном всё более чем привычно. Поздно сожалеть, что не запасся темами для обдумывания в дороге, потому что время на неспешное размышление у тебя теперь будет только в Минас-Тирите. – Клянусь Предвечным Пламенем, наши народы стоят друг друга! Вы нас зовете Югом, а мы вас Севером! – Шамал! – Барагунд радовался разрешению непонимания и с удовольствием повторял первое выученное им слово по-харадски: имя своей страны. – И как на самом деле называется ваша страна? – глаза Таургона загорелись охотничьим азартом. До Хранилища сотни лиг, но страсть к знаниям можно удовлетворять и в этом раскаленном краю. – Земля Мудрости, Арду Марифе. – Удивительно. У вас другой язык, но вам известно слово Арда: «мир», «земля». – Возможно, это совпадение. – Возможно, – не стал спорить Таургон. – Наши купцы знают, что вы зовете свою страну Гондор. Полагаю, тебе не будет трудно ответить мне, что означает это слово. – Каменистая Земля. И, если тебе интересно… – он сделал паузу, толмач перевел, харадский князь кивнул, – я могу сказать, что слово это странное. Таургон старался говорить недлинными и ясными фразами, останавливаясь в середине для переводчика. – Оно на синдарине, языке эльфов. Здесь он известен каждому образованному человеку. Но корень дор, «земля», по правилам этого языка во втором слове должен измениться на «-мор». – «Гонмор»?! – изумленно переспросил Барагунд. Не стоило выказывать чувств при иноземцах, но о подобном он никогда не задумывался, даром что синдарин учил. – Именно. И я спрашиваю себя: откуда взялась эта ошибка? И ошибка ли это? Толмач, из бесстрастно исполняющего свои обязанности, превратился в третьего благодарного слушателя. К счастью, не забывая переводить. – Есть самый простой ответ, – продолжал «не-родственник» Наместника, – три тысячи лет назад синдарин был другим. В нем просто не было этой смены звуков. Я не знаю язык настолько хорошо, чтобы сказать, так это или нет. Не настолько хорошо он знает! Мы зовем себя «Земля Мудрости», и у нас нетрудно найти тех, кто готов вот так же рассуждать о древних языках. Только ни одного из них не будет в отряде отборных витязей. Кто он? – Я не знаю, что вам известно о нашей истории, о Нуменоре… – О нем много говорят черные люди. – Черные люди? – Алссуд, черные люди, – повторил толмач. – Морэдайн… Тогда объяснять быстрее. В Нуменоре ведь эльфийские языки были под запретом, и если лорды Верных их знали всё равно, то простые люди, пусть и Верные, знали хуже. И имя этой земле могли дать не Исилдур с Анарионом, а вот они. – А узнать это нельзя? – вскинулся Барагунд. Таургон вздохнул: – Библиотека Осгилиата не была вывезена в Минас-Тирит. Мятеж Кастамира… Толмач перевел с искренней горечью в голосе. – А могло быть и третье. Человек, слабо знающий синдарин, поймет гонмор как «черный камень». Это будет неверно, -мор изменился бы в -вор. Но в то время простые люди слабо знали синдарин. Ошибка могла быть допущена сознательно, чтобы избежать ложного перевода. – И как будет по-вашему Каменистая Земля? – спросил Барагунд. Толмач перевел и ответил: – Хажарал Арду. – Могу я спросить, – обратился к Таургону Фахд, – где ты выучился этой мудрости? – На родине, – ответил тот. – В землях, которые Гондор зовет Севером. – И там есть такие как ты? Книжники, ставшие воинами? – Да. И немало. – Как зовется твоя страна? – У нас нет страны. Мы рассеяны в лесах. – Но знаете эльфийские языки и историю? – прищурился харадец. – Именно. – Думаю, если я решу рассказать об этом, мне никто не поверит, – его прищур стал насмешливым. – Чужие земли всегда полны чудес, – легко парировал северянин. – Думаю, мне тоже мало кто поверит, если я расскажу про мумаков. «За исключением тех, кто знает квэнья и читал про зверя андамунду, разумеется». День за днем, слушая разговоры Таургона с харадцем, Барагунд всё сильнее чувствовал зависть. Самую белую на свете, но всё-таки