Солнечный удар

      Нарастающая мелодия вытягивает Елисея из сна. Но он не спешит просыпаться, знает — сейчас Костя осторожно уберёт руку с его талии, нащупает телефон, выключит будильник…       Вот только мелодия становится такой громкой, что даже дремать под неё не получается. Потом обрывается. Потом начинает играть по второму кругу. А тёплая тяжесть, так уютно придавившая к постели, даже не думает отпускать.       — Костя. — Елисей поворачивается под ней и шумно выдыхает. Костя обнимает крепко, и в плотном кольце его рук невозможно пошевелиться, не потёршись об него слабым, разомлевшим после сна телом. Приятно… — Кость, будильник.       Так приятно, что Елисей, честно собиравшийся Константина разбудить, вместо этого утыкается носом ему в шею. Проталкивает колено между его бёдер. Ладони кладёт ему на мерно поднимающуюся и опускающуюся грудь… Всё. Кажется, это идеальная поза, и под одеялом так тепло, не то что снаружи, в колюче-холодном воздухе, и будильник так кстати замолчал…       Когда мелодия начинает играть в третий раз, Елисей, смирившись с неизбежным, опускает голову и прикусывает Косте ключицу.       — Просыпайся, — шепчет он, тут же прижимаясь к месту укуса губами. И прислушивается, пытается по дыханию понять: проснулся? или стоит принять ещё какие-нибудь меры?..       По тому, как Костя сильнее прижимает его к себе, потягиваясь, Елисей понимает: ещё как проснулся. Но меры принять всё равно хочется. Только уже не для пробуждения, а широко огладить ладонями грудь, скользнуть ими по плечам, за спину, обнять в ответ, и ногу на бёдра закинуть, чтобы притянуть к себе ещё и внизу, плотнее… Потому что это ужасная несправедливость, что сейчас эти руки, так крепко обхватывающие его и так нежно проводящие по волосам, отпустят, чтобы через час заняться перекладыванием бумажек и проставлением подписей… или чем там Костя занимается на своей работе?       — Прости, что разбудил. — Константин отпускает Ела, когда тот уже почти успевает взрастить в себе ревность к абстрактным документам и начать отвоёвывать у них своего мужчину. Перевернувшись на спину, он на ощупь находит телефон, и в комнате воцаряется блаженная тишина.       — Да ничего, — опомнившись, отзывается Елисей. Натягивает одеяло на плечи, подлезает поближе к Косте. Холодно без него… — Доброе утро.       «И ему без меня — холодно», — вздыхает он, дотрагиваясь губами до покрывшегося мурашками плеча. Касается мягкими, короткими поцелуями, надеясь, что это приятно, а не раздражает. Костя ведь не выспался, может, и голова болит — лежит неподвижно, прикрыв глаза ладонью, и Елисей почти слышит, как мысленно он отсчитывает секунды, растягивает их, не желая вставать… Ну почему ему нельзя остаться сегодня дома? Хоть один день нормально отдохнуть…       Костя садится на кровати в тот самый момент, когда Елисей решается бросить на уговоры все силы. И моральные, и физические.       — Ну всё, всё, — говорит он, убирая с себя его руку. — Спи. — Его голос уже не звучит так устало, пальцы вскользь щекочут ладонь, и такого Костю, не разваливающегося прямо у него на глазах, Елисей ещё согласен отпустить.       «Но о выходных поговорить всё равно надо», — решает он, перелезая на его место. Трётся щекой о его подушку, слыша, как Костя тихо посмеивается — видимо, над ним. Сам сквозь улыбку желает удачного дня.       Потом хлопает дверь, и улыбаться уже не хочется. «Никакая работа не стоит того, чтобы так себя изводить», — хмурится Елисей. Спит он теперь с Константином, тот даже не пытается его прогнать, так что слишком хорошо видит: ему и правда нужен отдых. Нормально выспаться, нормально позавтракать, заниматься весь день чем-нибудь отвлечённым. И заснуть не с ноутбуком в обнимку, а то от этого третьего лишнего в постели Елисей сумел избавиться, только призвав на помощь сначала всё своё очарование, а потом, когда оно не сработало, резковатую от обиды правду. «Ты всё равно уже ничего не соображаешь, перечитываешь одно и то же по десять раз. Ложись спать», — пробормотал он, отвернувшись. Ни на что особо не надеялся — когда это Костя его слушался… — просто, ну правда, что толку пялиться в экран покрасневшими глазами, тем более если думать уже не получается?       