«Герда Штраус, твой главный конкурент. Тридцать пять лет, не замужем, дочь владельца местного завода по изготовлению пластмассовых изделий и ещё парочки настолько же унылых газет-пароходов, решившая посвятить себя искусству. Поначалу, конечно, развлекалась на папочкины деньги, но на сегодняшний день и сама по себе представляет угрозу. Последние пять лет занимается живописью, пока нигде не выставлялась (впрочем, поговаривают, что планирует в ближайшее время). Несмотря на молодость, уже завоевала уважение в определённых кругах…»
Прочитав длинный список заслуг и имущества, Константин снова переводит взгляд на фотографию. Теперь улыбка фрау Штраус кажется ему ещё опаснее. Как будто акула ухмыльнулась, явив миру все свои пару-тройку сотен острых зубов. Такая, если вцепится в добычу, ни за что её не отпустит. «"Молода, но уже завоевала уважение", — повторяет про себя Константин. — "Молода — но". А ведь я её на два года моложе…» Впрочем, на свой возраст женщина не выглядит. На вид ей можно дать от силы двадцать восемь, даже «тридцать» сказать язык не поворачивается. Каштановые волосы, короткая, почти мальчишеская стрижка, нос с горбинкой, чуть угловатая худая фигура, загар, явно привезённый с самых дорогих курортов мира… «Встреть я её при других обстоятельствах, попытался бы затащить в постель, — думает Константин, рассматривая растянутые в улыбке ярко-красные губы. — И не будь у меня Елисея, конечно же», — тут же добавляет он и чувствует, как на плечи опускаются тёплые руки. — Ты чего так подкрадываешься? — От неожиданности Костя вздрагивает и на автомате сворачивает окно с перепиской. Елисей перегибается через спинку дивана. Обнимает Константина, сцепляя руки у него на груди, кладёт подбородок на плечо и только потом всё же отвечает, весело и беззаботно: — Да просто что-то захотелось подойти. «Ага, "просто"… Своим телепатическим даром прознал, что я тут на баб чужих пялюсь. Я же добавил потом "если бы не было Елисея"», — смеётся про себя Костя, мельком окидывает Ела взглядом и снова отворачивается к экрану. — Я работаю. Теперь уже до ночи просижу, и так все выходные провалялись. — А я просто рядом побуду, ладно? Вместо ответа Константин поднимает руку, и Елисей тут же залезает к нему под бок. Прижимается, горячо и тесно, утыкается лбом в плечо. Первые пару минут сидит спокойно, почти не шевелится, но потом кладёт горячую ладонь ему на грудь. Слегка царапает через ткань футболки, ведёт пальцами вниз, к животу, и вдруг резко, не давая опомниться, запускает руку под резинку его штанов. Костя вздыхает. — Ненасытное создание, — говорит, перехватывая Ела за запястье. — Часа не прошло, как вылезли из постели. Пожалей своего старика-любовника. — Не наговаривай на себя, — улыбается тот, красноречиво смотря на намечающуюся под штанами выпуклость. Константин поправляет их так, чтобы она не была заметна, и снова вздыхает: — Вот поэтому и пожалей. Мне ведь головой работать надо, а вся кровь к другому месту прилила. В ответ на это Елисей довольно ухмыляется, но руки послушно убирает, и Константин возвращается к работе. Читает про музей, которым владеет Герда Штраус, затем открывает её свежие интервью. Елисей ёрзает у него под боком. Пару раз целует в шею — совсем легко, просто прикасается губами, — а потом вдруг замирает и сидит так долго. Молча и почти неподвижно. — А я что, и правда слишком молодой для тебя? — наконец спрашивает он. Константин от удивления забывает всё, что только что прочитал. — С чего такие вопросы? — Ну, ты постоянно говоришь «я старик» и всё такое… Ты действительно так думаешь? Потому что это ведь ерунда полнейшая. У нас разница всего четырнадцать лет, и… Что именно «и», Ел не говорит — замолкает и поднимает озадаченный взгляд на Константина. Тот едва сдерживает улыбку. — Что, произнёс вслух и ужаснулся? — спрашивает он. — Число-то немаленькое. — Нет, я просто… — О, успокойся. — Костя не даёт совсем растерявшемуся Елу договорить. — Я не считаю себя старым, не считаю тебя малолеткой. Я просто так шучу. Если тебя это напрягает — перестану. — Да нет, почему же. Шути. Я хоть теперь буду знать, что над этим нужно смеяться, — отзывается Ел, дёрнув плечом, и Костя наигранно хмурится: — Отлично, ни за что ни про что проехался по моему чувству юмора. — А окинув ехидно ухмыляющегося Ела взглядом, добавляет с улыбкой: — Иногда у тебя слишком острый язык. Что Елисей сразу же и демонстрирует. Причём демонстрирует так, что Костя взгляд отвести не может: показывает свой «острый язык», плотно обхватывает его губами, потом убирает обратно, и снова высовывает на всю длину… Нескольких секунд этого представления Константину хватает, чтобы мысли о работе снова покинули его. Он притягивает Ела к себе, ловит его язык губами, посасывает, касается своим языком. Елисей прижимается так настойчиво, обнимает его, игра перерастает в поцелуй, глубокий и влажный, и вот уже Ел пытается залезть к Константину на колени, но как только перекидывает ногу, тот отстраняется. — Так, стоп. Радость моя, мне нужно работать. Ел не спорит и снова садится рядом, но сдаваться явно не собирается. Ластится, ласкает ненавязчиво, почти невесомо. Константин не реагирует, терпит, а когда Ел опять запускает руки ему под футболку, перехватывает их и, держа одной рукой, свободной начинает набирать сообщение. Елисей