зависть. Сын Денетора видел, что он здесь уже лишний: заботу о высоком госте северянин прочно взял в свои руки. Он быстро понимал, что именно интересно амирону, с удовольствием рассказывал, ловко задавал вопросы, вынуждая харадца разговориться самого («вынуждая» – не то слово, Фахд делал это с неменьшей охотой). Он делал это не так, как отец: от бесед того всегда веяло ледяным холодом, а Таургон просто дружески разговаривал… на первый взгляд. И тем решал судьбу двух стран – на второй. «Я тоже научусь – так!» – твердил себе Барагунд. Он будто снова был десятилетним мальчишкой, глядящим на тренировки опытных воинов. Тогда он так же горел смесью решимости и зависти. И раз достиг всего, о чем мечтал тогда, то овладеет и искусством беседы. Слушать Таургона можно бесконечно, а он будет еще и смотреть. Смотреть, что, как и почему делает северянин. Этот северянин-для-Земли-Камня, как они его называют, себя, конечно, выдает. Рассказывает сказки про волшебный край на севере… возможно, этот юноша в них и верит. Ему простительно. Верит, зная его тайну… странно. Верит, зная и скрывая, что они дядя и племянник. Двоюродные. Даже не выдай он себя сразу «Черными иглами», распознать правду было бы несложно. Чуть дольше, да. Его выдает даже не неумелая скрытность юного командира. Даже не образованность, которая у хорошего воина означает очень высокий род. Сильнее всего его выдает то спокойствие и непринужденность, с которым он говорит. Мир правителей ему привычен. Родной мир. А это означает только одно: да, брак кабир-рабба бездетен. Но сын у него есть. Похоже, единственный. А все разговоры о том, что в жизни мужчины-шамали может быть лишь одна женщина, это, разумеется, такие же сказки, как и книжники в северных пещерах. Иначе и быть не может. В юности ты увлечен одной, женишься на другой по выбору семьи, а, когда жена состарится, тебе нужна рядом та, что оживит твои чувства и заставит кровь бежать быстрее. У алссуд и шамали это не принято. Но «запрещено» всего лишь означает «тайно». На сколько лет сын кабир-рабба старше своего племянника? на десять? поздняя любовь бездетного отца… Отрадно смотреть, какими друзьями выросли эти двое. В Арду Марифе подобное было бы невозможно… почти. Но ты твердо знаешь, что твой первенец всегда будет такой же опорой твоему наследнику, а наследник никогда не прикажет отравить старшего брата. – Вы не умеете любить, – сказал Фахд. – И не умеете радоваться. Ваш народ. И вы, и алссуд. Они совсем не умеют, и поэтому у них так мало сторонников. Но и вы не хотите любить любовь. – Любить любовь? – Таургон не возражал, а просил объяснений. – Мир прекрасен, и счастье – радоваться ему во всех его проявлениях. Тех, что дают наслаждения телу. Тех, что дают наслаждения духу. Вы лишаете себя радостей плоти, и от этого ваш дух подобен дереву на каменистой почве: оно может вырасти могучим и по-своему прекрасным, но все же ему никогда не сравниться с тем, что выросло на плодородной. – Мы не лишаем себя радостей, – отвечал Таургон. – Ты смешиваешь нас с алссуд, с их идеей жертвы. Они отдают то, что им дорого. Мы – нет. Нам лишь нужно меньшее для счастья. Мы не проводим время в пирах не потому, что это запрещено или дурно, а потому, что ценим беседу выше изобилия яств. И так во всем, что ты назовешь радостью плоти. Мы берем то, что нам нужно. Не больше, но и не меньше. – А всё-таки, что значит: любить любовь? – спросил Барагунд. – Для вас мир раздроблен. Он словно бусы, из которых выдернули нить: вы можете взять лишь одну жемчужину изо всех. Про остальные вы скажете, что они вам не нужны, а алссуд скажут, что они ими жертвуют, а потом пожертвуют и единственной. А мы возьмем ожерелье и будем наслаждаться его блеском. – Теряя красоту каждой жемчужины, – заметил Таургон. – Иногда теряя и сами жемчужины, – наклонил голову Фахд. – Но красота других скроет утрату. Жизнь