Солнечный удар

      — Вы готовы сделать заказ?       — Нет.       Официантка вздрагивает, и Константин улыбается, пытаясь сгладить проскользнувшую в голосе резкость. В конце концов, эта милая девушка не виновата в том, что эта совсем не милая и, что уж там, давно не девушка Герда Штраус, кажется, решила потрепать ему нервы. Или заочно показать, кто тут главный. Или…       Плевать. Чего бы она ни добивалась, получасовое опоздание — это попросту невежливо.       Однако проходит ещё пятнадцать минут, прежде чем фрау Штраус наконец объявляется. Костя узнаёт её, даже не видя — по отбойному стуку каблуков за спиной.       — День добрый. — Герда кидает сумочку на стул, садится, упирается локтями в стол и наклоняется ближе. — Давай сразу к делу: кто тебя послал? Браун? Рихтер? Может, Кауфман?..       Она называет ещё какие-то фамилии — краем мысли Костя с удовлетворением отмечает, что больше половины ему уже знакомы, — даже не думает извиняться и явно настроена решительно. Причём основная решительность направлена на то, чтобы не тратить на очередного-как-там-тебя больше пяти минут своего драгоценного времени. Кого-нибудь юного и впечатлительного это обязательно бы проняло, но Константина только слегка раздражает. Он смотрит на Герду, на то, как движутся её губы, опять ярко-красные, и примерно на середине обличительной речи перестаёт её слушать. «Вот нахалка, — усмехается про себя. — Не на того напала…»       И начинает смеяться. Герда, запнувшись, замолкает; а вот высокомерно-уверенное выражение лица она держит превосходно.       — Я знал, что похож с ним на секретаря средней руки, — сквозь смех говорит Константин, снимая галстук и перекидывая его через плечо. — Надо было довериться чутью… Ну, так лучше?       Герда не отвечает. Откидывается на спинку стула, складывая руки на груди, и смотрит придирчиво и недовольно. Конечно, от неё не укрылась столь бесхитростная попытка манипуляции, но тем обиднее, что она на неё повелась.       — Определённо лучше, — заключает Константин, глядя в экран телефона. — Так на чём мы остановились? Ах да, «Galerie Eckert». Вы получили приглашение Криса? — спрашивает он, как бы невзначай называя владельца по имени: пусть фрау Штраус думает, что они близки.       Герда прищуривается.       — Вы же знаете, что да, — ровно проговаривает она, и Костя улыбается:       — Конечно, знаю. Вина?       — Нет. — Штраус едва заметно качает головой, и официант, метнувшийся было в их сторону, сразу же исчезает из поля зрения. Константин с трудом подавляет вздох: да, было бы странно, если в ресторане с самым высоким ценником в городе эту женщину не знали в лицо. Как же всё-таки сложно играть на чужом поле… — У меня мало времени.       Герда демонстративно бросает взгляд на часы, кожаным чёрным ремешком охватывающие тонкое запястье — «не золото? странно…» — и Константин понимает, что тоже раздражает её: за напускным равнодушием отчётливо видно искреннее желание как можно скорее со всем этим покончить. «Как же давно я не общался с женщинами, — думает он, — чёрт подери, неужели теряю навык…» — и лёгким жестом откидывает волосы со лба.       — Значит, сразу к делу. — В его голосе больше не слышно ни вежливости, ни улыбки, только собранность и отстранённость. — Как скажете. Я хочу предложить вам сделку.       — Вы — мне? — Герда вскидывает брови в театрально-напыщенном изумлении. — И какую же?       — На аукционе вы уступите «Galerie Eckert» мне…       — Ха!.. А ты весёлый.       На этот раз Константин даже не пытается сдержать вздох — когда Герда перебивает его, она вдруг становится похожа в его глазах на вздорную девчонку. Ту, что, играя с мальчишками, невольно научилась драться и огрызаться. Ну что с такой делать? Не обижаться же на неё и не огрызаться в ответ — в конце концов, именно этого она, похоже, и добивается.       Хмыкнув, Костя опирается на стол и наклоняется к Герде ближе. Теперь он изучающе рассматривает её, не скрывая пристальности во взгляде. Тем более в случае с фрау Штраус действительно есть на что посмотреть (и не только в целях оценки возможного ущерба от общения). На встречу она пришла не в платье, но и не в брючном костюме а-ля «я хочу выглядеть как мужчина» — на ней юбка и джемпер, выбранные скорее по погоде, чем в целях соблазнения оппонента; ногти ухоженные, но ничего сверхдлинного и вызывающе оригинального — эти руки явно занимаются не одним перекладыванием бумажек; макияжа минимум — только губы яркие, притягивающие взгляд… Да, она не избалованная дочка богатенького папочки, не самонадеянная глупышка, играющая в бизнесвумен, не оторванная от земли художница, волей случая — и папочкиных денег — попавшая в арт-индустрию. К сожалению, это всё не про неё.       Но и у таких всегда есть слабые места.       