Куда лучше заняться чем-нибудь другим. Чем-нибудь, где думать не надо — а только чувствовать…       Когда Костя убрал ноутбук на тумбочку и, едва коснувшись головой подушки, сразу задышал медленно и глубоко, Елисей передумал. Не надо им сейчас ничем заниматься. Косте надо спать, а ему прижаться к нему спиной, позволить сонно обхватить себя за талию и полежать так, не шевелясь, пока он совсем не уснёт. И пусть спать не хочется, а хочется большего — ничего. Потерпит.       Терпеть приходилось каждую ночь. Елисей так надеялся, что теперь, когда Костя получил наконец эту галерею, у них появится больше времени друг на друга… Как бы не так. Всё лишь ещё больше усложнилось. Теперь не только работа, но и бесконечные звонки отрывали их друг от друга, а когда у Кости наконец выпадало свободное время, он выглядел так, что Елисею совестно было от него чего-нибудь требовать. И он брал его за руку, поднимал с кресла и вёл в постель — а там снова прижимался к нему спиной, устраивался поудобнее в объятиях и лежал, пролистывая ленту новостей в телефоне, пока глаза не начинали закрываться.       И всё равно это было лучше, чем засыпать одному. Да, интимная жизнь временно — это ведь когда-нибудь закончится? — пришла в упадок, но даже просто спать с Костей гораздо приятнее, чем в своей комнате. Оставленная всего на пару дней, она выглядит пустой, холодной и неуютной, словно там давно никто не жил. И ещё кровать… Елу кажется, если он ляжет в неё, страх и беспомощность снова набросятся, точно они остались там его ждать.       А в этой, Костиной, с одним одеялом на двоих и огромными подушками — хорошо. Спокойно так…       Вот только уснуть всё равно не получается. Елисей переворачивается на другой бок, потом снова. Потом на живот, запуская руки под подушку… нет. Всё не то. Из тёплой постели вылезать нет ни малейшего желания, но вот хочется в ней сейчас совсем не спать. И лежать неудобно, на животе — особенно.       Перевернувшись на спину, Елисей вздыхает и вылезает из-под одеяла. Ёжится, натягивая домашние штаны и футболку — холодные! — и думает юркнуть в душ, чтобы согреться и разобраться с наметившейся… проблемой, но проходя мимо кухни, останавливается. Там светло. Там тихо бурлит кофеварка. Там Костя, уже одетый, курит и увлечённо всматривается в городскую темноту внизу. Причём сам стоит у окна, а дымящуюся сигарету держит в стороне, под вытяжкой. Елисей улыбается — и всё-таки этот суровый взрослый мужчина хоть в чём-то его слушается. Может, и в необходимости отдыха получится убедить? Главное, подобрать правильные слова и подходящего момента дождаться.       — Не спится? — обернувшись, Костя вдавливает недокуренную сигарету в пепельницу.       — Я выспался, — уверяет Ел, подходя ближе. Душ подождёт; от Кости всё ещё пахнет сигаретами, только странными какими-то, мятными — поменялись вкусы?.. — у него колючие от утренней щетины щёки и очень мягкий бежевый джемпер. «Повседневная одежда… Сегодня никаких деловых встреч, — думает Елисей, проводя по нему пальцами, — хоть это радует», — и, подцепив ворот, рассматривает ключицу.       — Не больно было?       — Нет, — ухмыляется в ответ Константин. — Было хорошо. Так что в следующий раз лучше поднеси будильник мне к уху, а то после такого пробуждения совсем не хочется вылезать из постели.       