обиженно сопит. — Ты переписываешься со Штефаном? — спрашивает он. Константин, не прекращая стучать по клавишам, кивает. — Да. — А, ну всё ясно… — отзывается Ел, тут же вырываясь из захвата и складывая руки на груди. — Ел, я работаю. — В половину девятого в воскресенье? «Можно подумать, такое случается в первый раз, — думает Константин и усмехается про себя: — Впрочем, вряд ли его сейчас беспокоит то, что я перерабатываю». — Слушай, и я, и Штефан — уже не мальчики, чтобы обмениваться любовными записками, — говорит он и по тому, как поспешно Ел опускает голову, понимает, что попал в точку. — Хотели бы — встретились бы и потрахались. — И ты считаешь, что вот это сейчас должно было меня успокоить? — бормочет Елисей. Наклоняет голову ещё ниже, будто пытается что-то рассмотреть у себя под ногами, накручивает прядь волос на палец, тут же отпускает её и нервно откидывает за спину… Константин берёт его за руку. — Если бы я так не считал, я бы этого не говорил, — улыбается он и, нагнувшись к своему упрямо уклоняющемуся парню, целует его в макушку. — А давно он у тебя работает? — Елисей выглядит недовольным, но руку не отнимает и даже придвигается ближе. Константин большим пальцем гладит его по тыльной стороне ладони. — С первых дней. — С первых? Странно, ты ничего о нём не рассказывал. — А зачем? Это просто секретарь. — Костя чувствует укол совести и добавляет: — Очень хороший и полезный секретарь, но не более. — Очень хороший секретарь… — эхом повторяет Ел. — Очень хороший и полезный… — бормочет он, снова пытается задрать ему футболку… — Да дай же ты мне поработать! Я ведь так до ночи просижу и… о, чёрт… На первых же словах, только почувствовав недовольную интонацию, Ел буквально слетает с дивана. Опускается на колени перед Константином, рывком стягивает с него штаны. Прижимается горячими сухими губами к животу, смотря снизу вверх таким взглядом, что у Кости пропадает дар речи — просящим, почти умоляющим. Изумлённое молчание Ел расценивает как разрешение — приспускает трусы, обхватывает губами его снова наливающийся кровью член. Держит во рту, пока он не встанет полностью, и только когда начинает давиться — Константин чувствует гладкое, горячее горло, — поднимает голову, но только чтобы тут же провести языком по всей длине, лизнуть блестящую от слюны головку… Неимоверных усилий Косте стоит остановить его. — Ел… — зовёт он хриплым от возбуждения голосом и касается пальцами его подбородка, заставляя поднять голову. Елисей нехотя повинуется. Вид его покрасневших, припухших губ совсем не помогает Константину сосредоточиться, но он заставляет себя не отвлекаться. Потому что происходит что-то явно нездоровое. Чёрт побери, опять… — Что с тобой? Елисей удивлённо поднимает брови и пытается окинуть его насмешливым взглядом, но наткнувшись на недоверчивый прищур, опускает голову. — Ничего, — говорит он, рассматривая свои сплетённые в замок пальцы. — Просто хочу сделать тебе приятно. Разве это странно? — Странно то, что ты все выходные только этим и занимаешься. — Константин одним движением натягивает трусы вместе со штанами и наклоняется вперёд, к Елу. — Это из-за Штефана? — Пф! Вот ещё… — усмехается тот беззаботно, вот только голову опускает ещё ниже. Константин, едва сдерживая разгорающееся раздражение, касается его щеки. Кончиками пальцев заправляет за ухо упавшие на лицо волосы. Успокаивая Елисея, медленно успокаивается и сам… — Послушай, тебе не нужно меня ни у кого отвоёвывать, — говорит он, когда Ел, наконец поддавшись нежным прикосновениям, поднимает голову и заглядывает ему в глаза. — И доказывать свою… эм… полезность и состоятельность как любовника по трижды на день — тоже. Елисей смотрит прямо и очень внимательно. Константину кажется, что сейчас он снова начнёт утверждать, что вовсе не ревнует, но потом взгляд Ела становится покорным, даже каким-то униженным, и Костя понимает — не начнёт. Остатки раздражения мигом исчезают, на их место приходит чувство вины, и ему хочется сделать что-то совершенно, на его взгляд, нелогичное и бессмысленное — может, обнять этого вредину крепко, поцеловать в упрямо поджатые губы… — но он не успевает. Елисей поднимается на ноги. — Я пойду позанимаюсь, — говорит. Звучит глухо, резко, и Костя, выругавшись, порывается встать, но Ел не даёт ему сделать этого — надавив на плечи, усаживает обратно на диван. И улыбается так, что лучше бы плакал, и то не настолько больно было бы смотреть. Говорит, впрочем, спокойно: — Нет, не ходи за мной. Я правда понимаю, что тебе нужно поработать, просто… сам не знаю, почему лезу под руку. Всё, извини. Пойду тоже позанимаюсь. Погладив напоследок по плечам, Елисей уходит. Костя провожает его взглядом, а потом, усилием воли заставив себя сидеть на месте, снова углубляется в работу. Но сосредоточиться не получается. Все эти выставки, галереи, музеи и даже эффектную Герду перекрывают мысли о Еле. Константин никак не может избавиться от ощущения, что был слишком с ним груб. Нет, поставить его на место надо было, но, может, не так резко? Елисей ведь такой… Нет, не обидчивый, это слово ему не подходит. Ранимый. Чувствительный. Не обижается никогда толком и не злится, просто смотрит так, что начинаешь ненавидеть себя. Ужасное чувство, особенно если понимаешь, что ничего плохого не сделал. Вот как сейчас… И