Константин отводит взгляд. Информация, которую ему вчера дал Штефан, была оставлена на крайний случай. Слишком она бескомпромиссная, слишком грубая, слишком «сомнительным», как выразился секретарь, путём была добыта… Конечно, он ещё не испробовал другие методы, не упрашивал, не лебезил, не льстил, но, кажется, с этой женщиной подобное в лучшем случае бессмысленно, а в худшем — и вовсе навредит…       Однако, когда Герда, откровенно заскучав, начинает рассматривать маникюр, Константин решается: своего не добьётся, так хоть спесь собьёт с этой…       — Я знаю, что на вашего отца заведено дело о загрязнении окружающей среды. Ему могут понадобиться большие деньги, чтобы откупиться, — без всяких предисловий начинает он. В голосе — жёсткая уверенность, колкий интерес и смягчающая капелька участия.       Штраус поднимает взгляд. Лицо держит безупречно… почти: губы, ставшие чуть тоньше, выдают её нервозность.       — И при чём тут я? — Она безразлично пожимает плечами. — Я — не мой отец. Я уже большая девочка и давно самостоятельна.       — Да, — согласно кивает Константин, но, усмехнувшись, добавляет: — Именно благодаря ему.       В ответ на это Герда молчит. Она всё ещё улыбается, но взгляд стал откровенно затравленным, и Константин меняет тему — с кнута пора переходить на пряник.       — Ещё я знаю, что в скором будущем вы собираетесь выставлять свои картины.       — Допустим. — Штраус прищуривается. Она смотрит на Костю так, словно только что его увидела, и он понимает, что больше не раздражает её. Скорее, беспокоит, и, о да, это гораздо лучше. Так у них гораздо больше шансов найти общий язык.       — Вторая часть сделки: ваша первая выставка пройдёт в «Galerie Eckert».       — Ха! — Герда звонко, искренне усмехается, но тут же снова складывает губы в снисходительную улыбку. — Если я её куплю, так и будет.       — Но это будет ваша выставка в вашей галерее, фрау Штраус, — возражает Константин. — Чувствуете разницу?       Фрау Штраус чувствует. Он видит это по тому, как она складывает руки на груди, задумчиво прикусывает губу, хмурится, и продолжает, понимая, что попал в цель:       — Вы представляете, как к этому отнесутся критики? Герда Штраус купила галерею, чтобы выставить в ней свои картины — не самый лестный вывод, согласны? А так я, как новый владелец, сам предложу вам провести там выставку. Официально. Это сыграет вам на руку.       — Вы так заботитесь о моём отце и обо мне…       — Я забочусь о себе, и нам обоим прекрасно это известно. Просто в данном случае наши интересы совпадают, — перебивает Константин вежливо, но настойчиво. — Вы многого добились на своём нынешнем поприще, может, пора подумать о карьере художника? Об искусстве? И помочь отцу, если ему это потребуется.       Герда отвечает не сразу. Молчит не меньше минуты, рассматривая Костю, потом бросает взгляд на часы, загадочно хмыкает, а потом вдруг подзывает официанта — тот появляется в мгновение, словно только этого и ждал — и показывает ему что-то в меню.       — Я выставлю себя идиоткой, если буду спорить с очевидным, — говорит наконец Герда. — Я не идиотка, так что… да, я согласна. На торгах уступлю, — улыбается она миролюбиво, но хитро, и продолжает: — А потом, когда ты не сможешь ей управлять и разоришься, я куплю её у тебя за бесценок.       «И возразить, к сожалению, нечего», — вздыхает про себя Константин, но вслух, конечно, ничего подобного не говорит. Никто, кроме него самого, не должен знать, что вся эта затея до сих пор кажется ему дурной шуткой. Тем более об этом не должна знать Герда. Умная женщина, она определённо раздражает его, но при этом чем-то неуловимо нравится, даже вызывает уважение. Странное чувство, и вдвойне неприятно его испытывать, зная, что с фрау Штраус они ещё встретятся. Причём уже как партнёры.       — Значит, по рукам?       Отмахнувшись от назойливых мыслей, Костя протягивает Штраус руку. Герда кивает, протягивает свою, тянется, почти касается тонкими пальцами примирительно раскрытой ладони — и в последний момент отдёргивает её.       К столу как раз подходит официант с бутылкой вина и двумя бокалами.       — Давай не будем торопиться, — говорит Герда, бросая беглый взгляд на этикетку и кивая ему. — Хочу узнать тебя поближе, — и, предвосхищая возражения, ехидно ухмыляется: — Откажешься — приду на аукцион и куплю там вообще всё.       Костя устало выдыхает и наконец позволяет себе взглянуть на часы. Без четверти восемь. Даже пара бокалов вина в такое время обязательно выльются в головную боль с утра, но с фрау Штраус станется исполнить свою угрозу. Пусть и приняв чужие условия, эта женщина всё равно стремится диктовать свои правила. С ней явно будет непросто…       Парой бокалов дело не ограничивается. Когда Константин выходит из ресторана, на часах уже почти одиннадцать вечера, и понимается это с трудом — взгляд на стрелках получается сфокусировать не сразу. Ноябрьский холод немного приводит его в чувство, ровно настолько, чтобы получилось осознать: он совершенно неподобающим образом напился.       — Такси для тех, кто не собирался пить, обычно стоят за углом. И удачи на аукционе, тёмная лошадка! — пьяно хихикнув, щебечет Герда и ловко запрыгивает на заднее сиденье своего авто; её водитель окидывает Костю любопытным взглядом. А Костя лишь улыбается в ответ, продолжает улыбаться, пока Герда машет ему на прощанье, но как только её машина скрывается за поворотом, недовольно морщится. Это прозвище, которое она ему дала… раздражает. Отдаёт эксцентричностью, какой-то снисходительностью и картинностью. Ха! Картинностью… Кажется, к подобным замашкам пора уже начинать привыкать, куда уж без них в новой сфере деятельности…       Первое, что делает Константин, когда заходит за угол, — закуривает. Долгожданная доза никотина снимает раздражение, но резко ударяет в голову; город, качнувшись, неохотно встаёт на своё место. «Это же надо было так…» — невесело усмехается про себя Костя. Замёрзшими пальцами он касается горячего лба, ведёт к виску, в котором уже через несколько часов наверняка набухнет жаркий пульсирующий узел боли, и ещё раз глубоко, до громкого треска сгорающего табака, затягивается.       Однако стоит признать, мигрень — справедливая плата за в целом неплохой вечер. С Гердой, вышедшей из своего высокомерно-презрительного образа, они быстро нашли общий язык. Разговор не касался личного, легко зацепил нейтральные темы — любимые фильмы, прочитанные книги… — и в какой-то момент компания этой женщины даже показалась Косте приятной. Он только пока не понимает, чья в этом заслуга: Герды, алкоголя или, может, его самого, из кожи вон лезшего, чтобы эта своенравная бестия вдруг не передумала.       Прежде чем сесть в такси, Константин скуривает две сигареты. Первая словно сгорает в пальцах, истлевает слишком быстро и будто бы вовсе без его помощи; вторая оседает долгожданной горечью на языке. Получается наконец собраться с мыслями, и Костя понимает: ехать домой в таком состоянии равносильно самоубийству. Нет, Елисей — такой милый, такой терпеливый Елисей! — ничего не сделает, даже слова не скажет, а вот совесть загрызёт. Насмерть.       Адрес, который Костя называет таксисту, словно сам срывается с языка.       …Звонить приходится долго. Костя уже начинает думать, что приехать без предупреждения — спасибо «вовремя» разрядившемуся телефону — было всё-таки ужасной идеей, когда дверь наконец открывается.       — О-о-о, и как же тебя так угораздило? — усмехается Штефан, мгновенно оценив ситуацию.       Костя, покачнувшись, отталкивается от дверного косяка.       — Эта Герда… — вздыхает он.       И больше ничего не говорит. Слов вдруг не находит.       Штефан впускает его тоже молча. Молча помогает раздеться, поддерживая за локоть, стягивает с плеч пальто… Его крепкая, но осторожная хватка заставляет Костю нахмуриться. Мысли отзываются на будто бы знакомое прикосновение, вяло ворочаются, ища проснувшееся воспоминание, ловят его неумело и пьяно, но всё же успешно.       И Костя кидает на Штефана удивлённый взгляд.       Воспоминание оказывается неуместным, но, подцепленное, как крючком, никак не желает с него срываться: Штефан напоминает Косте его первого мужчину, того, с которого вся эта игра за обе команды и началась. Оно не болезненное, даже не выжимающее ностальгическую слезу — не было там никакой любви, были только вкрадчивый интерес, обезоруживающая тактичность, будоражащая запретность желания… Костя никогда не жалел о случившемся, не терял тогда головы, в свои двадцать три уже явно не был невинным и прекрасно понимал, что делает сам и чего от него хочет руководитель учебной практики. Они провели вместе половину иссушающе жаркого лета, практиковались в менеджменте гораздо меньше, чем того требовали предписания, и расстались почти друзьями. Ровно настолько, чтобы ещё пару раз обменяться неловкими поздравлениями и окончательно уйти из жизней друг друга, оставив лишь хорошие воспоминания. И сейчас Костя даже не может воскресить в памяти лицо того мужчины, только, кажется, помнит, что тот не был красавцем, но привлекал своей чуткостью, манерами, голосом — и вот такой же сильной, но осторожной хваткой…       — Может, примешь душ?       Константин вздрагивает.       — Я не настолько обнаглел! — смеётся он, пытаясь избавиться от странного, какого-то подросткового смущения, словно его застали за разглядыванием порнографических картинок.       — При чём тут наглость? — Штефан выглядит искренне удивлённым. — Я ведь сам предложил. Впрочем, как хочешь, — пожимает плечами он и, махнув рукой, уходит. — Проходи.       Костя кивает его спине и покорно идёт следом, стараясь не коситься на странные маски — те сегодня, кажется, посматривают на него особенно насмешливо.       В гостиной он сразу же садится на диван и блаженно откидывается на спинку.       — Я уже и забыл, какой это труд — держать своё непослушное пьяное тело вертикально, — смеётся вдруг, сам не понимая, откуда это веселье. Штефан сдержанно улыбается:       — Давно не пил?       — Давно не напивался. Вообще не люблю это дело…       Они сидят рядом, лицом друг к другу; Штефан, как всегда, смотрит внимательно и проницательно. Костя всматривается в его серые глаза, скользит взглядом ниже, отмечая непривычно отросшую щетину, и ещё ниже, к едва заметной улыбке, растянутому вороту выцветшей футболки… На грани слышимости уныло бормочет телевизор, яркий жёлтый свет подчёркивает уже совсем ночную темноту за окном, на журнальном столике, в замысловатой керамической пепельнице, тлеет сигарета. Штефан тушит её, проследив взгляд Кости, а тот вдруг так отчётливо чувствует, что вломился в чужую жизнь. Принёс в этот тихий, тёплый уют морозный воздух, запах перегара, запах чужих для этого дома сигарет, своё неспокойное, возбуждённое настроение — и всё по какой-то прихоти, без причины, нагло и бесцеремонно.       Диван в одно мгновение становится неудобным. Костя неловко ведёт плечами.       — Прости, я…       — Так почему напился сегодня? — Штефан начинает говорить с ним в одно время, но не сбивается — договаривает; потом добавляет, очень искренне и понимающе: — Я рад тебя видеть… Костя. Расскажи, как прошла встреча.       И не верить ему Константин не находит ни единой причины. Он говорит долго. О сделке, о Герде, о её вредности и упёртости, высокомерии и язвительности… потом о том, что всё это напускная ерунда, и на самом деле она приятный собеседник. Что, конечно, не умаляет её опасности как конкурента. Даже, скорее, только увеличивает.       — …Она из меня все силы вытянула! — заканчивает он свой рассказ.       Штефан тянется к пачке.       — Но она согласилась не приходить на торги, так что ты в выигрыше, — говорит он, закуривая. — Не могу сказать, что одобряю твой способ ведения переговоров, но, надо признать, он довольно эффективен.       — Зато я сам завтра буду не эффективен. — Костя от предложенной сигареты сначала отказывается, но увидев, как клубится дым во рту Штефана, всё же закуривает тоже. Сигарета оказывается ментоловой — ещё одно воспоминание из бурной юности… — А ведь она, кажется, была трезвее меня! Ну и женщина…       — Да-а, помутнение рассудка налицо, — усмехается Штефан и поднимается с дивана. — Пойду проверю, что у меня есть в аптечке.       — Если дашь пару таблеток аспирина, буду бесконечно признателен, — отзывается Костя, но секретарь качает головой:       — Ты всё лечишь аспирином? Нет, кажется, у меня было нечто более подходящее…       Возвращается он со стаканом воды. На дне, растворяясь, шипит таблетка, пахнет это всё лимоном и цвет имеет тоже ядовито-жёлтый, лимонный. «Наверняка жуткая кислятина», — думает Костя, отстранённо наблюдая за пузырьками. Первый же глоток подтверждает его догадки — кисло и щиплет потрескавшиеся на холоде губы.       — Потом могу напоить чаем, — предлагает достигший, кажется, совершенства в своей предупредительности Штефан. Костя качает головой.       — Слушай, ну не суетись ты… — начинает, но секретарь не даёт ему договорить:       — Прекрати терзаться муками совести. Ты приятно разнообразил мой одинокий холостяцкий вечер, не буянишь, не пытаешься склонить меня к аморальному пьяному сексу… Да шучу я, шучу! — Он смеётся, ловя недоумённый взгляд своего гостя. — Успокойся и дай мне заняться чем-то, кроме сидения перед телевизором.       Пока Штефан возится на кухне, Костя пытается собраться с мыслями. Потому что вдруг оказывается: что делать дальше, он не знает. Да, он приехал к Штефану, чтобы не заваливаться домой пьяным, с этой частью плана всё хорошо, но вот уже через каких-то полчаса полночь, и нормальные люди в это время ложатся спать. Сможет ли он протрезветь за тридцать минут? Вряд ли. Конечно, Штефан уже предлагал ему однажды остаться переночевать…       На этой мысли Константин усмехается. Его первый опыт с мужчиной тоже начался с безобидного «уже поздно, оставайся у меня». Штефан — это, конечно, совсем другое дело, но…       Непослушные мысли снова возвращаются к разворошённой теме. Похожи всё-таки… Даже в обстановке дома видится что-то роднящее её с обстановкой той квартиры, какой-то комнаты — спальни? кабинета?.. Они проводили достаточно времени и там, и там, но Костя едва их помнит. Кажется, столик где-то стоял такой же, цвета чёрного дерева… или это был шкаф? Жёлтый свет так же отражался в окне? Так же ненавязчиво шептал телевизор? А может, всё дело в том, что всё это щедро приправлено запахом ментоловых сигарет, потому и кажется знакомым, оттуда, из прошлого. Тем душным летом в смятой, влажной от пота постели ментоловые курились легче: мятная пропитка скрывала их крепость, холодила дыхание и горло. Остужала после жаркого, запретного, тогда, казалось, почти преступного…       Косте вдруг становится душно — от воспоминаний ли, или от алкоголя в крови, — и он расстёгивает пару пуговиц, тянется к чёрно-зелёной пачке…       — Если хочешь, я могу принести твои. Они ведь остались в пальто?       Штефан заходит в комнату; над кружкой в его руках поднимается пар. Костя смотрит на него, потом на пачку.       — Не надо. Я и курить не хочу, сам не знаю, зачем… хм… молодость, что ли, вспомнил. Я курил тогда ментоловые. Недолго, пару месяцев всего… — говорит он.       