Солнечный удар

      Елисею всегда нравилось всё красивое. Часто оно было недоступным, непонятным и неуловимым, но всё равно до сбившегося дыхания завораживало. Ел считал это своим недостатком — не мальчишеская ведь какая-то реакция, — а рядом с Викой, приземлённой материалисткой даже в нежные четырнадцать, восхищаться пролетевшей мимо бабочкой было вдвойне стыдно.       А сейчас красивое рядом. И смотреть, широко распахнув глаза, не стыдно, потому что ради этого красивого все здесь и собрались. Ел сам — его часть, и чувствует это уже почти без удивления. Чувствует, что не выделяется грязным пятном на фоне восхитительно ярких картин, в залитом светом зале, среди будто сошедших с экрана людей.       Только он всё равно стоит в стороне. Теребит запонки, водит кончиком пальца по гладкому зелёному камню. Они Костины, и нацеплены были в самый последний момент Костей, посмеивающимся от того, что Елисей сам не разобрался с замочками. Мужчина говорил по телефону с таксистом, когда застёгивал их; не отвлекаясь от разговора, скользнул пальцем под манжет, погладил запястье, а у Ела никак в голове не укладывалось, как у него получается так: вроде бы невинное прикосновение, а мурашки уже щекотно прокатились вдоль позвоночника, и мысли спутались, и дышать горячо…       «Если спросят, кто я вообще такой и с кем пришёл, я же точно покраснею!» — вздыхает про себя Елисей и беспокойно оглядывается. Кто-то ходит из зала в зал, кто-то явно давно знаком, кто-то с кем-то кого-то знакомит — Ел и шагу боится ступить к этому запутанному движению. Потому что не знает, как себя вести. И у Кости инструкции спросить забыл. Абсолютно не до того было — он потерялся в своём восторженном предвкушении и полубессознательных попытках вытянуть из мужчины нервное волнение.       А Костя очень волновался. Елисей видел это — по его напряжённо расправленным плечам, которые так хотелось широко огладить ладонями, по сосредоточенному взгляду, и сигареты сменяли друг друга одна за одной. Перед самым выходом Ел отобрал, кажется, пятую, едва начатую; недовольное ворчание заглушил поцелуем, потом потянулся ещё за одним уже в коридоре, у двери. Костя только усмехнулся, сжал губы, но под ненавязчиво-неуклонным напором Елисея сдался — запустил пальцы ему в волосы, аккуратно, чтобы не растрепать, и влажно скользнул языком в рот. Целоваться после стольких выкуренных было горько, спешка заставляла контролировать себя, чтобы не увлечься, но Елу очень нужно было показать, как сильно он благодарен за то, что не остался сегодня дома в одиночестве.       Ну и ещё ему банально хотелось. Елисей уже не в первый раз замечал и удивлялся: Константин, которого он полюбил за силу и властность, в редкие минуты слабости загадочным образом становится для него ещё любимее. Вот и сегодня, едва Костя вошёл в галерею и, оглядевшись, глубоко втянул ноздрями воздух, Елу захотелось — так по-детски, глупо и неуместно захотелось! — провести ладонью по его спине, или переплести с ним пальцы, или хотя бы коснуться незаметно. Ничего ведь страшного? Елисей видел, как какой-то мужчина с парнем мимо под руку прошёл, и они совсем не были похожи на друзей, значит, тут так можно, значит, дотронуться не запрещается, если хочется поддержать?..       Но Елисей не успел не то что увериться в этой мысли, даже толком её заметить — Костя коротко выдохнул. Расправил плечи. Потом улыбнулся — сначала всем, профессионально-очаровывающе; затем Елу, мельком, но искренне — и, шепнув, что ему нужно работать, прошёл в быстро наполняющийся людьми зал.       Через пару минут двери в этот зал с грохотом захлопнулись. Ел даже вздрогнул, так это было громко и неожиданно, и поспешил отойти в сторону. Притаился в углу тише мыши, спрятался за колонной. И ждёт, в общем-то, спокойно. Ругает себя только немного, что сглупил и не подготовился — самому надо было об этом позаботиться, у Кости и без того дел полно. Он все эти дни работал как проклятый, и Елисей не хотел говорить с ним о работе ещё и дома.       Только уже в такси решился спросить: а зачем, собственно, они туда едут? Костя устало потёр лоб и парой слов рассказал, что на торгах должен выиграть эту самую галерею, в которую они едут. А потом неожиданно попросил пожелать удачи. Ел пожелал — искренне, от всей души, — и, рассматривая его улыбку, которую так хотелось поцеловать, думать забыл о том, чтобы узнать: а что вообще требуется от него самого?       «Ну ничего. Когда Костя выйдет, я быстренько спрошу у него хотя бы как мне представляться, если вдруг надо будет, и смогу наконец сдвинуться с этого места…»       Но пока приходится стоять, замерев от стеснения, в этом зале, увешанном какими-то абстрактными непонятными картинами. Они разделены по цветам, и Елу достался красный угол. Справа этот цвет плавно, от полотна к полотну, перетекает в синий, слева — в жёлтый, а прямо за спиной огнём горит.       