недолговечна, и мы радуемся каждому дню. Кто знает, что ждет завтра? Люби всё, чем обладаешь сейчас. Верный конь и красивый наряд, мудрая беседа и искусная наложница – жизнь прекрасна. – Я не возьмусь судить, как лучше: каждому хорошо то, что хорошо для него. Жизнь прекрасна, я согласен всецело, но добрая беседа в моих глазах настолько больше прочих радостей, которые ты назвал, насколько лучшее из жемчужных ожерелий меньше, чем… гора. Когда толмач перевел, Фахд был явственно удивлен таким сравнением. – Да, гора, – продолжал Таургон. – Ожерельем ты можешь любоваться сам или надеть его, и тогда им будут любоваться другие. Но это не изменит тебя. Но если ты поднимешься на гору, ты увидишь красоту, которой не знал доселе, и станешь лучше сам. Фахд, получив столь решительный отпор, был, к изумлению двух друзей, в полном восторге. Получается, спор для него ценен игрой мнений, а не утверждением своей правоты. Ожерелье жизни сверкает ярче, и неважно, где чей в нем жемчуг. – Тогда мое сравнение неверно, – сказал он. – Ты сравниваешь с горой. Что ж, я сравню с водой. Ты пьешь только из одного ручья. Я – из любого. На это можно было возразить многое, но Таургон предпочел промолчать, и Барагунд последовал его примеру. Какое-то время ехали молча, размышляя. Двое – о духе и плоти, третий – о том, что ему еще учиться и учиться, потому что он на слова харадца был бы способен только взъяриться про наложниц (а возмущаться вслух явно нельзя), а Таургон сумел возразить, словно и не услышав о них. Остается лишь радоваться, что отец, отправляя его, велел встретить, доскакав как можно быстрее, больше никаких указаний не было, и краснеть, что не справился, не придется. – Если позволишь, – заговорил Таургон, – я бы хотел поговорить без сравнений. Правильно ли я понимаю, что вы уравниваете красоту тела и красоту духа? – Именно так. Умный человек всегда красив. – И это ты скажешь о красивой женщине? – Женщина? – удивился Фахд. – Женщина не бывает умной. С Тинувиэлью бы тебя познакомить. Хотя нельзя… нам нужен мир с Харадом. С Землей, как они себя зовут, Мудрости. – Ладно, – мгновенно отступил Таургон, не собираясь начинать спор по неразрешимому вопросу. – Но вот мой отец. Он потерял в бою ногу. Фахду понадобилось усилие, чтобы понять, что речь идет не о Диоре. Ну да, он же должен себе сочинить какого-то отца. – И между тем, я не знаю человека мудрее его, – договорил северянин. – Это же другое, – ответил Фахд. – Он изувечен. И, если он так мудр, то скажи: сильно ли заметно его увечье, когда говоришь с ним? – Я смотрю ему в глаза, а не на ногу. Другие, сколь мне известно, тоже. – И я спрошу тебя, красив ли он? Арахад вспомнил отца, будто видел сейчас перед собой. Светлое лицо, внимательный взгляд, седые кудри… – Безусловно. – Ты сам ответил на свой вопрос. – Итак, красота – это не природное качество, – полу-вопросом произнес Таургон. – Если бы она была только природной, в мире было бы в сотни раз меньше красивых людей. Ты хотел говорить без сравнений, но я всё-таки сравню. Подумай о духе и плоти как о земле и воде. И скажи мне, что важнее? Бывает, что дурная земля загубит воду. Но это случается редко. Стократ чаще вода сделает землю прекрасной. И, думаю, ты согласишься со мной, что если возделывать землю, то и красота, сотворенная водой, будет во много раз больше. Вот поэтому мы считаем, что человек, отказывающий себе в радостях тела, не может быть ни по-настоящему мудр, ни по-настоящему красив. Спустя сколько-то дней все трое устали от серьезных разговоров. Было решено устроить большую охоту. Свита амирона возликовала так, что мумаки пугались, итилиенцы проявляли восторг менее бурно, Стражи Цитадели были милосердно избавлены от этого развлечения, Таургон сжимал губы и понимал, что отказаться не удастся. В здешних холмах водилось много каких-то ланей, как точно они называются – северянин не