Следов на посветлевшей за прошедший год коже и правда нет. Елисей касается её подушечками пальцев, надавливает — гладкая, нежная, и тонкая кость под ней… — и вдруг ловит себя на мысли, что хотел бы их оставить. Посмотреть, как Костя будет выглядеть с такой отметиной. Как он примет её. Знать, что он общается с разными людьми, улыбается им, жмёт им руки, нося её под одеждой…       Растерявшись, Елисей отступает на шаг. Окидывает Костю взглядом: он немного, кажется, похудел с их первой встречи, но всё равно выше, шире в плечах, увереннее в движениях… А ещё обеспечивает его, принимает все важные решения и явно не видит причин менять сложившееся положение вещей — и это ему-то он свою непонятно откуда взявшуюся властность показывать собрался? Костя же только посмеётся. Как тогда, в ванной, когда обхватывал его тонкие запястья, легко и свободно, хоть и смыкал пальцы — не вырваться.       — Что такое?       — Ничего. — Елисей, опомнившись, моргает и убирает с запястья пальцы — свои, вцепившиеся против его воли. — Тебе собираться надо, а я липну, — говорит он. Щёки теплеют; Елисей опускает голову, и его взгляд падает на виднеющуюся в вырезе ямку между ключицами, где лежит синеватая тень, потом поднимается выше, к открытой шее, скользит вдоль линии подбородка… Желание, не успевшее до конца утихнуть, разгорается с новой силой. Но уже иное: не почувствовать тяжесть возбуждённого тела на себе, не открываться и не принимать, не сжимать бёдрами, сосредоточившись на скольжении внутри — а двигаться самому, плавными толчками, и ощущать, как туго поддаются мышцы…       — Ложись спать, — проходя мимо Елисея, Костя ненавязчиво треплет его по волосам. Ел ухмыляется: «Какая прелесть. А вот знал бы ты, о чём я сейчас думаю…» — Только не забудь, я заеду за тобой в три.       Игривые мысли мгновенно переключаются. Елисей мрачнеет: тема похода к врачу после того, с кисловатым привкусом пирожного, разговора больше не поднималась, и он так надеялся, что и в этот раз пронесёт! Что Костя забудет, или спустит всё на тормозах, как бывало раньше, ведь сейчас всё в порядке, ничего плохого не случилось за эти дни, и зачем тогда? Время только тратить, и деньги, и нервы…       Но, видимо, на этот раз Костя всерьёз настроен довести дело до конца. И не жалко ему — ни времени, ни денег, ни нервов.       «Ни меня».       — Я помню, — кивает Ел. Волнение мелкой дрожью касается кончиков его пальцев. Неясное и раздражённое, потому что трясясь под одеялом в своей постели он понимал, что, возможно, болен. Когда сидел в палате — понимал тоже, пусть уже и не так отчётливо. А сейчас, когда всё прошло и воздух не застревает в сжавшемся горле, не зудит кожа, и не кажется, будто это — последнее, что он почувствует в жизни, он начинает думать, что зря Костя поднял такую панику. — Забери меня из универа.       Костя бросает в его сторону потемневший взгляд.       — У тебя же справка до понедельника.       — Раз всё равно встал, поеду. И так куча долгов набралась…       — У тебя долги? — перебивает он, и Елисей замолкает на полуслове. — Что-то не получается?       — Ну я же пропустил три дня, — объясняет он, мысленно проклиная себя — надо же было так глупо проговориться! — Наверняка придётся догонять остальных…       Слова звучат неуверенно. В какой-то момент Ел отчаянно решает, что лучше уже признаться: да, с учёбой проблемы, но это не потому что он ленится, а потому что в голове то пусто, то слишком много мыслей, и все не о том…       Но Костя его невнятному лепету почему-то верит.       — Хорошо, — говорит он. — Только не забывай мне писать. Я позвоню, как буду подъезжать.       И, дождавшись кивка, уходит.       