И замолкает. Пьяный приступ откровенности отпускает его неохотно; Штефан ведёт себя так, словно не заметил, как внезапно оборвалась так пылко начатая фраза. Непроницаемо вежливый, он отдаёт Косте чашку и снова закуривает. Вторая сигарета за жалкие несколько минут — это явно слишком, словно теперь, после долгого воздержания, он пытается наверстать упущенное, и Костя невольно хмурится. Ему то ли жалко, то ли стыдно, то ли совестно, ведь Штефан тогда закурил из-за него, и всё это складывается совсем неожиданно — в странное желание стать ему ближе, узнать, что его тревожит и заставляет курить одну за одной, помочь, хотя бы элементарно поговорить…       Хотя с чего он вообще решил, что самому Штефану это нужно? Как будто поговорить ему больше не с кем…       Чай оказывается чёрным, несладким, горячим и очень крепким. Костя осторожно делает глоток, думая, что если у кого и есть проблемы с завязыванием отношений, то точно не у Штефана. Он для этого слишком… хороший мужик. Не душа компании, это вряд ли про него, слишком спокойный и уравновешенный, но зато интересный рассказчик и, что так редко встречается, внимательный слушатель. Тем страннее, что он сидит вечером в пятницу дома и рад свалившемуся на его голову пьяному начальнику. И ведь не спросил даже, почему тот вообще вдруг заявился, а не поехал, как любой нормальный человек в его ситуации, домой.       — Хороший ты мужик, Штефан, — озвучивает свою мысль Константин. Штефан резко выдыхает дым.       — Ещё скажи, что ты меня уважаешь! — смеётся, и Костя не может сдержать улыбки.       — Нет, послушай!..       Забывшись, он поворачивается, неловко дёргает рукой — и вздрагивает: чай, всплеснувшись, переливается через край кружки.       — Горячо? — Штефан сразу же наклоняется и подцепляет пальцами намокшую ткань. — Надо застирать, а то пятно останется.       Он отлепляет рубашку от тела и вдруг, с абсолютно спокойным видом, начинает её расстёгивать. Костя на долю секунды впадает в ступор. Потом оглядывается в поисках, куда бы поставить кружку…       — Не вертись. И если не хочешь снимать ещё и брюки, держи кружку крепче, — говорит Штефан, и Костя вцепляется в неё, как в спасательный круг. Жар разливается по коже, расходится волнами от обожжённого места, ставший неправдоподобно отчётливым запах кружит голову — табак, мята… Дыхание Штефана пропитано им, а сам он рядом, очень, слишком близко, и пальцами прикасается так аккуратно… нет, не прикасается, конечно, случайно задевает, дразня… и вовсе не дразня, зачем ему это… Они у него тёплые и шершавые, кожа под ними — непривычно чувствительная, и когда она покрывается мурашками, Штефан на долю секунды замирает — а потом вытягивает рубашку из-под пояса…       — Я лучше сам, — шепчет Костя. — А ты… вот, подержи, — добавляет он и протягивает Штефану кружку.       Рубашку Костя в итоге снимает и застирывает сам. Он, кажется, протрезвел окончательно, пока расстёгивал оставшиеся пару пуговиц, но в голове всё равно бардак. Странное чувство, будто прошлое вдруг ворвалось в настоящее и теперь просвечивает через него, смешивается с ним и путает мысли, немного пугает, но Костя цепляется за тот факт, что он пьян, и это помогает ему удержаться на ногах. Штефан стоит рядом, смотрит спокойно, даёт ему свою кофту взамен мокрой рубашки… Без тревожащих прикосновений и на приличном расстоянии он опять становится просто хорошим секретарём и, может, самую малость приятелем. Показалось?..       Так и не сумев ничего понять, Константин уезжает; переночевать Штефан в этот раз не предлагает и после невнятного «я, наверное, поеду, поздно уже…» молча провожает его до двери.       Дома Константина встречают темнота и тишина; дверь в спальню Елисея плотно закрыта. Значит, спит, значит, не увидит его пьяным, значит, чувство вины всё же останется голодным — хотя бы до завтра.       В своей спальне Костя первым делом ставит на зарядку телефон. Тот сразу же мигает уведомлениями о пропущенных-непрочитанных. Непрочитанное одно, лаконичное «Всё в порядке?» от Штефана, и Костя, подумав, отправляет «да». Хотя к чему именно относился вопрос, понимает смутно.       А вот пропущенных целых восемь. Два от Елисея — быстро на этот раз сдался, — и шесть от той, кого Костя совершенно не ожидал сегодня услышать.       От сестры.       — Привет. Ты мне звонила… — начинает он, как только Лена отвечает, но та перебивает его:       — Пыталась, — голос звучит недовольно. — Куда ты пропал?       — Работал.       — Работал? В такое время? Во сколько у тебя вообще рабочий день заканчивается?       — У меня не рабочий день, у меня рабочие сутки.       Костя усмехается и нехотя поднимается с кровати. Телефон успел зарядиться на жалкие пять процентов, но ведь минут на пять разговора этого должно хватить?       — Если я вдруг отключусь, — шёпотом предупреждает сестру Константин, выходя в коридор; там похлопывает по своему пальто, пытаясь нащупать пачку, — это села батарейка.       — Ага, понятно… А ты чего шёпотом?       — Сейчас, подожди, — с сигаретой он выходит на балкон и, закрыв дверь, продолжает обычным голосом: — Елисей спит, не хочу его разбудить.       