знал, да и не рвался узнать. Он думал о том, как с конской спины попасть по цели. Ездить верхом его учили эльфы: своих коней в Арноре была едва ли дюжина. Конь никогда не использовался для боя: только если надо быстро покрыть расстояние, проходимое для этого крупного и капризного животного. Бить с коня копьем Арахада учили – мало ли что, пригодится. Но – стрелять из лука?! Будь это еще его конь, верный друг, как у амирона, который ставит скакуна выше всех своих женщин, включая жену, боевой товарищ, с которым понимаешь друг друга, как с человеком! А тут? – третий день на нем едешь, после очередной смены (теперь в них нет необходимости, но не возвращать же коней потом из столицы сюда). Словом, ничего хорошего его завтра не ждало. А еще он видел, что амирон не поверит даже самому честному и подробному объяснению, почему ему завтра не место на охоте. Так что попытка уклониться от неизбежной неудачи будет куда хуже самой неудачи. Стрел за стрелой летели мимо. Он пытался и никак не мог подгадать движения коня, он не умел управлять им коленями настолько, чтобы тот не отвлекался на отпущенные поводья, доставаемую из колчана стрелу и сам выстрел. Или для этого специально выезжают коней? Нет, итилиенцы бьют и попадают. Это просто он не умеет. Неудача злила, а это-то конь понимал отлично. Нервничал. Шанса попасть хоть единожды не было. Да что ж такое?! Харадец – ладно, приехал и уедет, но перед нашими стыдно! Где хваленая меткость арнорских лучников?! Что будут говорить в Минас-Тирите?! Он подскакал к Барагунду. – Сколько? – весело спросил сын Денетора. – У меня пока три! – Ни одной! – Это как?! Таургон быстро объяснил и изложил свой план. – Поможем! – воскликнул Пылкий Владыка, в очередной раз оправдывая свое имя. Арнорец поскакал на заранее присмотренный холм, спешился, привязал коня. Ждать долго не пришлось: какую-то лань гондорцы криками гнали на него. Стрела вошла в шею животного, и смерть была быстрой. – Признаться, – говорил Фахд вечером, – до сегодняшнего дня я не очень верил твоим рассказам о вашем далеком Севере. Но сегодня ты убедил меня. – Мы сражаемся пешими, да. Конь для нас обуза, а не помощник. Не говоря о том, что ему нужен простор, и все лесные чащи для всадника непроходимы; пешему в большинстве случае добраться просто быстрее. – Пеший быстрее всадника? – спросил толмач, не решаясь переводить столь странное утверждение. – Именно. После сегодняшнего Фахд был готов верить, но требовал объяснений. – Сколько ты проскачешь верхом за день, не имея ни заводного коня, ни кузни по пути, ни конюхов? Лиг десять в день, ну самое большее – пятнадцать. А если тебя ждет путь нескольких дней? В глуши, где на многие лиги нет иных живых существ, кроме зверья и орков? Десяток лиг в день, иначе неразумно. – А пеший дунадан пройдет дюжину, – подхватил Барагунд. – В доспехе и с поклажей, – добавил Таургон. – Налегке больше. А схроны у нас везде, так что еда скорее всего ждет, даже если человека там нет. А то – подстрелить ужин недолго. – Я верю тебе только потому, – отвечал Фахд, – что не лгут твои глаза. Я не о быстроте ваших людей, здесь ты прав. Но скажи: зачем жить там, где на многие лиги нет никого, кроме врагов? – Это родина. Странно, что надо отвечать на такой очевидный вопрос. – И потом, – добавил Арахад, – кроме нас никто не встанет на пути у орков. А южнее и западнее живут простые люди. …он действительно жил там. И долго. И человек с отрубленной ногой – это, видимо, приемный отец. А теперь, когда в столице все забыли о его существовании, если кто и знал, – он вернулся. Да, сложно быть внебрачным сыном в стране, где считается, что их нет. Путь через Южный Гондор казался бесконечным. Холмы в виноградниках или в соснах, долины с зеленью и деревеньками у воды или выжженные солнцем, где только сегодняшний ужин и бегает…. то ли Таургон тяжело переносил жару, то ли самое