А Елисей допивает его кофе — сегодня хоть не полная кружка, половину Костя выпил сам. В спешке собирает вещи, одевается, в подъезд выскакивает, отчётливо ощущая, что что-нибудь забыл. Лифт, как назло, гудит где-то на нижних этажах и никак не желает к нему подниматься, а время всё ускоряется, ускоряется, пока Елу не начинает казаться, что он за ним не успевает. На месте стоять невозможно — он сбегает по лестнице, перепрыгивая ступеньки, и на улицу вылетает уже разгорячённый, со взмокшей спиной. Жарко; глубоко вдыхая, он надеется, что морозный воздух поможет ему остыть…       Выдыхает разочарованно. На улице душно и сыро. В первый день зимы, словно в насмешку, потеплело, и город такой, как если на него смотреть сквозь запотевшее стекло. Мутный, точно нарисованный потёкшей краской в тускнеющей темноте, и блестят ореолы вокруг огней. Они такие огромные в туманной дымке, что Елисей даже на время забывает о догоняющем его времени и оглядывается. Он не был на улице всего несколько дней, а всё так изменилось. Рождественские украшения, скромно мелькавшие в редких окнах магазинчиков, теперь горят отовсюду. Елисей проносится мимо них почти бегом, но всё равно засматривается, крутит головой, стараясь ничего не упустить, каждое — яркая светлая капля в унылую черноту настроения, потому что скоро Новый год, и…       Пронзительный гудок оглушает и проходит судорогой по всему телу. Чуть не споткнувшись, Елисей отступает обратно на тротуар. Светофор свысока горит красным; у Ела колотится сердце и ослабли колени. За эти три дня тишины, покоя и сдержанной, но такой приятной заботы он отвык от внешнего мира — громкого, суетливого, безразличного, а порой и откровенно недружелюбного. И забыл, что сил противостоять ему у него, как обычно, нет.       Совсем нет. Подбегая к остановке, Елисей видит, как отъезжает его автобус. Пробует ему помахать — автобус лишь набирает скорость — и расстроенно опускает руку. Да. Никаких сил. Хочется развернуться и пойти домой, вот только там, наедине со временем, он точно сойдёт с ума…       Надо ехать.       Вздохнув, Елисей поправляет съехавшую с плеча сумку и заставляет себя поймать такси.       …И всё-таки он опаздывает. Когда влетает в университет, в коридорах уже стоит такая тишина, что хочется замереть и не дышать — кажется, каждый вздох, каждый шаг, отскакивая от стен, становится громче. Их слышат все, от первого до последнего этажа, и осуждающе качают головами: опоздал…       На самом деле, никто на него внимания не обращает. Он кивком здоровается с преподавателем — тот даже говорить не перестаёт, — взглядом находит Ильзу и Марка. Они сидят далеко друг от друга, места рядом с обоими заняты, и Елисей прокрадывается в конец аудитории. До перерыва он честно конспектирует лекцию, а как только начинает играть звонок, подходит к Ильзе и ладонями закрывает ей глаза.       — Хэй! — вздрагивает она. Смеётся, трогая его руки кончиками пальцев. Рядом улыбаются, заговорщицки цыкая друг на друга, девушки, которых Ел даже узнаёт — не по именам, но хотя бы по лицам. Им он, осмелев от тёплого приёма, подмигивает. — Ну кто это? Так же невозможно угадать… Марина?       — Марина?! — и тут же отшатывается, возмущённо глядя на обернувшуюся Ильзу. — У меня что, женские руки?       Но та довольно улыбается: то ли специально пошутила, то ли действительно так считает и не видит в своих словах ничего ужасного. Елисей на неё только глазами хлопает, а потом чувствует, как кто-то тянет его за руку.       — Это разве плохо? Они аккуратные такие, — говорит сидящая за Ильзой блондинка, рассматривая его кисть, — пальцы тонкие…       «О, не напоминай! — стонет про себя Ел, демонстративно убирая руки за спину. — Пальцы тонкие, — хмыкает он и невольно вспоминает об утреннем порыве: — Зато не больно будет, если по одному их…»       Мысль эту он даже не заканчивает. Одёргивает себя, потому что всё равно это невозможно и потому что лицо начинает гореть, а волосы в пучок собраны, не прикрыться…       — А ты как здесь появился?       Голос Марка, раздавшийся за спиной, окончательно отрезвляет его. Марк с пошлостями не ассоциируется, ему легко искренне улыбаться:       — Я просочился сквозь стену, как призрак.       