как десятки раз до этого. Константину ужасно не хочется признавать, но порой, в такие моменты, как несколько минут назад, всё же приходится — Елисей всё ещё уязвимее и зависимее обычного парня его возраста. Наверное, это не удивительно, учитывая его прошлое, и Костя, в общем-то, рассчитывал на нечто подобное и был к этому готов, но всё равно каждый раз, видя любовника в таком состоянии, теряется и не знает, что делать. К тому же ему кажется, что этот испуг в его взгляде в последние месяцы мелькает всё чаще. Совершенно иррациональный неконтролируемый страх, словно разум Ела в эти моменты отключается. Это вспыхивает в его глазах, когда он уходит на работу — долю секунды Елисей выглядит так, словно он уходит навсегда, — но в следующее мгновение всё проходит. И Ел улыбается, а ему остаётся лишь сомневаться — не привиделось ли ему? Может, и не было этого панического ужаса? Но сейчас он уверен — нет, не привиделось. Все те разы, когда Ел выглядел так, словно вот-вот кинется за ним, вцепится в него и никуда не отпустит, с ним действительно происходило что-то… лучше всего подходит слово «ненормальное», но Константин старается его избегать. Вот только долго ли ещё получится бегать от правды? Да ещё эти навязчивые мысли про Штефана, которые парень вбил себе в голову… С чего он взял, что его нужно опасаться, да ещё так уверовал в это, что никакими разумными доводами не разубедить! Болезненная уязвимость, навязчивые мысли, то и дело всплывающие отголоски прошлого… Из-за всего этого с Елом, и без того непростым, бывает тяжело. Но Константин не знает, как избавить его от этого состояния, которое нет-нет да и завладеет им вновь, причём совершенно непредсказуемо. Оно превращает Елисея обратно в мальчишку — дрожащего, боящегося, неуверенного в себе, — и Константин хочет помочь ему, но единственный выход, который он видит и предлагает, Елисей отметает сразу же, даже не дослушав: посещать психотерапевта так же, как и тогда, в России, он наотрез отказывается. Причин объяснять не хочет, просто говорит «нет», и всё. В последний раз после подобного разговора вообще ещё два дня пытался не попадаться Константину на глаза, и теперь он опасается снова заводить эту тему. «Может, я просто меряю по себе? — думает он, невидящим взором уставившись в давно погасший экран ноутбука. — Сам я никогда особой эмоциональностью не отличался, вот меня и удивляют такие реакции, как у Ела?..» Парочка выкуренных подряд сигарет помогает Константину немного собраться с мыслями и сосредоточиться на работе. Открыв ещё раз фотографию Герды, он морщится, но всё же сохраняет её на рабочий стол — это лицо ему ещё явно не раз придётся увидеть, причём уже не на фото. Потом перечитывает письма Штефана. Секретарь многое узнал. В основном всё это, конечно, ничем не подтверждённые слухи, но, как выразился сам Штефан, повторили ему это слишком много раз, чтобы они оказались неправдой. Банкротство «Galerie Eckert» не подтвердилось. Отказ от нескольких крупных контрактов был обусловлен не этим. На самом деле владелец галереи — Крис Эккерт — болен. Терапия не даёт результатов, и жить ему осталось год, может, чуть больше. Прямых наследников у него нет, как нет и вообще хоть кого-нибудь, кому Эккерт хотел бы завещать своё дело, поэтому он собирается продать галерею, часть вырученных денег отдать на благотворительность, а на оставшиеся уехать путешествовать. Желательно вокруг всего света. Торги назначены на двадцать шестое ноября. На продажу будет выставлена не только галерея, но и прочее имущество Эккерта, так что планируется нечто поистине грандиозное. Естественно, всё это будет проходить закрыто — претендентов много, но абы кому Эккерт своё детище отдавать не желает даже за большие деньги, так что приглашениями занимается лично. «Достать хотя бы одно не проще, чем добыть перо жар-птицы, но есть у меня одна идея… В общем, в понедельник обсудим. Но на этот раз за кофе платишь ты», — прокомментировал эту ситуацию Штефан. «И где бы я был без него? — думает Константин. — Одной премией тут явно не отделаться… Может, купить ему какой-нибудь подарок на приближающиеся праздники? Заодно и Чертёнышу что-нибудь на Рождество поищу, а то скоро со всей этой суматохой вокруг галереи времени может совсем не остаться…» Вспомнив о Елисее, Константин снова отвлекается от работы — раз мелькнув в мыслях, Елисей остаётся там и не желает уходить. Костя наклоняется и смотрит на дверь в его комнату: та наглухо закрыта, только внизу, у пола, видна тонкая полоса света. Хмыкнув, он откидывается на спинку. Знает, что надолго его любовник не обидится и скоро сам придёт, но не может перестать волноваться. Причём не только из-за Елисея, но и из-за того, что эта дурацкая ссора так сильно беспокоит его самого. И ведь он понимает, что всё в порядке, что Ел обиделся, скорее, сам на себя, а он, Константин, ни в чём не виноват, но всё равно с трудом заставляет себя не идти просить прощения. «Хоть ошмётки гордости сохраню. А то совсем на шею сядет», — думает он, стоя на кухне у плиты. Здесь, куда его выгнал курить Ел, с сигаретой в одной руке и пепельницей в другой об утерянной гордости думается особенно хорошо. Тихо гудит вытяжка. Из комнаты Ела не доносится ни звука, будто его и нет дома. В какой-то момент Константина даже охватывает страх — «сбежал?» — и