первое впечатление оказалось отталкивающим – словом, если бы не беседы с Фахдом, он бы, наверное, возненавидел этот край. А так – бесконечность этой земли вполне устраивала: амирон готов говорить и спрашивать, а ты узнал о Хараде больше, чем написано во всех книгах Хранилища. Путь через Южный Гондор казался бесконечным – но только не для Барагунда. Его тревожила переправа через Порос: достаточно ли обмелела река? А если нет? Готовы ли паромы для этого огромного обоза? Оставив гостя на Таургона и взяв с собой полдюжины своих итилиенцев, сын Денетора ускакал на север. Так что северянин и харадец беседовали теперь вдвоем. Они сидели в его шатре, любовались закатом и пили «Серебряные иглы». Название было напугало Таургона, но амирон заверил его, что с «Железными» не сравнить, этот чай всего лишь оттачивает мысль для долгого разговора. Дунадан поверил на слово, послушно взял чашку и, в общем, не распробовал вкуса: он привык к более сильным. – Чем дольше я тебя слушаю, – говорил Фахд, – тем яснее понимаю главную разницу между нами. Не между тобой и мной, а между вами – Людьми Запада (считая и алссуд) и нами – Детьми Предвечного Пламени. Таургон внимательно смотрел князю в лицо. Когда он вернется в Минас-Тирит, его доклад Диору будет или огромным философским трактатом, или уместится в одну фразу: «Он хочет понять нас». А это больше, чем «не враг». Это даже больше, чем друг. Не всякий друг стремится к пониманию. – Вы недаром зовете себя Страной Камня, и дело не в высоте ваших гор. Вы цените неподвижное, неизменное. Черное для вас всегда черное, белое для вас всегда белое. – А разве это не так? – Разумеется, нет. Вот пример: я ничего не знал про знамя Наместников и, когда первый раз увидел его, решил, что оно розовое. – Потому что ты увидел его на закате. Но на самом деле оно белое, теперь ты это знаешь. – Что ты называешь «самым делом»? – рассмеялся Фахд. – Когда лучше всего видны качества вещи. Когда ты видишь ее настоящей. Амирон покачал головой: – Оно всегда настоящее. Оно белое днем, розовое на закате и серо-синее ночью. Это всё его качества. Наблюдать за их сменой – это и есть наслаждение жизнью. – Хорошо, я скажу иначе. Оно белое потому, что символизирует Дом Мардила, у которого нет своих целей, только служение Королю или ожидание его. – И никогда не было иначе? – осведомился харадец. – Ни один из Наместников никогда не достигал своих собственных целей? И если завтра явится ваш Король, Наместник немедленно отдаст ему власть? Таургон не ответил. – Вот видишь, – подвел итог Фахд, – это знамя не всегда белое. Что ткань, что символ. – Но это цель, к которой следует стремиться! – И в ваших глазах она важнее жизни, – харадец не спорил, лишь дополнял, – проведенной в этом стремлении. Вы лишаете себя бесчисленного множества цветов, не желая замечать их. Алссуд поступают так же, только их мир еще менее цветной. И некоторые черное с белым вы меняете местами. Таургон молча пил чай. Переубедить харадца невозможно, выслушать его более чем полезно. – И это касается главного. Для вас любое деяние Валар считается благим, и ваши оценки вы считаете от него. Алссуд, напротив, точно так же считают его дурным, и тоже считают от этого. – Но если у нас не будет неизменных ценностей, как нам жить? Свет Запада, верность, дружба, любовь – отними у меня всё это, и мне останется только броситься на меч, как Турину, все подвиги которого не заменили ему цели в жизни. – Свет Запада мне чужд, – задумчиво проговорил Фахд. – Верность… многие считает стремление к миру с вами изменой Арду Марифе. Дружба… кто знает, какой союз заключил твой друг вчера ночью… или какой приказ рабба он получил. Любовь… если ты имеешь в виду любовь к единственной в жизни женщине, то ты понимаешь мой ответ. Итак, всё, что ты перечислил, мне чуждо. По крайней мере, в том виде, в каком это дорого тебе. Но скажи, – черные