Вздохнув, Елисей косится на картину через плечо — она какая-то тревожная, назойливо маячит резкими красными мазками на границе зрения. Нет, красивая, конечно, впечатляющая, но из тех, на которые хочется взглянуть, всплеснуть руками, то ли восхитившись, то ли ужаснувшись, и пойти дальше. А Ел топчется возле неё уже с четверть часа, и с каждой секундой ему становится всё неуютнее.       И если бы дело было только в картине! Само собой, Елисей и не ожидал, что на художественной выставке будет царить бурное веселье, но атмосфера вокруг даже для такого мероприятия слишком напряжённая. Он заметил это сразу, как только вошёл. Вернее, почувствовал — мурашками по коже, прохладой в воздухе и странной для такого количества народу… нет, вроде не тишиной, все вокруг разговаривали, но так, словно боялись кого-то разбудить.       А ещё он не раз слышал в толпе слово «прощальная».       «Прощальная выставка? — слова назойливо крутятся у него в голове. — Это значит, галерея закрывается? Но зачем она тогда Косте?..» — и Ел хмурится: непонятно. Но ведь и не его ума дело, да? Конечно, не его, его дело здесь… наверное, ходить, смотреть на картины, улыбаться незнакомцам и радоваться, что не приходится сидеть дома послушным пёсиком, ждущим хозяина.       Споткнувшись об эту мысль, Елисей одёргивает манжеты. Себя тоже одёргивает: лелеять старые обиды — глупо и мелочно. Обижаться на Костю — вообще верх глупости и крайняя форма эгоизма. И пустая трата нервов, потому что обижайся не обижайся, а куда ты денешься, Елисей…       — Ты?!       Вопрос раздаётся совсем рядом, в паре шагов; голос звучит удивлённо и знакомо. Так знакомо, что Елисей невольно ссутуливается, словно пытаясь стать меньше и незаметнее, опускает голову, занавешиваясь волосами, и ни за что не хочет оборачиваться.       — Ну надо же, я до последнего думал, что обознался…       Но оборачиваться и не нужно. Джонни сам подходит ближе, встаёт прямо перед ним и улыбается совсем как тогда, в студии: нахально и высокомерно. Он говорит: «А ты, оказывается, не такой простак, каким показался мне сначала!» — слишком громко, и Ел на автомате хватает его за рукав, притягивая к себе, в укромный угол за колонну, подальше от людей, а то уже начинают пялиться. И хмурится, поймав шальной взгляд зеленоватых глаз.       Но Джонни не думает замолкать:       — …если бы не волосы, я бы тебя не узнал, — делится он, глотнув шампанского из явно не первого бокала. — И какими же судьбами?       Елисей открывает рот — понятия не имея, что сказать, кошмар наяву! — и в то же мгновение двери всё с тем же торжественным грохотом распахиваются. Костя выходит одним из первых, но его сразу перехватывает какой-то мужчина. И заводит разговор явно не о погоде: Константин улыбается ему той самой улыбкой, от которой у Ела во рту становится кисло, и он понимает, что подходить не время. Да ещё и Джонни вцепился, схватил под руку и допытывается упрямо:       — Хэй! Я спрашиваю — что ты здесь делаешь?       Акцентом выделяет «ты». Получается такое снисходительное «ты-то что здесь забыл?», с насмешкой и унизительно искренним изумлением. Так что Елисей даже не удивляется, когда в его ответном:       — А ты? — звучит неприкрытое раздражение.       Джонни на это усмехается отвратительно понимающе. Хотя что именно он понимает, Ел даже не догадывается.       — Не рад меня видеть? А ведь я тогда тебе помог, брёвнышко ты неповоротливое… — Джонни притворно вздыхает. — И никакой благодарности за мою доброту! — добавляет он уже громче, ещё и поворачивается ко всем, разводя руками, точно предлагает ему посочувствовать.       «Да он же пьян, — думает Ел, пытаясь незаметно вывернуть руку из захвата: никак, держит крепко, — да отпусти же ты меня, отпусти, отпусти!..»       Уйти не получается.       — Ты слишком громкий, — шипит Елисей, когда Джонни в очередной раз заливается смехом, кажется, вовсе без причины. — Потише, пожалуйста.       — Ладно, ладно… — Парень одним глотком допивает шампанское, а в ответ на укоризненный взгляд только отмахивается: — И не смотри на меня так. Мне тут до самого конца торчать и ещё много чем после заниматься… А-а, какая же скука! Тебя тоже насильно сюда притащили?       — Насильно? — Ел недоумённо поднимает брови. — Нет. Я сам захотел.       На подносе у проходящего мимо официанта позвякивают пустые бокалы. Джонни не глядя добавляет к ним свой.       — А-а-а, «са-а-ам», — тянет он, и снова с этим неприятным пониманием в голосе, будто застукал Ела за чем-то неприличным. — И с кем ты «сам» сюда пришёл?       «Не твоё дело», — чуть не слетает с языка, но Елисей вовремя останавливает себя: если этому парню не ответить, он же, наверное, только сильнее наседать начнёт. И «повезло» же встретить здесь именно его! Ещё секунду помедлив, Ел всё-таки неуверенно указывает на Константина — можно же? ничего страшного? Он ведь даже не рассказывает ничего, а с кем пришёл, и так все видели, когда они вошли, Костя этого не скрывал, спокойно шёл рядом…       Джонни отвечает не сразу. На пару секунд даже замолкает и замирает: окидывает Константина, что-то увлечённо рассказывающего, взглядом, наклоняет голову, закусывает губу; Елу кажется, что вот-вот подойдёт и попробует на ощупь. Потом, присвистнув, снова поворачивается и растягивает губы в приторно-сладкой улыбке.       — Ну, с таким я тоже «сам» бы пошёл, — усмехается он, рассматривая теперь Елисея; «Сравнивает, что ли?!» — мелькает до дрожи неприятное осознание у того, — но я сейчас с ним, так что…       И, поёжившись, Джонни кивает в сторону.       Глядя на лысеющего, с намечающимся пузиком, мужчину, Ел, к своему удивлению, сразу всё понимает. Понимает, почему Джонни передёргивает плечами; понимает, почему его… — любовник? — сальными глазками рассматривает какую-то девушку, приобнимает её, а та совсем не против, и Джонни тоже не против, безразлично отворачивается, хотя Ел в такой ситуации уже, наверное, все волосы бы себе выдрал от ревности. Почему он взглядом сверлит официанта в другом конце зала, точно пытается приманить его — или, скорее, приманить очередной бокал. И почему Ильза так замялась, когда речь зашла о его отношениях.       Потому что у Джонни отношения с деньгами. А кому они принадлежат — не так уж и важно.       Официант уходит в другой зал, так и не почтив Джонни своим вниманием, и тот печально вздыхает.       — В общем, мой тебе совет, — вдруг говорит он, переместив руку с локтя Елисея на его талию, — не связывайся с этими художниками!..       Говорит громко и весело, кажется, наслаждаясь тем, что все, кто стоит рядом, на него возмущённо косятся. И дальше болтает какую-то ерунду, без намёка на стыд и стеснение. Ел не особо слушает его, больше рассматривает — молодого, пьяного, назойливого, но красивого в этом бордовом костюме, даже сейчас словно позирующего перед камерой. И ему почему-то не хочется верить, что он понял всё правильно; не хочется осознавать, что подумал Джонни о нём, увидев здесь. Только почему-то хочется сказать, что тот не так всё понял… но ведь какая разница, что там этот Джонни подумал? Его это не касается, и Ел отворачивается — получается, что к картине. Морщится, словно обжигаясь об неё — режет глаза ярко-красный. И утыкается взглядом в свои ботинки, дёргано заправляя прядь волос за ухо…       Джонни перехватывает его руку.       — Дорогие штучки, — хмыкает он, рассматривая запонки, и переводит взгляд на Костю. — Это он подарил?       Елисей едва удерживается, чтобы не вырвать рукав из его цепких пальцев.       — Это не подарок. Это его. Он мне… одолжил.       — Одолжил? Ха! — Джонни смеётся так, что у Ела чешутся руки зажать ему губы. Или галстук в рот запихать, как кляп.       К сожалению, и то и другое — неприлично. А он воспитанный и обещал хорошо себя вести.       — Ты совсем глупенький? — А вот Джонни, кажется, ничего подобного никому не обещал. — Тряси с него дорогие подарки, пока можешь! Хоть будет потом, что продать в голодные времена. Ну или если вдруг свободы захочется…       Он ведёт себя откровенно вызывающе. Елу кажется, что специально и кому-то назло; возможно, назло ему.       Непонятно только, за какие грехи?       — …так что лови момент! Пока он в тебе заинтересован, надо успеть выжать по максиму…       — Хватит.       На мгновение становится тише: Джонни запинается на полуслове.       — Что?       — Хватит, — повторяет Ел и сам удивляется, как холодно и остро звучит его голос — ведь внутри всё горит и сводит тупой болью. — Мне твои советы не нужны. Может, пойдёшь поделишься ими с кем-нибудь другим?       — Это ты меня так посылаешь? — Джонни, ни капли не уязвлённый, заинтересованно наклоняет голову, ловит прядь волос Елисея, крутит в пальцах, рассматривает… — Натуральный цвет? Или красишь? — спрашивает; не дождавшись ответа, ухмыляется и откидывает её Елу за спину. — А насчёт советов — я бы на твоём месте не торопился отказываться, послушал старшего товарища. Вот сколько тебе сейчас лет? Ладно, ладно, не отвечай. Сам вижу — не больше двадцати. Я в твоём возрасте тоже наивный был, хорошо бы мне тогда кто-нибудь мозги вправил…       — Я — не ты.       В воздухе словно искра проскальзывает, и Ел ужасается: что это? Вот это, в его голосе… прозвучало презрение? Он не хотел!..       — Вот как мы заговорили… — В прищуренных, враз ставших зеленее глазах Джонни искр наберётся на целый пожар.       Испуганное «извини» гаснет у Елисея на кончике языка, так и не прозвучав.       — Думаешь, раз тебя нарядили как рождественскую ёлочку и притащили сюда, то всё, любовь до гроба? — продолжает парень и усмехается, кивая в сторону. — Так вон, смотри, фрау Майер тоже на себя сегодня бриллианты нацепила, но не думаю, что у неё к ним высокие чувства. Не понял? — спрашивает он, заглядывая Елу в глаза.       А тот и правда смотрит растерянно. И понимать ничего не хочет. Он хочет, чтобы этот до ужаса проницательный Джонни, так легко находящий самые больные места, наконец замолчал.       