Костя смеётся над собой, пытаясь прогнать это холодное липкое ощущение. Некуда Елу бежать. Как, впрочем, и тогда, в России. Но разве его это остановило? Константин стряхивает пепел и невесело усмехается — да уж, жить с Елисеем всё равно что курить, сидя на пороховой бочке. И особенно отчётливо это чувствуется, если сравнивать парня со Штефаном… «Так, стоп, Штефан-то тут причём? — одёргивает себя Костя. От внезапно пришедшей в голову мысли он даже на секунду замирает с недонесённой до рта сигаретой, уставившись в темноту. — Любовника с секретарём сравниваю! Совсем заработался». Докурив, он из обрывков писем Штефана составляет письмо Дмитрию и отправляет его. Принимает душ. Выкуривает ещё пару — или больше? — сигарет и только потом ложится в постель, но уснуть не может. Напряжение затягивается. Обычно Ела хватает не больше чем на час отшельничества, но вот прошло уже четыре, а он всё не выходит из своей комнаты. Хотя свет там горит и даже музыка тихо играет. Значит, спать ещё не лёг. «И не сбежал», — мысленно добавляет Костя и, нахмурившись, касается разболевшейся головы чуть выше виска. Все эти волнения порядком ему надоели. Ну сидит Ел в своей комнате, значит хочется ему там сидеть, и ничего страшного в этом нет. Не увольнять же отличного секретаря только потому, что мальчишка себе что-то в голову вбил? Перебесится. Увидит, что нет причин волноваться, и успокоится… От безрадостных размышлений Константина отвлекает тихий шорох шагов в коридоре. Услышав его, он довольно хмыкает, и губы его словно сами растягиваются в улыбке, но когда Ел заходит в комнату, он снова серьёзен и собран. И зол. Правда, на себя — за то, что разволновался из-за ерунды. Ел забирается в кровать молча. Обнимает за руку, всё так же ничего не говоря. Утыкается лбом в плечо, мягко касается губами чувствительной кожи на сгибе локтя. Какое-то время Костя лежит неподвижно, притворяясь спящим, потом плюёт на всё, поворачивается к нему и обнимает его свободной рукой. Но предупреждает: — Ты не сможешь сегодня спать здесь. Мне вставать за час до звонка твоего будильника. — Ну и ладно. — Нет, Елисей. Не ладно. Я не хочу тебя будить, ты должен высыпаться. И так вон какие синяки под глазами… — Хорошо, спать уйду к себе, но хоть сейчас не прогоняй, — шёпотом перебивает его Елисей. Прижимается ближе, выгибаясь под его рукой, гладящей всё настойчивее и интимнее. Он такой чувствительный и отзывчивый, что этих почти невинных ласк ему хватает, чтобы у него снова встал, и он пару раз задевает членом бедро Константина. Как бы случайно, совсем ни на что не намекая, но Костя не может не реагировать. — Мы оба не выспимся, — предостерегает он, проталкивая колено Елу между ног. Тот покорно их разводит, уже откровенно трётся о него, кусая губы, а потом вдруг отталкивает его и садится на кровати. — Я быстро. — Что ты?.. Закончить вопрос Константин не успевает. Но это и не нужно — намерения Елисея, стянувшего с него трусы и проводящего языком по низу живота, становятся совсем уж очевидными. «Хм, решил всё-таки закончить начатое», — усмехается про себя Костя, расслабляясь и запуская руку любовнику в волосы. Собирает длинные пряди, придерживает их на затылке, чтобы они не мешали Елу. И чтобы не мешали ему самому — ему нравится наблюдать за ним. Обычно вид партнёра с его членом во рту не вызывал у него никаких особых эмоций, и когда кто-то отсасывал ему, он просто закрывал глаза или и вовсе курил с отсутствующим видом. Многие, конечно, злились, но ему было плевать. С Елом не так. С самого первого раза, когда он робко провёл тёплым влажным языком по головке, взгляд Константина словно намертво прилип к нему. Елисей был прекрасен. Искренний, не наигранно страстный, без напускной показательной пошлости или, наоборот, невинности он, несмотря на откровенную неумелость, казался лучше всех опытных любовников и любовниц. Да и старался он так, что упрекнуть его в неискушённости не возникало ни малейшего желания: обхватывал головку припухшими, влажными от слюны губами, облизывал её, смущённо краснел, но всё равно смотрел затуманенным взглядом Константину в глаза, когда пытался протолкнуть член глубже в горло… С того, первого, раза Константин всегда наблюдал за Елом. Поначалу, едва сдерживая усмешку, замечал, как тот пытается копировать его технику, как давится с непривычки, стараясь взять немаленький член в рот полностью. Но сейчас Ел делает минет по-своему. Мучительно нежно и медленно. Константина это с ума сводит, острое балансирование на грани, когда удовольствие волнами разливается по телу и отзывается где-то в груди странным чувством. Чувством, от которого хочется погладить Ела по голове. Посмотреть ему в глаза. Осторожно снять с члена, когда он возьмёт его слишком глубоко, потому что это, конечно, приятно, но ведь Ел давится и не может вдохнуть, а значит, неприятно ему. Его мальчику неприятно… Константин смотрит на Елисея — тот обводит языком головку, посасывает её, потом отпускает, намеренно сжимая губы так, чтобы член выскользнул изо рта с пошлым влажным звуком. Переводя дыхание, оставляет мокрый поцелуй на внутренней стороне бедра, и за эту совершенно не необходимую, но такую чувственную ласку хочется отблагодарить Елисея, рассказать ему, насколько он нужный и хороший, прошептать… От пришедшей в голову мысли зрачки