глаза сверкнули, – что бы ты предпочел, имея возможность выбирать: эти недели со мной или… с одним из алссуд? Таургон звучно хлопнул ладонью по колену, более чем ясно признавая правоту собеседника. Затем сказал: – Но это потому, что для мораданов Свет Запада более чужд, чем для тебя. Никакое сходство с ними не уравновесит это различие. – Ты заблуждаешься. Просто мне чуждо их восхваление Мелькора и вера в силу Тьмы. Мне чужда любая сила, о которой скажут, что она будет всегда благой. Нет, добро для одного всегда обернется бедой для другого. Не всегда. Он неправ. Но стоит ли возражать ему? – Я много говорил с алссуд. И знаешь, в чем твое главное отличие от них? – Интересно. Арахаду раньше и в голову не приходило сравнивать себя с мораданами. – Ты не стремишься обратить меня в свою веру. И, думаю, не только потому, что считаешь Харад, – он выговорил это слово на Всеобщем, – страной зла и потому безнадежной. Нет, ты умеешь радоваться жизни и ты способен понять то, что принять не можешь. Они – никогда. Он хитро прищурился: – И вот именно поэтому я был и буду всеми силами против союза с ними. Так можешь и передать Наместнику, когда будешь благодарить за «Железные иглы». Вот это называется деликатность. Объяснить, что о твоем тайном поручении ему известно всё, и объяснить так, что тебе не обидно. – И, завершая наш разговор о благом… Я лишь хочу сказать, что жить в мире неизменных ценностей – это не хорошо и не плохо. Это просто ваше. А мы живем в потоке бытия. Оба пути равноценны, в обоих возможно стремление. Да, и в потоке тоже. Вообрази реку: можно плыть по течению, можно гнилым бревном пойти на дно, можно грести, а можно и поставить парус. Он допил чай и посмотрел на собеседника: – Да, ни один путь не лучше и не хуже. Но ты, Сын Запада, конечно, считаешь, что твой – единственно правильный. И не нужно учтивых слов. Ты смотришь на мир так, ты не можешь думать иначе. Назавтра вернулся Барагунд, и стало не до философии. Порос обмелел, но не слишком. Да, броды есть. Да, мумаков можно перевести и не только их. Но колонне необходимо разделиться на три части и… Сиятельный амирон считал ниже своего достоинства вникать в эти дела, Барагунду был выдан в полную собственность какой-то распорядитель и, когда оказалось, что переводчиков не хватает, личный толмач князя. Так Таургон с Фахдом онемели. Не то, чтобы совсем: если говорить не о философии, а о вещах более простых, то половина слов понятна по выражению лиц, по происходящему вокруг… но поговорить как обычно – не выйдет. Ладно, попробуем без переводчика. Им ли бояться трудностей? Амирон спросил, не будет ли его гость против вечера с танцовщицами. Выглянувшие из-за какого-то полога женские личики были наилучшим переводом слова «ракиса». А почему бы и нет? Больше им всё равно заняться нечем. Заодно и узнаем, что так разволновало Барагунда в первый же вечер. И как это подействует на тебя. Явилось несколько музыкантов, слуги поставили перед господином и его гостем столик с фруктами и напитками, и под звуки, которые действительно говорили о страсти, сильной, как жаркое пламя, появилось шестеро девушек. Они были вполне одеты, только это не имело значения. Тонкий шелк, струясь, не скрывал, а подчеркивал формы их тела, высокую грудь и широкие бедра. Они были прекрасны дикой красотой, ими можно было восхищаться как любуешься полетом хищной птицы или бегом зверя издалека, когда он тебе не угроза и не добыча. Им отказано в праве быть умными… но нет, они, как хищник, вырвали это право. Они не образованы, верно, – но они умны. Охотнику ли не знать, как умен бывает матерый зверь. Сколько танцовщиц у амирона? Десятки? или сотни? а их здесь шестеро. И едут в домиках на мумаках, не на повозке. Женщина не бывает умной? И после этого ты, князь, говоришь, что это мы обесцвечиваем свою жизнь? Что ты видишь, князь, наслаждаясь их танцем? неужели