Только Джонни не отстаёт.       — Дорогие аксессуары демонстрировать нужно, я вот о чём говорю, — снисходительно поясняет он, — чтобы показать, что можешь их себе позволить…       Царапнув холодную запонку, Елисей складывает руки за спиной. Зажмуривается: «Замолчи, замолчи, замолчи…»       — …а с парнями в этом плане вообще удобно. Потому что трахать нас можно как угодно и когда угодно — не забеременеем, понимаешь? — только в темноте голос Джонни звучит ещё отчётливее и пронизывает до тошноты, до расплывающихся по черноте алых кругов. — Для человека при деньгах это весомый плюс…       И Ел открывает глаза. Отстранённо отмечает, как Джонни всматривается ему в лицо, приблизившись так, что можно разглядеть тонкие морщинки у его глаз, каждую ресницу, чёрную точку на потемневшей радужке…       — А ты ещё и на девушку похож, — вдруг говорит парень. — Особенно сейчас, когда у меня перед глазами всё расплывается, хм-м…       Его губы шевелятся, он говорит что-то ещё, но Елисей с каждой секундой слышит всё хуже: в ушах звенит. Мир вокруг сливается в одну неразборчивую абстракцию. Ел забывает кто он, где он, что вообще происходит. Словно нет его здесь — нет вообще?.. — а есть только картинка, как на экране, и он смотрит на неё со стороны. В центре этой картинки, конечно, Джонни. Такой уверенный, громкий, красивый — и такой…       Ядовитый. Как змея. В детстве Елисею нравились змеи, но даже в том возрасте он понимал, что ими лучше любоваться издалека. А при встрече замереть и не делать резких движений. Тогда не заметит и проползёт мимо. Проползёт, поблёскивая зелёными глазами с узкими зрачками и родинкой у левого, шурша бордовой чешуёй, шипя все эти жестокие слова-слова-слова…       — …его номер?       Картина мигает красным на границе зрения. Как тревога, только звука сирены не хватает. Показалось?       Ел смаргивает — показалось, конечно…       — Что ты сказал?       — Я говорю, скинешь мне его номерок, как разбежитесь? — повторяет Джонни, оценивающе разглядывая Костю. — А я тебе тоже вариантов подгоню. М?       — Он не такой, — Ел судорожно сжимает кулаки: «Не смотри, не смотри, не смотри!..» — Тебе там ловить нечего.       «А вдруг… есть что?»       — Не такой, конечно. — Джонни фыркает, но уже беззлобно. Скорее, насмешливо. — Дай угадаю, какой он не такой. Вы почти не видитесь, он постоянно работает, ты ничего о нём не знаешь, кроме разве что его предпочтений в постели… — монотонно перечисляет он, загибая пальцы, но как только пересекается взглядом с Елисеем, усмехается: — Ты бы себя сейчас видел! Ты что, правда такой наивный? Может, и в Санту веришь?       Мимо проходит официант. Джонни перехватывает у него два бокала с шампанским, один протягивает Елу, стукается об него краем своего.       — За то, чтобы ты наконец прозрел. Не такой… Ха! — и одним большим, до дна, глотком заливает свой горький смех.       Елисей смотрит на бокал. Запотевший, мокрый и холодный, тонкое стекло облеплено пузырьками, качнёшь — и они с шипением взвиваются вверх. Джонни уже допил и снова что-то говорит — шипит; шуршит ткань его костюма, когда он наклоняется ближе и притирается плечом — шершавая чешуя; его дыхание обжигает шею, как горячий пустынный ветер. И Елу вдруг кажется, что ему горло песком засыпало — не вдохнуть, не сказать ни слова и на зубах скрипит…       Шампанское Елисей выпивает залпом. Пустой бокал отдаёт Джонни, занимает ему вторую руку, чтобы тот не смог опять в него вцепиться. Парень ещё что-то говорит ему вслед, но Ел не слушает — уходит: Костя наконец остался один, и нужно успеть к нему подойти, главное, не запнуться, никого не сбить, только это сложно. Нужно смотреть под ноги, и перед собой смотреть, и учитывать то, что изображение отчего-то преломляется, как под водой, а потом сжимается, как за вогнутой линзой, и растягивается, превращая несколько метров пути в бесконечный тоннель. Но это ничего, пусть реальность корчится, нужно не обращать внимания и не пугаться, потому что испугаешься — и совсем из неё вылетишь. Елисей помнит, как это бывает, так что чёрт с ней, только бы не споткнуться, ещё три шага, два, один…       — Костя.       Рука Константина кажется горячей — «Или у меня такие холодные пальцы?». Елисей касается его вскользь, стыдясь своих мокрых ладоней; вздрагивает, когда Костя оборачивается, и никак не может вспомнить, что собирался сказать. Ему кажется, что он не вовремя, а ещё — что реальность сейчас погаснет, как перегоревшая лампочка, ослепляюще вспыхнув напоследок, и надо спешить, надо сказать хоть что-то…       — Я домой поеду, можно?       Костя качает головой, коснувшись виска.       — Я же говорил, что тебе будет тут скучно, — выдыхает он. — Хочешь, пройдёмся, пока у меня перерыв? А потом поедешь…       «Скажи, что любишь меня. Прямо сейчас скажи», — громко проносится у Ела в голове. Он даже пугается — не сказал ли вслух? — и едва сдерживается, чтобы не зажать себе рот. Нервы словно окатывает кипятком, по телу проходит странное чувство, неприятное до мурашек, будто вся кожа — одна большая зудящая ссадина.       — Я хочу домой, — вместо ответа повторяет Елисей и незаметно проводит ногтями под рукавом. — Ну я поеду, да?       Костя настораживается:       — Ты плохо себя чувствуешь?       «Да! Прости меня, да, мне так плохо, что сейчас я испугаюсь, и разревусь, и опозорю тебя, прости…»       — Нет, — улыбается Елисей. — Я просто хочу домой.       И Костя говорит ему «хорошо». Потом, что такси должны стоять у входа. Добавляет: «Я вернусь поздно». Ел выслушивает всё это, сохраняя улыбку, с ней же выходит из галереи, ловит такси, называет водителю свой старый, русский адрес, смеётся, исправляется. И только потом, под шум двигателя и какую-то весёлую песенку, утыкается лицом в ладони — чтобы слёзы не капали на костюм.

***

      Сидя на неудобном жёстком стуле, в окружении замерших в молчании людей, Константин чувствует себя так, словно попал в прошлое. Куда-то в школу, в актовый зал — заставили прийти, сказали сидеть смирно и слушать. А хочется домой. И спать. Или хотя бы зевнуть…       По залу волной прокатывается восхищённый ропот, и Костя переводит взгляд на импровизированную сцену — может, наконец что-то интересное, что-то, что развеет скуку?       Нет, ничего подобного. Очередная картина, а почему все оживились и почему цена на неё изначально выше раз в десять, чем на предыдущую — непонятно. «Интересно, долго это ещё продлится? — думает Костя, медленно и глубоко вздыхая. — Знал бы, приехал бы ещё позже…» Хотя он и так оттягивал выход из дома до последнего, чтобы лишний раз не светиться и лишние минуты бездельем не маяться, ничего вокруг не понимая.       Когда выносят следующую картину, Костя впервые на своей памяти проклинает свою работу. Потому что он эту изломанную прихотью художника геометрическую зелёную женщину, на которую все почему-то отреагировали аплодисментами, впервые видит. И, хлопая за компанию, изо всех сил стараясь стереть с лица недоумение, ужасается: как вообще начать ориентироваться во всём этом наравне с людьми, посвятившими этому всю жизнь?       Хотя нет. Понятно, как: нужно было брать с собой Штефана. Такого спокойного, знающего, одним своим присутствием внушающего уверенность Штефана. А не Ела, из-за которого только ещё больше переживаешь…       Правда, Штефан не так давно тоже заставил Константина поволноваться. Недолго, но сильно: до увеличения привычной дозы никотина в день и молчаливого гипнотизирования телефона. Звонить Костя в итоге не стал, хватило ума. А вот смску отправил — простое и лаконичное «извини за вчерашнее».       В ответ получил только закатывающий глаза смайлик. Тоже простой и лаконичный донельзя. Стало немного легче.       Окончательно всё вернулось в прежнюю колею в понедельник, за пару перекуров. На первом Штефан, как показалось Косте, ещё смотрел странно, пристально и ощущаемо, больше обычного молчал, и пальцы на руке задержал дольше необходимого, когда попросил зажигалку, и стоял вроде бы ближе, чем всегда…       Но на втором, ближе к обеду, он уже снова стал самим собой. Привычным: вежливым, собранным, встал не рядом, почти прикасаясь плечом, а присел на подоконник напротив. Сделав первую затяжку, сказал:       — Кстати. Я уладил твою проблему.       Сигарету Штефан держал у губ. Очень близко, почти касаясь их белым фильтром.       — Проблему?       — С той девушкой, которая оказывала тебе лишние знаки внимания, — пояснил секретарь и хитро прищурился: — Или ты уже передумал и решил всё-таки закрутить роман на работе?       — Нет, не передумал. И что ты сделал?       — Разве это важно? — шепнул Штефан на выдохе — дым утянуло вытяжкой вверх, мазнуло его по губам… — Допустим, проявил своё убийственное обаяние.       Костя невольно усмехнулся:       — А, то есть теперь она переключилась на тебя?       — Ты же знаешь, меня это не интересует, — парировал секретарь.       И отвернулся — стряхнуть пепел в урну.       Дальше разговор пошёл о работе, и Костя решил, что утром его секретарь просто-напросто не успел толком проснуться, а все намёки на нерабочие отношения ему привиделись — пить меньше надо. Последние крупицы напряжения исчезли, когда Штефан в ответ на «Я не смогу тебя взять на выставку» равнодушно пожал плечами: «Хорошо. Как скажешь». «И никаких неудобных вопросов…» — улыбнулся приготовившийся неловко отмазываться и изворачиваться Костя, в очередной раз поражаясь тому, как уверенно секретарь нащупывает границы в их общении и не переходит их.       О том, что эти границы перешло его собственное воображение, Костя думать не стал…       Время тянется издевательски медленно. Костя лениво рассматривает публику, не обращая внимания на лоты и не слушая ведущего аукциона. Знает, что сможет собраться, когда будет нужно, и пока позволяет себе витать мыслями за дверью.       Там Елисей.       