И вообще здорово, что он сам подошёл. Может, действительно соскучился?       Подсаживаться к Ильзе Елисей тактично отказывается, но все сдвигаются, освобождая ему место, и спорить становится неловко. Так сидеть тесно, сумку приходится держать на коленях, плечом прижиматься к Ильзе, с другой стороны зажал присевший на край парты Марк… А Елисей всё равно рад. Правда, не понимает совершенно, за что ему такое счастье. Он ведь скучный, молчит сидит, только слушает остальных, разве что тихо посмеивается в нужные моменты. И по очереди прикладывает руку к протянутым ладоням — его пальцы длиннее, и все сравнивают их со своими, разочарованно вздыхая, но он вообще тут, вроде бы, ростом повыше всех будет, так что чего странного-то?..       Едва Ел касается ладони Марка, широкой и тёплой, в сумке начинает вибрировать телефон. Напоминает: нужно что-нибудь написать Косте. Руку Елисей тут же отдёргивает; сидит, ощущая, как вибрация отдаётся в напряжённых бёдрах, но всё-таки достаёт телефон и набирает, держа его под партой: «А у меня самые длинные пальцы из всех в нашей компании».       «Я определённо могу тобой гордиться», — приходит ответ через пару секунд. И сразу же следом: «Как ты?»       От улыбки болят обветренные губы, но Елисей всё равно улыбается. Никак не может сдержаться, и даже любопытный взгляд Ильзы не мешает ему всё с той же глупой улыбкой набрать: «В полном порядке».       «Не считая того, что чуть не попал под машину и опоздал на лекцию…» — про себя добавляет он, постукивая ногтями по растрескавшемуся экрану. А сам не до конца верит, что это происходит на самом деле: он опять пишет Константину всякую ерунду, только теперь по его просьбе и ответы получает обязательно. Странно. Косте, кажется, и правда есть до него дело чуть ли ни ежечасно. Ел только надеется, что не из-за одной болезни…       — Как тебе украшения?       Марк дёргает его за рукав, обращая на себя внимание, и Елисей пытается разогнать не вовремя пришедшие мысли.       — Что? — спрашивает он, убирая телефон. — Какие?       — Которые тут вообще-то по всему универу висят, — смеясь отвечает ему Марк. — Ты не заметил? Ну ты даёшь! Пойдём…       Елисею никуда идти не хочется. Он пригрелся между Ильзой и Марком и всё ещё мысленно с Костей, но Марк настойчив. Тянет его за собой, пробираясь сквозь столпившихся в проходе студентов. Так-то не трогает, только оглядывается постоянно — «идёшь? я жду» — и Ел послушно топает следом.       В коридоре прохладнее. В коридоре ещё больше людей. Марк там держится ближе, а на стенах действительно развешано всякое. Мигают гирлянды, мишура блестит, сверкают бликами связки шаров. Елисей вертит головой, краем глаза замечая, как Марк недоумённо улыбается, и усмехается сам. Потому что и впрямь смешно, как он мог не заметить всё это? Так спешил…       — Ещё третий этаж остался, — говорит ему Марк, отводя к окну, — сегодня после лекций будем заканчивать. Ты с нами?       Украшения висят повсюду, даже под потолком, и кое-где откровенно неровно. Елисей так и видит, как все трогали их, рассматривали, оставляли тёплые отпечатки прикосновений; как передавали их друг другу, смеялись или переругивались, решая, куда лучше повесить шар, а где протянуть гирлянду; как, собравшись внизу, оценивали результаты своей работы… И ему очень хотелось бы стоять там вместе со всеми, пусть и уставшему после лекций, но он заставляет себя помотать головой.       — Не могу, — бормочет, проводя пальцем по пушистой мишуре на окне. — Сразу после занятий нужно будет уехать.       — Не можешь? — Марк насмешливо прищуривается. — Или лень по стремянкам скакать?       — Мне не лень, у меня… дела.       