только обещание любовных ласк? Какое нужно отточенное, изумительное мастерство, чтобы танцем рассказать о страсти и любви! Неудивительно, что они свели с ума Барагунда. В его возрасте, да когда любимая еще даже не невеста, на такое невозможно смотреть спокойно. Невеста… счастливец, у него все понятно наперед. Еще до объяснений. Знать бы, где живет твоя невеста… Где-то в Арноре, да. Вернется, все незамужние налетят: такой жених – и пока ничейный. Надо будет выбрать самую красивую. Она и будет самой умной. Потому что красивая женщина – это не лицо и не тело. Это прежде всего взгляд. …вон какие глазищи у этих. Сверкают, как уголья. – Тухебб? – Да. Очень нравится. И толмач не нужен. Какой будет взгляд у твоей будущей жены? Как у мамы – внимательный и строгий. Как у Тинувиэли – в те редкие часы, когда она не спорит, а просто говорит увлеченно. Как она хороша тогда! если бы она сама это знала… Не думать о Тинувиэли. Ты ей не Берен, и никто ей не Берен. Глядеть на этих красавиц. Любоваться. Сколько лет тратит воин, чтобы достичь мастерства? Десять, пятнадцать. А эти? Есть самой старшей двадцать? С каким бешеным упорством они должны были упражняться каждый день, чтобы достичь этого совершенства? И какой поистине железный характер нужен, чтобы господин выделил тебя из десятков других, не менее упорных в своем искусстве? И всё это – чтобы к тридцати годам даже самая лучшая из них стала никем, брошенной игрушкой? В лучшем случае, господин ее выдаст замуж, а в худшем? Неужели ты не видишь всего этого, князь? Ты мудр, ты один из умнейших людей, с кем мне довелось говорить, – но неужели ты видишь в них только живые вещи, а не ослепительные в своей трагичности судьбы? У нас сегодня нет толмача, и, пожалуй, это к лучшему: я хочу объяснить это тебе и знаю, что объяснить не смогу. Для амирона и всего его эскорта, как харадского, так и гондорского, переправа через Порос была быстрой и совершенно неинтересной: ранним утром они проскакали по мосту. На итилиенском берегу их ждали шатры лорда Хельмира, а гондорцев – очередная смена коней. Лорд Итилиена прибыл лично встретить высокого гостя, амирону наконец вернули его толмача (для перевода фраз настолько церемонных, что всю беседу наверняка можно пересказать заранее!); Таургон был предоставлен самому себе и бродил в тени платанов, наслаждаясь зеленью, прохладой и чувствуя себя лягушкой, попавшей в долгую засуху, но героически дожившей до благодатного дождя. Он был уверен, что проведет вечер в одиночестве: Барагунд был занят обустройством большого лагеря (все хотели смыть с себя пот и пыль Южного Гондора), Фахд принимает лорда Хельмира… или правильнее сказать, что лорд Хельмир принимает князя? в общем, толмач переводит бесполезные фразы, и на серьезную беседу времени не будет. А жаль, у него возникли вопросы за эти дни. К удивлению Таургона, его разыскал слуга Фахда и выпалил: – Шахир амирон иант’азирукум! И перевод не нужен. – Я думал, ты будешь занят с лордом Итилиена сегодня. – Я был занят с ним, – отвечал Фахд. – Теперь я хочу отдохнуть. Шатер был гондорским, но обстановку харадцы уже расставили свою: ковры, подушки, столик, на нем неизменные чашки князя. – День без беседы словно стоячая вода, – усмехнулся амирон. Правитель здешних земель и вполовину не так умен, как этот «воин с Севера». Где он получал образование на самом деле? В том, что он рассказывает про жизнь в пещерах, доля правды есть, это уже несомненно. Но и умалчивает о многом… Понимает ли его отец, как принц, пусть и тайный, разительно отличается от обычных лордов? Его уже сейчас не очень спрячешь. Или в образованность жителей дальних северных пещер у них все верят? – Я бы хотел продолжить наш разговор о постоянном и изменчивом, – сказал Таургон. Фахд кивнул, сверкнув глазами. Никакой азарт охоты не сравнится с такой беседой. На толмача не смотрели оба, а, между тем, и