Елисей, который так взбудоражен с самого утра. Весь день Костя смотрел на него и жалел, что у него нет времени, чтобы помочь парню снять это живое, искрящееся волнение. О, это наверняка было бы очень горячо, судя по тому, как Ел ловил краткие, вскользь, чтобы не увлечься, прикосновения. Перед выходом вообще не выдержал — целоваться полез и целовал так, что желание остаться дома чуть не выиграло; в этом костюме, с уложенными волосами и горящими в предвкушении глазами, он выглядел непривычно взрослым.       И красивым, да. Костя усмехается: его там, за закрытыми дверями, кто-нибудь, часом, не отобьёт? И тут же успокаивает сам себя: нет, Ел не такой. Ел вернее всех верных. Да в его ситуации особо и не поизменяешь. Если только, конечно…       Если только он не найдёт себе нового спонсора?       Мысль неприятно отзывается в груди. Да, в этом плане выводить Елисея в свет опасно. Но нельзя же вечно держать его взаперти! В конце концов, если Ел не начнёт нормально общаться с другими людьми, его «люблю» так и будет иметь привкус «у меня просто нет выбора»…       То, что объявили перерыв, Костя, погружённый в невесёлые мысли, понимает только по грохоту стульев. Из зала он выходит одним из первых. Раздражённо зачёсывает назад волосы: «Конечно, всё самое интересное перенесли на вторую часть…»; ищет глазами Ела, но толпа закрывает обзор…       — Добрый вечер. Впервые тебя вижу.       Лёгкое прикосновение к плечу заставляет его остановиться. От тихого, неестественно хриплого голоса, раздавшегося совсем близко, по спине пробегают ледяные мурашки. Костя оборачивается — и невольно выпрямляется. К тому, что сам Крис Эккерт лично подойдёт к нему поздороваться, он не был готов совершенно.       — Константин, — спохватившись, протягивает он руку. Крис отвечает неожиданно крепким для такого тонкого, словно усохшего, человека рукопожатием. — Я здесь…       — …видимо, по рекомендации Ханны, — заканчивает владелец галереи за него. — Она говорила о тебе.       Слова Эккерт проговаривает натужно, медленно; Штефан обмолвился как-то, что тот недавно перенёс операцию, только это не помогло… Костя тогда слушал секретаря вполуха, надеясь, что с Эккертом никогда не пересечётся. И сейчас, подавив желание вытереть руку о пиджак — «глупости, рак не заразен, уж мне ли не знать!» — он поражается тому, как жестоко, будто специально издеваясь, складывается иногда жизнь.       — Да. Я… представляю её интересы.       — Её интересы, — эхом повторяет Крис и так живо, иронически улыбается, что разом скидывает с десяток лет возраста: — Все её интересы сейчас сводятся к тому, чтобы как можно реже меня видеть. Она всегда была такой ранимой… Так зачем ты пришёл?       От заданного в лоб вопроса Константин на секунду теряется, но тут же берёт себя в руки:       — Думаю, затем же, зачем и большая часть здесь собравшихся? — улыбается он. Эккерт улыбается в ответ, но всё равно смотрит выжидающе, и Костя продолжает: — Да, знаете, я всегда тянулся к прекрасному, но сам талантами обделён, так что решил, что обязательно буду помогать, так сказать, творцам…       Слова льются приторно-лживой рекой. Легко и плавно — опыта переговоров у Константина предостаточно, — только на языке почему-то оседают горечью. Костя едва заметно хмурится, смотря в светло-голубые, почти прозрачные глаза Эккерта. У Криса очень проницательный, внимательный, понимающий взгляд. Так смотрят на мир люди, которые точно знают: смотреть им осталось недолго. Костя уже видел такой взгляд однажды. Тогда ещё плохо понимал, что происходит, но чувствовал: глядя в такие глаза нельзя врать. И эти, последние, разговоры с отцом были самыми откровенными — и самыми важными…       — …и вот недавно переехал в Германию и решил: почему бы не сменить направление деятельности? Не исполнить наконец мечту и… — Константин переводит дыхание, набирает в грудь побольше воздуха — и вдруг понимает, что не может продолжить. — Нет.       — Нет? — растерянно переспрашивает Крис.       — Ни слова правды во всём, что я тут наплёл, нет, — задумчиво проговаривает Костя. Удивляется сам себе: совесть проснулась? Ну надо же, как не вовремя… — Прошу меня простить. Я здесь, потому что об этом меня попросил мой начальник. И его ваша галерея интересует только как выгодное вложение в недвижимость.       — Вот как? — Эккерт, кажется, совершенно не удивлён. Разве что брови поднимает насмешливо: — А как же любовь к искусству?       Только у Кости всё равно что-то тревожно скребётся в груди: то ли оттого, что чуть не обманул Криса, то ли оттого, что всё-таки не обманул.       — Я не имею к искусству никакого отношения, — так и не разобравшись в себе, нехотя признаётся он. — Эта нелогичная сфера жизни всегда обходила меня стороной. Вернее, я её.       — Это ты зря. Все чаяния людей, мечты, надежды, искренность, чувственность — всё в нём…       Крис говорит вдохновенно, пронзительно, хоть и голос у него едва слышный. Костя даже заслушивается, но когда Эккерт заканчивает, всё равно виновато разводит руками:       — Наверное, это просто не моё.       — А-а, так ты из этих, холодных русских мужчин, — с усмешкой тянет Крис. — Бизнес, деньги и ничего лишнего? Не уверен, что хочу, чтобы «Galerie Eckert» попала в руки такого человека. Искусство надо чувствовать; глупцам, которые не позволяют себе этого, в нём делать нечего…       «Глупцам, значит…» — вздыхает про себя Костя. Чёрт с ним с искусством, но если бы он сразу позволил себе почувствовать что-то к Елисею, обошлось бы без ремней, верёвок — и без этого невзначай оброненного «я не люблю боль», которое до сих пор иногда всплывает в памяти, вызывая желание обнять парня, погладить по плечам, поцеловать запястья, лодыжки, бёдра — каждое место, когда-то его стараниями украшенное синяком или ссадиной, болезненно-ярким засосом или отпечатком зубов…       — Боюсь, как бы мне ни хотелось, мне нечего вам возразить, — говорит Костя, когда Крис Эккерт замолкает. Спорить и что-то доказывать нет ни сил, ни желания. На плечи навалилась такая усталость, что хочется только одного: чтобы всё это наконец закончилось. Плевать уже, чем.       — И что, сдаёшься?       — Нет. Буду поднимать ставку в обозначенных пределах. Просто потому что обещал.       — Это правильно. Обещания надо держать. — Крис смотрит пристально, словно сканируя насквозь, и вдруг легко, точно не он только что отчитывал Костю как провинившегося мальчишку, улыбается: — Ну что ж, удачи.       И, похлопав того по плечу, уходит обратно в зал.       Костя спокойно вздыхает только после того, как за ним закрываются двери. Усилием сбрасывает с себя оторопь: «Надо же, какой этот Эккерт человек! Неудивительно, что все здесь с ним считаются…» Вся эта затея с галереей кажется ему теперь вдвойне бессмысленной. Даже если она всё-таки достанется ему — в чём он уже сильно сомневается, — соответствовать заданной Крисом планке он точно не сможет. Бессмысленно даже пытаться…       — Костя.       Елисей появляется рядом словно из воздуха. Константин улыбается ему — Ела его проблемы не касаются, нечего встречать его с хмурым видом.       — Как ты тут? Скоро начнётся вторая часть аукциона, но пока у меня есть немного времени, так что мы мо…       — Я поеду домой. Можно?       Костя замолкает на полуслове. «Ну да. В принципе, ничего удивительного…»       — Я же говорил, тебе будет тут скучно, — качает он головой. Конечно, если уж ему самому здесь на стену лезть хочется, несложно представить, каково Елисею. Но как же не хочется его отпускать… — Хочешь, пройдёмся, пока у меня перерыв? А потом поедешь, — предлагает он, надеясь ещё хоть несколько минут побыть рядом с человеком, от одного присутствия которого становится легче…       Но Елисей отказывается. Сверкает глазами — в них блики яркие, как в детских мультиках. Константин даже пугается, не поднялась ли у Ела температура, но тот говорит, что хорошо себя чувствует. «Наверное, его очень напрягает собравшееся здесь общество», — решает тогда Костя и отпускает его.       До конца перерыва он рассматривает картины, мучается от желания покурить — и волнуется за Елисея: всё-таки странно, так неожиданно сорвался с места… Мысли о нём покидают мужчину только когда он снова занимает своё место на неудобном стуле. Потому что пора наконец собраться и, что уж там, скорее всего, с треском провалить задание директора. Одного взгляда на собравшихся хватает, чтобы понять: пусть главного конкурента в лице Герды он сумел обезвредить, среди присутствующих есть немало тех, кто готов побороться за лакомый кусочек. Впрочем, ничего странного: даже Штефану не под силу знать всё и дотянуться до всех.       Ожидание снова затягивается. Сначала с молотка идёт художественная школа, потом студия, потом снова какие-то картины. Галерею оставляют напоследок — когда объявляют этот лот, Костя сжимает в пальцах карточку с номером, глубоко вдыхает, на миг прикрывая глаза, чувствуя, как в воздухе нарастает напряжение…       А когда открывает, на сцене вместо ведущего стоит Крис Эккерт; все вокруг молчат и, кажется, даже дышать боятся.       — Я официально об этом не объявлял, — с улыбкой начинает Крис, — но вдруг кто не знает: жить мне осталось…       Константин обводит взглядом присутствующих. Знают, видимо, все: никто не удивлён. У некоторых лица обезображены тщательно отрепетированной скорбью, но большинство, кажется, действительно опечалены. Они слушают Эккерта заворожённо, будто впитывая каждое тихое, с трудом произнесённое слово. «Если даже мне, перекинувшемуся с ним парой слов, тяжело, каково же тем, кто знает его долго?» — думает Костя и вдруг понимает: он не хочет, чтобы галерея досталась ему. Если это случится, он будет чувствовать себя так, словно завалился в чей-то уютный дом в грязной обуви…       — …и я решил, что галерея достанется Константину. Константин, скажете пару слов своим новым коллегам?       