Константина расширяются. Особенно яркая вспышка эмоций прошибает его, но он отказывается признавать это чувство, отказывается принимать его, отчего всё внутри него переворачивается, и нежный, такой родной Елисей начинает вызывать только одно желание — желание доказать свои власть, силу, независимость от этого лишающего рассудка создания. Криво ухмыльнувшись, Константин вцепляется Елу в волосы. Тянет к себе, сжимая их так, что тот ахает. Кладёт его под себя на постель и, не обращая внимания на сопротивление, переворачивает лицом в подушку. — Ах… Костя, что?.. — Молчи, — бросает Костя и сильнее вжимает голову Елисея в натянувшуюся ткань наволочки. Рукой тянется в ящик. На ощупь находит там смазку, не сводя взгляда с Ела, контролируя, чтобы тот не своевольничал, но Ел покорно замер, только голову чуть повернул, чтобы было, чем дышать. Константин смотрит на распластанное под ним тело. На вцепившиеся в простынь пальцы, отчётливо проступившую цепочку позвонков, поджавшиеся ягодицы. Поднимает ему бёдра, заставляя неудобно выгнуться, а когда тот пытается хоть немного опустить их, наотмашь бьёт его по ноге. — Лежи так, — говорит он, и Елисей, всхлипнув, снова прогибается до упора. Его кожа настолько белая, что будто светится в темноте, лишь слегка разбавленной пробивающимися сквозь жалюзи огнями ночного города, и Костя, жадно ощупывая взглядом подрагивающие от напряжения стройные бёдра, добавляет: — Ноги раздвинь, — и подкрепляет приказ втиснутым между ними коленом. Ноги Ела тут же разъезжаются в стороны. Картина восхитительная: покорный, гибкий, красивый парень лежит задницей кверху, выставив на обозрение сжавшееся кольцо ануса. Константин уверен, что в этот момент Ел ещё и краснеет от стыда, но смотреть ему в лицо и проверять не рискует: это может всё испортить и снова лишить самообладания. Поэтому, когда Елисей пытается убрать лезущие в глаза волосы, он заламывает ему руку. — Я сказал — лежи так. Ел замирает. «Какой послушный», — с усмешкой думает Константин. Он видит перед собой просто тело, в которое можно вколачиваться ради своего удовольствия, к которому глупо что-то чувствовать, и чувствует себя свободнее, избавившись от этой непривычной, тянущей тяжести в груди. Без неё гораздо лучше. Заведя обе руки Ела ему за спину и сжав напоследок так, чтобы у того и мысли не было убрать их оттуда, Константин отпускает его и выдавливает себе на пальцы смазку. Сразу на три — после весёлых выходных можно обойтись вообще без растяжки, но ему нравится это ощущение власти, когда ничто, даже собственное удовольствие не мешает контролировать извивающееся под ним тело. Вставляет пальцы Константин одним движением, быстро и на всю длину. Ел дёргается, пытается выкрутиться, но он наваливается на него всем телом. — Куда собрался? — шепчет ему вкрадчиво. Сжимает зубы у него на загривке так, что тот вскрикивает, и насмешливо добавляет ему на ухо: — Разве тебе это не нравится? Вместо ответа доносится ещё один сдавленный стон — произнося последнее слово, Константин согнул пальцы, задевая простату. Он двигает ими ещё раз, полностью вытаскивает, снова вгоняет и прокручивает, срывая с губ Ела болезненный всхлип. Ел поначалу сопротивляется, но скоро обмякает, подаваясь навстречу и разводя ноги шире. Константин снова тянет его за волосы, чувствуя, как сжимаются вокруг пальцев мышцы, и убирает руку — внутри так горячо, так гладко, что у него не остаётся сил развлекаться, не получая основного удовольствия. Приставив член к анусу, Константин чувствует, как Елисей напрягается в ожидании, как пульсирует кольцо мышц, и не выдерживает. Входит резко, сразу начинает двигаться так, как ему хочется — быстро и глубоко. Так и не успевший расслабиться, Ел на автомате пытается оттолкнуть его, но Константин перехватывает его руку и снова заламывает за спину, так высоко, что тот выгибается за ней и сдавленно шипит. Костя не обращает на это внимания. Впивается взглядом в узкие бёдра, талию, капли пота во впадине позвоночника. Отмечает, как перекатываются мышцы, выпирают рёбра, когда Ел пытается устроиться удобнее и хочет выдернуть руку, но не может — Константин не позволяет ему, прижимает к кровати, надавив на спину, и начинает трахать под таким углом, что Ел всхлипывает. — Пожалуйста, осторожнее, мне больно… — взмаливается он, но Костя в ответ только зажимает ему рот. Обхватывает челюсти, стискивает их так, что Елисей протестующе мычит. Он пытается отвернуться, сжимаясь внутри, а потом вдруг перестаёт сопротивляться, и Константин чувствует, как его ладони касается тёплый мягкий язык. Нежно скользит по ней, облизывает пальцы. От неожиданности он невольно ослабляет хватку — и получает поцелуй в запястье. Робкое, ласковое прикосновение заставляет его сбиться с ритма… — Люблю тебя, — шепчет Ел ему в руку; голос срывается. — Я же люблю тебя, Костя. Не злись на меня… Константин вздрагивает. По инерции ещё раз с размаху вставляет член до основания — и замирает, вцепившись в узкие бледные бёдра. Ведёт руками выше, по спине, касается шеи… Красная пелена перед его глазами рассеивается, и он снова видит перед собой Елисея. Его хрупкого, такими трудами прирученного Елисея с прилипшими к вспотевшей спине рыжими волосами. С веснушками на плечах. Болезненно выгнувшегося, как нанизанная на булавку бабочка… Осознание