На балконе холодно. Костя ёжится, чувствуя, как непривычно прикасается к телу мягкая ткань одолженного у Штефана свитера. Раздражённая кожа мгновенно покрывается мурашками.       Лена на том конце трубки насмешливо фыркает:       — Скинь мне его фотку, хоть посмотрю, во что этот тощий лисёнок превратился… И когда уже свадьба?       — Свадьба?.. — недоумённо переспрашивает Константин; уставший мозг с трудом складывает не связанные, на первый взгляд, фразы. — В смысле, с Елисеем? Не говори ерунды.       — А что? Не помню, чтобы ты с кем-то так долго жил…       — Не помню, чтобы изъявлял желание жениться… или выходить замуж, — парирует Костя и спешит перевести тему: — А ты чего так внезапно позвонила? Что-то случилось?       — Случилось, — вздыхает там, за пару тысяч километров, Лена, и в мгновение становится очень серьёзной. — Я приняла решение, и надо рассказать тебе о нём, пока опять не передумала… В общем, я хочу всё-таки продать дом. Ты был прав, я не могу жить за городом. Продадим его, а деньги поделим.       Костя устало прикрывает глаза.       — Хорошо. Очень вовремя, — выдыхает он вместе с дымом. Голова кружится, под веками расплываются цветные круги, но в голосе звучит облегчение.       И сестра это, конечно же, замечает.       — Вовремя? — повторяет она. — У тебя проблемы с деньгами?       — Не то чтобы…       — Слушай, если что, я могу поторопить агента…       — Нет-нет. Не стоит, — Костя хмурится, прикасаясь к виску — головная боль не заставила себя долго ждать. — Не мне тебе объяснять, что в таких делах лучше не спешить. Да и ситуация у меня не критическая, просто… — он запинается, но неожиданно для себя продолжает: — Просто я не рассчитывал ставить на ноги сироту. Ел не требовательный, а вот его образование влетает в копеечку. Я справляюсь, конечно, но позволить себе расслабиться сейчас действительно не могу, и… Знаешь, я чертовски устал.       На том конце трубки повисает молчание. «Вот же… блядь!» — выругивается про себя Костя, понимая, что алкоголь всё-таки не выветрился — ещё один никому не нужный приступ откровенности тому подтверждение. Ведь не хотел же никого доставать своими проблемами…       — Жалеешь, что взял его с собой?       Лена спрашивает абсолютно спокойно. В голосе не слышно ни упрёка, ни насмешки, только искренние волнение, и Костя не может от него отмахнуться.       — Нет, — отвечает он так серьёзно, что сам пугается. — Нет. Не жалею.       И на этом моменте телефон выключается.

***

      Солнце пробивается сквозь приоткрытые жалюзи, и Елисей подставляет лицо тёплым полосам света. Он сидит на диване, с ноутбуком на коленях, пытается заниматься, но никак не получается. За окном слишком хорошая погода, позднее утро слишком тёплое и ясное, и хочется только лениться, лежать, обнявшись…       Вот только обниматься не с кем. Костя сидит в кресле напротив такой собранный, сосредоточенный, что даже дышать в его присутствии страшно. «Ра-бо-та-ет», — проговаривает про себя Елисей. Старается, чтобы хоть в мыслях это звучало спокойно, но получается всё равно обиженно. И на этот раз, кажется, ещё и разочарованно.       Елисей смотрит на Костю и сглатывает вставший в горле горьким ком. Нет, это не разочарование, разве может он разочароваться в этом мужчине, это… ну, может, волнение? беспокойство? капелька едкой непокорной ревности? Конечно, так оно и есть, Ел всего лишь истосковался по ласке, и так скучал вчера в пустой квартире, так долго ворочался, засыпая в одиночестве в своей постели. Ещё двенадцати не было, но ничего не хотелось, и он лёг в надежде, что так скорее наступит новый день…       Но новый день не наступал долго. Елисей плохо спал, вздрагивал всем телом, когда начинал засыпать. Застрял, казалось, где-то на границе между сном и явью и никак не мог переступить эту черту ни в одну, ни в другую сторону. Вместо отдыха ночь принесла слабость и раздражительность, однако как только Ел смог открыть глаза — на этот раз не в очередном мутном сне из череды абсолютно неотличимых друг от друга, — он сразу поднялся с постели.       Дверь в спальню Константина была приоткрыта. Увидев, как любовник спокойно спит, Ел не смог сдержать улыбки. К Косте, такому непривычно уязвимому и податливому, тянуло будто магнитом, и он прошёл в комнату, залез в постель, под одеяло, поднырнул под тяжёлую руку, прижался к тёплому боку…       И почувствовал запах перегара.       Костя завозился, когда Ел отстранился от него, и открыл глаза.       — Я вчера не мог до тебя дозвониться, — сразу же сказал Елисей. Прозвучало против его воли как упрёк. — Я волновался.       — Да, прости. — Константин приподнялся на локте и, зажмурившись, втянул воздух сквозь зубы. — Переговоры затянулись, телефон разрядился… — на выдохе выпалил он, потом вдруг сел на кровати и невпопад закончил: — Пойду приготовлю завтрак…       Завтракали в молчании. Тишина сгущалась, запах перегара, казалось, отравил воздух, и дышать им было противно до тошноты. Ел почти и не дышал — вдыхал и выдыхал неглубоко, поверхностно, словно поселившееся в груди жадное тревожное нечто мешало наполнить лёгкие. Он знал, что будет носить это в себе ещё пару дней, пока наконец не загонит туда, где оно не будет его так сильно доставать, а если повезёт, то и вовсе уснёт, станет незаметным — до поры до времени. Так было всегда. Костя не в первый раз задерживался, не в первый раз возвращался пьяным, и никогда не просил прощения. Ел даже начинал думать, что так всё и должно быть, что это в порядке вещей, а его обида — это блажь, постыдная наглость…       — Прости, что задержался вчера. И что напился. Я и сам не хотел, но… так получилось.       Елисей чуть не выронил тарелку; а вот губка всё же плюхнулась на дно раковины.       — Угу, — только и смог промычать он, обернувшись. Костя стоял совсем близко, шаг — и подошёл вплотную, провёл пальцами по его плечам, скользнул ладонями по спине, обнимая.       — Всё в порядке?       Елисей неуверенно кивнул. Уткнулся ему в грудь; набравшись смелости, глубоко вдохнул — и с облегчением выдохнул. Пахло от Кости только гелем для душа и совсем чуть-чуть сигаретами. Всё было в порядке…       «И сейчас всё в порядке», — убеждает себя Ел, но тревога не отпускает его. Извинения, прозвучавшие всего пару часов назад, кажутся какими-то… нереальными. А они точно прозвучали? Он их не придумал? Может, замечтался, и…       Экран ноутбука гаснет, и Ел лениво проводит пальцем по тачпаду. Вид открытого, но так и не начатого проекта вызывает только зевоту; мысль о том, что нужно ещё и что-то с этим делать — почти отчаяние. Елисей вообще чувствует себя вялым в последние дни. Заболевает? Хотя горло не болит, ничего такого, только в голове мутно, как при высокой температуре. Ел даже прикасается ко лбу — нет, холодный…       — Твой друг скинул тебе фотографии? — вдруг спрашивает Костя.       Елисей вздрагивает. Сердце начинает биться быстрее и очень хочется ответить «нет», но…       — Да, — говорит он. — Да, скинул.       — Покажешь?       Ответа Костя не дожидается — видимо, не сомневается, что тот будет утвердительным. Он подсаживается к Елу, закидывает руку ему на плечо, проводит по волосам, перебирая длинные рыжие пряди… А Елисей ничего не чувствует, ни тепла его тела рядом, ни чутких прикосновений, только открывает фотографии и листает их, уговаривая себя не жать на клавишу слишком быстро. И жалеет, что скинул все в одну папку — и студийные, и те, что делал Марк. Потому что…       — Хм.       Ел прислушивается к ощущениям — Костя сбился с ритма? или показалось? На экране — фото из студии. «На портфолио», — сказал про него Александр; Елисей на нём одет в одни джинсы.       — Ну и что ты здесь рекламируешь? Себя?       В голосе звучит усмешка, но Ел нервно сглатывает. Костя, конечно, непроницаем, продолжает размеренно поглаживать его по голове, только Елисей не очень доверяет этой невозмутимости. Кому как не ему знать об умении этого мужчины держать себя в руках — а потом срываться в самый неожиданный момент.       — Ладно… — не дождавшись ответа, вздыхает Константин. — Скинь мне парочку. Из тех, пожалуйста, где ты одет.       — Ага, хорошо… — бормочет Ел и осторожно интересуется: — А зачем тебе? У тебя же вроде есть мои фотки.       — Сестра переживает, не съел ли я тебя здесь, — от Костиной ухмылки Елисея бросает в жар, — а те, что есть у меня, слишком откровенно показывают, что съесть я тебя, возможно, всё-таки пытался.       — Оу…       Он вцепляется в прядь волос и с силой дёргает. В голове лихорадочно мельтешат мысли; всё тело охватывает дрожащим волнением. Сестра попросила показать фотки… Это ведь серьёзный шаг, да? Это ведь… Это ведь значит, что они о нём говорили? Как если бы хоть немного приняли его в свою семью?..       — Я скину тебе те, что Марк сделал, — опомнившись, говорит Елисей, и Константин кивает:       — Отлично. А то на студийных ты сам на себя не похож.       — Что, слишком красивый?       Попытка разрядить обстановку проваливается: Костя лишь усмехается — видно, что невесело — и снова переводит взгляд на фото. Ел тоже, в очередной раз убеждаясь: и правда не похож, это выражение лица… у него никогда такого не было, он уверен, и шрам вот на груди зафотошопили…       Без него он вообще как совсем другой человек. Как будто полжизни стёрли.       — Ты действительно хочешь этим заниматься? — вопрос явно опасный, но говорит Костя тихо и спокойно. — Тебе это нравится?       — Не знаю… — подумав, честно отвечает Ел. — Но ведь… это явно лучше, чем сидеть дома, да?       Этот вопрос Костя, видимо, относит к риторическим. Молча отсаживается, начинает что-то печатать… А Ел никак не может сосредоточиться и заняться делом. Вместо этого он рассматривает Константина — тот как всегда сидит в тени, солнечный луч только слегка зацепил кисть правой руки, мазнул по ребру ладони, тому месту, где шрам. Не такой, как у него самого — ровный, белый, почти не заметный.       «Этой рукой он когда-то давно разбил зеркало», — проговаривает Ел про себя и пытается представить этот момент. На удивление — получается. Вот Костя, тогда совсем юный, младше, чем он сам сейчас, стоит перед зеркалом. Это зеркало в ванной, над раковиной; он только что судорожно умывался ледяной водой, и мокрые волосы липнут к вискам. Глаза его покраснели, веки опухли, ледяная вода ничуть не помогает привести себя в порядок, а за дверью стоит только что вернувшаяся со школы маленькая сестра, и стучит, и спрашивает, всё тревожнее и тревожнее, что случилось, почему Костя её не встретил, почему закрылся, где папа… И нужно выйти к ней, спокойно всё объяснить, сказать, что папы больше нет, что он теперь в раю, где нет ни мучений, ни боли, но проклятое зеркало показывает ему такого же ребёнка, испуганного, растерянного, совершенно не способного решать проблемы, да что же это такое, ну почему всё так, чёрт бы побрал этот кусок стекла!..       Звон разлетевшихся по ванной осколков Ел слышит отчётливо, будто зеркало разбилось здесь, сейчас, наяву; испуганный всхлип маленькой Лены за дверью — тоже. И только потом с трудом вытаскивает себя в реальность.       Из окна видно кусок блекло-голубого неба, тощее белое облако и соседний дом. Елисей смотрит на облако. Покрытый испариной лоб неприятно стынет; глаза щиплет, словно он долго не моргал. Елу не по себе. Ел не может понять, сколько просидел вот так, вспоминая чужое прошлое…       Осторожный, искоса, взгляд на Костю немного успокаивает его. Тот сидит в той же позе, всё ещё печатает, а значит можно надеяться, что времени прошло не так много. Только горло почему-то всё равно сдавливает каким-то мерзким промозглым предчувствием, подобравшимся совсем близко, дышащим в затылок. Ел гонит его от себя раньше, чем успевает разгадать, и чувствует, что ему жизненно необходимо отвлечься.       — На улице солнце… — произносит он раньше, чем успевает себя остановить. — Может, прогуляемся?       — У меня много работы, — на автомате отвечает Костя.       Елисей морщится. Он ненавидит эту фразу.       — Хоть полчасика. Я уже не могу сидеть дома.       — Позови этого… как его… который тебе названивает…       — Марка, — подсказывает Елисей; встаёт, подходит к Косте… — но это совсем не то же самое, что с тобой. Тем более тебе тоже не помешает немного развеяться, — говорит, присаживаясь на подлокотник. — Ну пожалуйста… А то я уже начинаю думать, что ты меня стыдишься!       Он смеётся. Старается не ныть и не быть навязчивым, говорит тихо, близко не придвигается. Не лезет под руку, в общем, всеми силами пытаясь если и мешать, то совсем чуть-чуть, но Костя печатать перестаёт. Елисей даже на секунду пугается того, как резко он замирает.       — Эм… Впрочем, не думай об этом, — бормочет он и пытается встать, — я понимаю, у тебя дела…       Но Костя перехватывает его за талию, притягивая к себе, в кресло. Только не говорит по-прежнему ничего.       Ел решается продолжить:       — Может, тогда на следующих выходных?       — В следующие выходные проходит одна выставка. Я должен на ней присутствовать… — говорит Костя и, бросив на заметно погрустневшего Ела взгляд, продолжает: — Знаешь, я тут подумал… Может, тебе, как будущему дизайнеру, будет интересно?       Елисей отстраняется. Смотрит серьёзно и недоверчиво. Услышанное никак не желает укладываться в голове.       — Ты предлагаешь мне пойти с тобой? — переспрашивает он подозрительно.       — Да, — кивает Костя, — предлагаю. Только учти, я не смогу уделять тебе там много внимания. Скорее, совсем не смогу. Я там по работе, должен буду наладить контакты с нужными людьми…       — Я хочу пойти, — перебивает его Елисей. Какая разница, что это работа, плевать на все эти контакты и нужных людей, Костя его с собой берёт!..       Константин улыбается.       — Хорошо. Тогда нужно будет купить тебе костюм. И обувь… — вздыхает он, и улыбка заметно блекнет. — Съездим завтра. А сейчас дай мне поработать.       Как только Костя убирает руку, уже сползшую Елисею на бедро, тот сразу послушно встаёт. Под джинсами будто горит отпечаток ладони, и хочется представить это прикосновение на обнажённой коже, но Ел не разрешает себе о таком думать. Он садится на диван, снова берёт на колени ноутбук, открывает проект… От обиды на Костю не остаётся и следа. Надо же, он его не только сестре покажет, покажет всем!..       «Хм, а в том, чтобы быть симпатичным, определённо есть свои плюсы», — думает Ел. Накручивает прядь волос на палец, придирчиво рассматривает: они сейчас длиннее, чем он носил в России, и, кажется, ярче. Интересно, Костя попросит их заколоть? Или, наоборот, распустить? И костюм он, Ел, никогда не носил… Ему пойдёт костюм? Хотя если выбирать будет Костя, обязательно пойдёт…       В восторженном предвкушении Елисей забывается. Какие там зеркала и крики, они давно в прошлом; какие проекты, они где-то далеко в будущем… А выставка совсем скоро, всего через неделю.       Он будет хорошо себя на ней вести. Костя не пожалеет, что взял его с собой.