Смысл этих слов доходит до Кости не сразу. Только когда все, заволновавшись, вслед за Крисом устремляют взгляды на него, он осознаёт, что только что было сказано. Встаёт. Улыбнувшись, расправляет плечи и кивает — на автомате, едва отдавая себе отчёт. Все шепчутся ему вслед — «Крис всегда был эксцентричным, но это…»; «кто это вообще? я впервые его вижу!»; кто-то в сердцах выматерился, — а Костя поднимается на сцену и ничего не понимает. Что именно он говорит «новым коллегам», он не смог бы вспомнить потом и под страхом смерти.       И только уже снова в зале, поймав Эккерта у самого выхода, Константин приходит в себя.       — Почему?       Вопрос получается далёким от конкретики, но Крис всё понимает.       — Все, кто здесь сегодня собрались, и так в этом… как ты там сказал… нелогичном искусстве? Да… Многие — благодаря мне. И я рад, что напоследок смог приобщить ещё кого-то к этой замечательной сфере.       Он улыбается, и Костя изумлённо поднимает брови: вот и вся выгода? серьёзно? Толпа вокруг встревоженно гудит, но пока он говорит с Крисом, никто не подходит. Ждут. Только смотрят так, что желание покурить становится невыносимым.       — Меня сожрут, да? — усмехается Костя в сторону, ни к кому, в общем-то, не обращаясь, но Крис сипло смеётся:       — Вот это уже не мои проблемы!       — А вы шутник…       — Всегда им был и не собираюсь прекращать до самой смерти, — Эккерт твёрдо вскидывает подбородок, но потом устало выдыхает, опустив голову: — Всё, удачи тебе, тёмная лошадка. Я пойду отдыхать, а ты, будь добр, отдувайся тут за двоих.       Остаток вечера Костя честно исполняет эту просьбу.       …Уже в лифте, поднимаясь на свой этаж, Константин понимает: он чертовски устал. В галерее это было не так заметно, абсолютно некогда было замечать — со столькими надо было выпить, поговорить, стольким улыбнуться, запомнить столько новых имён и лиц… Да ещё в голове назойливо крутилась мысль: «"Тёмная лошадка", значит? Уж не Герда ли приложила руку к этому странному решению Криса?»       В конце концов Костя решил, что да, но думать о том, чем это чревато, не стал. Честно признался себе: сейчас он слишком вымотан и хочет только одного: обнять Ела и отдохнуть уже наконец — спокойно, нежно, долго…       Дверь Костя старается открыть как можно тише — вдруг Ел уже спит? Конечно, хочется поваляться с ним, поделиться новостью и поблагодарить за удачу, которую тот пожелал, робко прижимаясь в такси, но будить парня во втором часу ночи — плохая идея.       К счастью, свет в его комнате ещё горит.       — Елисей?       Но Ел не отзывается. Костя поднимает с пола его пальто — упало с вешалки? — и, раздевшись, осторожно подходит к приоткрытой двери. «Уснул со светом?» — думает он, тихо распахивая её…       Елисей лежит на своей кровати. Отвернувшись к стене, одеялом укрывшись чуть ли не с головой. Свернулся клубком, будто замёрз.       Константин присаживается рядом.       — Эй, ты не спишь? — шёпотом спрашивает он. Ел дёргается; одеяло сильнее натягивается на его спине, и Костя вздыхает: — Да ладно тебе. Не дуйся, я приехал как только смог. — Он улыбается, пропуская сквозь пальцы прядь его волос. Наклоняется ниже. Обнимает, пытаясь стянуть с него одеяло…       — Не надо!       Ел вдруг вскрикивает и вцепляется в него с такой силой, что трещит ткань.       — Не надо, — шёпотом повторяет он; в голосе — неподдельный испуг.       У Кости сердце срывается с ритма — быстрее, быстрее…       — Елисей?       Молчание. Ел не реагирует, когда Костя протягивает руку, касается его плеча, сжимает пальцы — он весь словно одеревенел, мышцы болезненно напряжены.       — Так, Елисей, — голос срывается, но Костя изо всех сил старается говорить спокойно, — давай сейчас снимем с тебя одеяло. Вот так, медленно, аккуратно… ты же знаешь, я ничего плохого тебе не сделаю, — и медленно берётся за край, приподнимает его, едва дыша…       — Нет! Перестань! — Ел рывком вырывает одеяло у него из рук. — Мне… плохо. Страшно… не трогай…       Он снова укутывается, прячет лицо в подушку и вроде бы затихает — но сразу же, покачиваясь, садится.       — Кажется, я не могу дышать, — выпаливает, цепляясь за горло. Вдыхает глубоко и шумно, но всё равно повторяет: — Не могу вдохнуть… и сердце так бьётся… я умру?.. Костя?..       Сиплые, на выдохе, слова перемежаются резкими рваными вдохами. А Костя сидит рядом и чувствует, как внутри всё смерзается в лёд от ужаса — у Ела запястья разодраны в кровь, он пялится пустым взглядом в пол и начинает царапать шею.       — Тише, не надо. — Елисей сопротивляется, заторможенно тянет руки к шее, и Костя сжимает его холодные пальцы. — Ты дышишь, всё хорошо.       Но Ел мотает головой. Всхлипывает. Будто вдруг ослабев, падает на кровать — и опять глубоко, шумно втягивает воздух…       Номер скорой у Кости получается набрать не сразу — дрожат пальцы. До самого приезда врачей он неотлучно сидит с Елисеем и держит его руки, не давая ему раздирать себе горло.