случившегося словно вышибает почву у Константина из-под ног. Он ложится набок, утягивая Ела за собой, гладит его, движется внутри него медленно, осторожно; Ел всхлипывает, напряжённый, зажался так, что некомфортно даже самому Константину. Он целует его в шею. Шепчет ему: — Ну, тише… — и скользит рукой ниже, к его члену, совершенно не возбуждённому. Обхватывает его, проводит пальцами по всей длине… — Вот так. Расслабься… Ел дышит быстро, рвано, и каждый вздох отзывается в Константине горьким чувством вины. Он целует Ела в затылок, облизывает выпирающие на шее сзади позвонки, обнимает его крепко, но нежно, и постепенно Ел успокаивается. Запрокидывает голову Константину на плечо. Расслабляется, начинает сам двигать бёдрами навстречу, и только тогда Костя позволяет себе ускорить темп. Облизывает пальцы, снова обхватывает член Ела… — Так хорошо? — Да… ещё… «Ему хорошо…» — думает Константин, и эта мысль в разы усиливает его собственное удовольствие. Он утыкается Елисею в волосы, шепчет ему какую-то ласковую чепуху. Чувствует, как тонкие пальцы впиваются ему в бедро, притягивая ближе, как Ел снова раскрывается, и прислушивается к его дыханию, боясь причинить даже малейшую боль и спугнуть подаренное доверие. Они раскачиваются вместе, навстречу друг другу, оба не хотят вспоминать то, что было всего несколько минут назад, но оба не могут это забыть, и потому оргазм, даже разделённый на двоих, не приносит облегчения… …Константин прижимает Ела к себе. Горячие влажные тела сходятся идеально, как части паззла, но от этого напряжение ощущается только ещё сильнее. Словно между молочно-белой кожей Елисея и смуглой — его тонкой прослойкой лежит прозрачная, никак не желающая таять корка льда. Костя молчит, стиснув зубы; Ел громко дышит, как всегда не умея, да и не желая сдерживать себя, и коротко вздрагивает. Константин натягивает на него одеяло. — Не надо! Я тебе и так простынь испачкал, — пытается возражать Ел, но он всё равно укрывает его. — Поменяю, — говорит. Утыкается лбом Елисею в лохматый затылок и, закрыв глаза, шепчет: — И я не злюсь на тебя, Елисей. Прости, что… В общем, прости. Очень больно было? Ел отвечает не сразу. А когда говорит, голос звучит вполне бодро: — Да нет. Уже всё нормально. Константин кивает. Он ни секунды не верит в это «нормально», но не знает, что еще сказать, поэтому молча целует Елисея в шею. Гладит его под одеялом везде, куда может дотянуться. Хочет курить так, что пересохло в горле, но не хочет отпускать разомлевшего от его прикосновений Ела из объятий, и потому лежит, тратя последние силы на то, чтобы отогнать от себя мысли о случившемся. Хотя бы ненадолго.***
Константин не может уснуть. Только что они с Елисеем разошлись по своим комнатам, как чаще всего и делали после секса, но на этот раз он поймал себя на мысли, что не хочет его отпускать. Даже полез с ним в душ: помог отмыться от скользкой смазки; незаметно осмотрел на предмет следов своего срыва; с облегчением отметил, что на лице их всё же не осталось — он бы себе этого не простил — и захотел дать себе в морду, увидев наливающийся синяк на бедре и след от укуса на шее сзади. Потом, уже вытирая сонного Ела, всерьёз думал о том, чтобы зацеловать эти места до полного заживления — а заодно проверить, возможно ли это вообще, — и всё-таки отправил Ела спать в другую комнату. Потому что тот и правда выглядел замученным. На себя Константин смотреть в зеркало побоялся — справедливо предполагал, что его синяки под глазами дадут фору Елисеевым. И теперь он лежит в наспех застеленной чистой простынёй кровати и пялится в темноту. Стоны всё ещё звучат в его ушах — те, в которых боль и непонимание, в разы громче. «Что на меня нашло?» — спрашивает Константин себя и тут же вздыхает. Он прекрасно знает, что. В конце концов, не в первый раз уже срывается. Просто раньше этот способ абстрагироваться он применял вполне осознанно, да и не беспокоился, когда садистские наклонности проявлялись с другими. Они позволяли отдалиться от партнёра, и всё было нормально, даже лучше — острее, чётче удовольствие, смешанное с осознанием власти. Ему нравилось вколачиваться в податливые тела, нравилось, когда партнёры ублажали его, когда подчинялись и исполняли все прихоти… С Елисеем всё не так. Годами наращиваемая броня дала трещину, и, казалось бы, он знает, как вернуть себе контроль над ситуацией, но вдруг с изумлением понимает, что не станет этого делать. Отгораживаться от Ела не хочется. Делать ему больно — тем более. Что… странно, ведь это так легко давалось в самом начале, и Елисей ходил тогда постоянно в саднящих засосах, следах от укусов, несколько раз с натёртыми после связываний запястьями и лодыжками… А потом всё как-то незаметно сошло на нет. Не хотелось больше видеть в Еле лишь средство получения удовольствия, да и совместная жизнь не только дала возможность регулярно упиваться властью в постели, но и заставила наблюдать последствия, которых он не замечал у приходящих любовников и любовниц. Заставила видеть, как Ел морщится, задевая пунктиром отпечатавшийся над ключицей багрово-лиловый укус; как в жару он надевает кофту с длинными рукавами, чтобы спрятать краснеющие на запястьях ссадины от ремня; как постоянно теребит на улице волосы, пряча засосы… Насмотревшись на всё это, а так же пару раз собственноручно залечив