он просиял. Он не ждал, что его ждут настолько увлекательные темы; не ответить бы самому вместо господина. – Правильно ли я понимаю, – заговорил дунадан, – что для вас вообще нет неизменных вещей? Что всякая вещь для вас – часть потока? – Именно так. – Но тогда скажи, как вообще вы можете общаться?! Если каждый из вас видит мир по-своему… как вы понимаете друг друга? – Так, как мы с тобой. Мы видим совершенно разное, и это нам не мешает. Слуга налил им чаю; Таургону сегодня было не до сорта. – Но вот эта чашка, – пока еще слишком горячо, зато отличный пример, – ты же не будешь отрицать, что она белая с синим? Фахд негромко и мелодично рассмеялся. С этим тайным принцем можно быть искренним, он не обидится. Он и не обиделся. У него тоже глаза горят, как на охоте. – Как ты думаешь, сколько в Хараде, – Фахд, называя родину на Всеобщем, делал это с явной усмешкой, – белых с синим чашек? – Думаю, очень много. – И эта чашка здесь потому, что она – белая с синим? Этот тонкий фарфор стоило везти из Фахд Алджабале в Хуммал Имэне, оттуда – сюда, отсюда – в вашу столицу, потом весь путь назад, а до и после еще много других путей – ради белого с синим? – Я не думал об этом. А должен был бы подумать. Это ж сколько трудов слугам – оберегать в дороге такую хрупкую вещь. Да, караван идет небыстро, крутых подъемов и спусков, как в Ламедоне, нет… это здесь их нет, а что у них там, в Хараде? Каждое утро убирать, кутать во что-то мягкое, каждый вечер извлекать. Жуткое дело. А он уже привык пить из нее. – Вот видишь, – милостиво улыбнулся Фахд, – она изменилась в твоих глазах. Осталась прежней и стала совсем другой. Назовешь ли ты теперь ее белой с синим? – Я начинаю понимать тебя. – Но ты спросил меня о том, что видят наши глаза. Что же видят твои? Таургон отпил чаю, закрыл крышкой, честно посмотрел на предмет спора. – Барса в прыжке. Красивого. Грозного. «Алфахд фи кафза», – перевел толмач. – Алфахд?! – переспросил Таургон, понимая. – Алфахд, – кивнул князь. – Ты всё еще хочешь называть ее белой с синим? – Твое имя означает «барс»? и имя твоих владений тоже? – северянин пристально смотрел на него. – Моих гор, да. – Теперь я понимаю, почему она здесь. И вторая такая же. А из чего он поил Барагунда? Не обратил внимания. Какая-то белая с синим… – У меня был друг… – медленно проговорил Фахд. – Он подарил мне эту пару. Давно. Потом его отравили. Это сделано было очень, – он замолчал, подыскивая слово, – продуманно, убийцу обвинить невозможно. Но я знаю, кто это был. И однажды расплачусь по долгу. Таургон молчал. Он неожиданно подумал, насколько Фахд доверяет своему толмачу, что спокойно рассказывает такое. – Удача для меня, – продолжал князь, – что он тоже противник войны с вами. Так что я буду вне подозрений. Таургон посмотрел на чашку, на лютого зверя, стлавшегося в прыжке – на спину добычи, несомненно. И подумал о том, что назвал бы Фахда – несмотря ни на что! – хорошим человеком. Потому что в Гондоре быть хорошим человеком легко, а вот в стране, где женщина это вещь и об отравлении говорят как о будничном деле… Об этом тоже стоит рассказать Диору. И поблагодарить, что отправил навстречу такому гостю. Фахд ждал. Надо было отвечать. Да, они ведь обсуждают, видят ли одно и то же… Ты видишь будущее убийство, а я – человека, верного памяти друга там, где считается, что дружбы нет. – Да, согласен, – Таургон сделал глоток (как теперь пить из нее, такой… кровавой?!), – я больше никогда не назову ее белой с синим. Но это потому, что я раньше не знал того, что ты рассказал мне теперь. После твоего рассказа мы будем видеть одно и то же. – И снова нет, – ответил амирон. – Человек смотрит не через знания, а через чувства. Гибель моего друга коснулась твоего разума, но не твоего сердца. И это правильно. Что ты будешь видеть? Скорее то, как мир изменился для тебя. Из-за одной-единственной чашки.