последствия особенно болезненных выходок, делать мальчишке больно Константин расхотел начисто. К тому же даже ему, не особо внимательному к кому-либо, кроме себя самого, было понятно, что Ел явно не из тех, кто получает от боли удовольствие. В основном, скорее, терпит её, а даже если и возбуждается, то потом, уже после секса, выглядит затравленным и неудовлетворённым. Поэтому, в очередной раз заметив, как во время секса он зажмуривается и чуть ли до десяти про себя не считает, Константин разжал сомкнутые у него на запястье зубы и осторожно погладил наливающиеся кровью вмятины. Тогда Ел не отреагировал, наверное, вообще не заметил этой внезапной перемены в его настроении, но после, не получая привычной дозы боли, с каждым разом всё реже уходил в себя. И Константин перестал его унижать. Сначала просто потому, что мучить уже ставшего близким человека рука не поднималась, но вскоре с удивлением отметил, что и ему самому в постели стало даже лучше — Елисей начал проявлять инициативу, которой от него после того, пьяного раза было не дождаться. Первое время он действовал робко, потом всё смелее. Косте было интересно наблюдать, как он раскрывается. А получать удовольствие, доставляя его, оказалось ничуть не сложнее, чем только требуя и получая. И вот теперь он опять сорвался. С чего вдруг? Впрочем, ответ на этот вопрос Константин тоже знает. Просто признавать не хочет, что всего одна эмоция сумела вывести его из равновесия. Да ещё какая! Щемящая в груди нежность, незнакомая и пугающая. Не удивительно, что захотелось сразу же избавиться от неё, вот только получилось в итоге ещё хуже — сейчас, после срыва, на контрасте с ним она кажется ещё сильнее. Горит внутри, вытеснила весь привычный спокойный холод в тот момент, когда Ел сказал «люблю», а он отреагировал на это… странно. Раньше Елисей часто произносил эти слова. Ставил тарелку на стол — «люблю тебя». Провожал на работу — «люблю тебя». После секса — «люблю тебя»… Твердил постоянно. Костя однажды даже подсчитал, что за день парень произнёс это семнадцать раз. Семнадцать! Сам Константин за всю жизнь не сказал столько, а Елисей — за один день. Подобная «откровенность» нервировала. Складывалось впечатление, будто Елисей себя хочет в существовании этой любви убедить. У Константина не получалось верить его словам, тем более за первые полгода, пока он жил, разрываясь между двумя странами, они, кажется, лишь отдалились друг от друга. Каждый раз, по возвращении, Константину приходилось снова налаживать с Елом контакт — мнительный парень даже после нескольких дней разлуки сразу закрывался. И у него подчас не было ни сил, ни времени ломать эти вновь отстроенные за время его отсутствия стены. С каждым днём он всё яснее понимал, что со всеми этими переездом, новой работой и сумасшедшим ритмом жизни заводить хоть сколько-нибудь серьёзные отношения вообще было ошибкой. Просто… всё словно само собой получилось. Это признание Елисея, тогда, когда он, плача, сидел у него на коленях, пьяный и уязвимый, было таким неожиданным и горьким… Ну как после этого можно было бросить его? И потом Ел всё твердил о любви… а откуда она взялась? Костя считает, что не заслужил её уж точно, а раз не заслужил, то все чувства мальчишки — лишь привязанность, яркое, но быстро проходящее увлечение, завязанное на похоти. Ничего странного: опытный мужчина, мальчик-девственник… Елисей привязался бы к любому, кто доставил ему удовольствие. Да ещё и вопрос с деньгами и крышей над головой так легко решился. Поэтому и не было у Константина никогда желания говорить с ним о чувствах. Не верит он в чувства Ела, а уж в наличии чего-то хотя бы отдалённо их напоминающего у себя тем более не уверен. Даже, скорее, уверен в обратном, потому что привязываться к Елу было бы глупо, а он не позволяет себе делать глупости. Да, с Елисеем хорошо, и они вроде как неплохо уживаются вместе, но ведь любви, этого сильного, именно по-взрослому осознанного чувства нет? Нет. А обманывать Ела нельзя. Других можно, и он делал это, произносил слова, которых от него ждали, не задумываясь, но Чертёныша — нельзя. Этот парень заслуживает правды. «Интересно, а я её заслуживаю, как он считает?» — думает Костя и усмехается. Сейчас, в темноте и тишине ночи, он всё же признаёт, что тяжело было слышать «я люблю», зная, что это, скорее всего, если и правда, то скоро пройдёт. А Елисей говорил, говорил… Пока вдруг не перестал. Константин не помнит, с чего вдруг и когда, просто однажды он провёл с Елисеем весь день и понял, что не услышал от него ни одного признания. Поначалу это испугало, но потом он испытал облегчение — пусть парень разбирается в своих чувствах, пусть не говорит сгоряча и не повторяет как заведённый «я люблю тебя». В конце концов, это не те слова, которые стоит произносить тоном «передай мне соль». Константин думал так, наверное, с неделю, а потом загнал эти сопливые мысли куда подальше — толку-то от них ноль. «Что и сейчас сделаю», — решает он и наконец засыпает. Работа научила его договариваться. Пусть даже с самим собой.***
Елисей лежит в своей комнате, сжавшись под одеялом. Обхватывая себя руками, впивается пальцами в плечи и царапает разгорячённую после душа кожу. Он чувствует себя грязным. Да, он хотел секса, он сам пришёл к Константину, которого и так доставал все выходные, но хотел… не так. Он уже и забыл, каким Константин может быть жестоким и безразличным, а сейчас всё разом всплыло в памяти. Вспомнилось ярко, как тогда, в самом начале отношений, он какое-то время вообще думал, что Костя садист, уж больно часто ему от него доставалось. Он даже успел к этому привыкнуть: научился терпеть боль, ловил редкие минуты ласки, нежности, выуживал их и оставлял в памяти, а остальное — хлёсткие шлепки, укусы, впивающиеся в бёдра пальцы, врезающиеся в тонкую кожу запястий жёсткие края ремня… — прогонял из мыслей и не помнил. Всё прекратилось не сразу, постепенно. Сначала Костя перестал его связывать — руки чаще оставались свободными, и первое время он боялся ими шевелить, старался держать над головой или комкал простынь, но потом начал робко касаться Константина и с удивлением заметил, что тот не запрещает ему это. Потом поцелуи стали всё меньше походить на укусы. Потом из спальни пропали ремни и верёвки… А потом Ел и вовсе узнал, каким на самом деле аккуратным и нежным может быть Константин. Что он может вылизывать шею, когда входит после долгого расставания, чтобы отвлечь от боли. Гладить волосы, когда ему отсасываешь, а не заставлять давиться, насаживая на член так, что носом упираешься в лобок. Целовать настойчиво, но мягко, не кусая губы до крови… И теперь опять — боль, стыд, унижение… После всей узнанной нежности это ощущается ещё обиднее. С чего вдруг такое изменение? Чем он, Елисей, снова заслужил наказание? «Наверное, я окончательно достал его своей ревностью…» — думает он и трёт лоб. Глаза щиплет, но он не плачет. Полчаса назад, от боли ещё можно было себе позволить пустить слезу-другую, а вот так, просто от жалости к себе — стыдно. «Ещё и в любви опять признался!» — вспоминает Елисей и в сердцах закрывает лицо руками. Поражается самому себе: на что он вообще надеялся? Признания никогда особо не волновали Константина, глупо было полагать, что на этот раз он обратит на них хоть какое-то внимание. Слова просто сами вырвались, неосознанно слетели с губ, и он корил себя за них уже спустя мгновение после того, как они прозвучали, но Костя вдруг отреагировал необычно. С такой нежностью обнимал, так ласково целовал… «А может, я просто заставил его чувствовать себя виноватым? — вдруг понимает Елисей и словно бы в наказание с силой дёргает себя за прядь волос. — Я же не хотел… Зря вообще рот открыл, лучше бы потерпел, не так уж и больно было…» Вину он часто видит в глазах Константина. Чувствует себя сволочью в такие моменты, поэтому надолго не обижается и лезет мириться, даже если в груди ещё горячим тяжёлым комом болит обида, как сегодня, из-за этого проклятого Штефана… Вот и сейчас хочется пойти извиняться, ласкаться, заглаживать вину, и плевать, что он не выспится. Но Елисей не идёт — на то, что не выспится Константин, ему не плевать. В очередной раз отрезвляюще царапнув себя по плечу, Елисей переворачивается на другой бок и морщится — внизу спины неприятно саднит. «Завтра надо помазать чем-нибудь заживляющим, — мысленно оставляет он себе напоминание. — Эх, тяготы гейской жизни… Ничего, теперь Костя, наверное, до следующих выходных меня не тронет». Мысль отзывается смешанным чувством: обидой, разочарованием и облегчением. И уснуть, несмотря на усталость, никак не получается. Елисей заставляет себя лежать неподвижно, пробует досчитать до ста, но сбивается на тридцати и начинает заново… Без толку. Промаявшись с полчаса, он берёт телефон. Как раз пришло сообщение от Вики: «…На новом месте работы больше платят… Всё ещё живу с Олей… Никакой личной жизни…» и пара фотографий, взглянув на которые, Елисей на секунду всерьёз решает, что всё это время переписывался с какой-то другой, не его, Викой. Девушка изменилась. Не до неузнаваемости, конечно, но всё же пугающе сильно. Взгляд, никогда не бывший наивным и детским, стал совсем недоверчивым и скептическим; длинные волнистые волосы, делавшие её похожей на куклу, теперь выпрямлены и острижены до плеч; место старушечьей поношенной одежды заняли простые, но стильные джинсы-рубашки. «Повзрослела, — думает Елисей, улыбаясь, но тут же хмурится; грудь сдавливает невесть откуда взявшейся тревогой: — Неужели и я так изменился?» Нормально вдохнуть получается не сразу. «А у тебя что нового?» — прислано отдельным сообщением. Елисей, задумчиво покусывая губу, пару раз перечитывает его и усмехается. «Всё», — пишет он, но тут же стирает. Смешно, конечно, последний год они толком не общались. Как обо всём рассказать в одном сообщении? И всё же он пытается. Пишет о курсах, об учёбе, о людях, погоде… Немного подумав, добавляет пару слов о Константине — ничего личного, только упоминает то, что тот постоянно работает, и он скучает в одиночестве. Ещё пишет о планах, о завтрашней съёмке… И в этот момент вспоминает, что так и не сказал о ней Константину, но понимает, что и не хотел. Всё равно уже согласился, отказаться — значит подставить отца Ильзы, так зачем выслушивать нравоучения раньше времени? «Да и вернусь я вечером, Костя, может, опять на работе задержится и не заметит, что я был не на учёбе. Точно, так и сделаю. Ильза пусть гуляет, а я после съёмки сразу домой…» — думает Елисей и ещё кучу отмазок находит, чтобы не признаваться себе в главном: он просто боится увидеть в глазах Константина разочарование.