Вопросов Марк не задаёт. Смотрит какое-то время выжидающе, видно — хочет, чтобы Ел поделился, но молчит. И Елисей молчит, глотая рвущиеся на язык слова. «Интересно, если бы я рассказал Марку про врача и вообще… про всё остальное, что он бы на это сказал? — думает он, искоса рассматривая друга. — И стало бы мне легче? Марк вроде хорошо ко мне относится…»       Проверять его отношение на прочность Елисей боится.       Так, в недосказанности, они застывают у окна. Марк зевает, привалившись плечом к стене; Елисею, в очередной раз сброшенному с небес на землю, ничего не хочется. Он смотрит в никуда, взглядом путается в сероватом туманном свете, и когда перед глазами начинает плыть, поворачивается к Марку.       — Ты сонный, — говорит первое, что приходит в голову. Марк отзывается с невесёлой усмешкой:       — Не спал всю ночь.       — Рисовал?       — Утром немного, чтобы перед лекциями не уснуть, — говорит он, потерев веки. — А так работал. Я в бар неподалёку от дома устроился. Хочу на следующий год пойти на курсы в художественную школу Эккерта, а они недешёвые, нужно копить уже сейчас…       Знакомое название острым крючком задевает слух. Ел вздрагивает и вцепляется в край подоконника.       — Так она же закрывается, — произносит он ровно; в груди слишком быстро стучит сердце, и кажется, что громче, чем звучат слова. — В этом году был последний набор.       — Что? — переспрашивает Марк. — Почему?       — Новый владелец хочет открыть вместо неё отель. — Елисей поворачивается к нему, с трудом заставляя себя отпустить подоконник: «Не упаду же я без него…» — Потому что здание хорошее, в центре города, отель там будет приносить больше прибыли. Я был на прощальной выставке в «Galerie Eckert», и там какая-то женщина это говорила…       Ел не падает. Только чувствует, что воспоминания о давящей атмосфере, о пугающих чужих людях, о гуле разговоров вокруг снова наваливаются на него, и в таком состоянии к врачу даже немного хочется.       Марк, воспользовавшись паузой, продолжает засыпать его вопросами:       — Прощальной выставке? Почему прощальной? И что ты там делал?.. — их так много, что Елисей едва успевает собраться с мыслями.       — Она проходила вместе с аукционом, — упёршись ладонью Марку в грудь — тот сразу замолкает, — говорит он. — Потому что Крис Эккерт болен и распродаёт своё имущество. Я пришёл туда со своим… — на мгновение его бросает в жар: кем он тогда назвал Костю Ильзе? Вроде бы… — со своим дядей. Он там по работе был, а я ничем особо не занимался, скучал, вот и подслушал кое-что ненарочно…       Рассказывает он, нахмурившись, перескакивая с мысли на мысль. Сосредоточенно вылавливает обрывки информации из затопившей воспоминания спасительной темноты, и потому не сразу замечает, как Марк на него смотрит. Пристально, не отрываясь. Глаза блестят.       — Марк? — Ел сбивается окончательно, когда пересекается с ним взглядом, и, опомнившись, убирает руку в карман. — Что-то не так? Прости, что расстроил, я подумал, тебе лучше знать…       — Так вот, оказывается, из каких ты кругов. — Марк перебивает его, не дослушав, и Елисей совсем теряется:       — Да я не то чтобы… — Горящая впереди гирлянда начинает мигать. — Разве это важно? — Очень назойливо мерцает, и у Ела внутри всё вздрагивает вместе с этим дёрганым светом. Странное чувство, сильное, но не плохое и не хорошее, потому что непонятно: каких таких кругов? Марку такие не нравятся? Или, наоборот, нравятся?..       — Нет, что ты. Не важно, — слова Марка, к счастью, звучат успокаивающе. А потом он вообще переводит тему: — Так, значит, он болен… И серьёзно? — спрашивает, взглянув на Ела, и когда тот кивает, вздыхает в сторону: — Понятно. Да, без него всё развалится…       «Развалится… — эхом повторяется у Елисея в голове. — Не зря Костя волнуется, все сейчас, наверное, только и ждут, когда он допустит ошибку», — и ему хочется что-нибудь ещё написать. Просто так, не по будильнику.       Но телефон остался в сумке. А вот Марк, расстроенный, стоит рядом, и его явно необходимо похлопать по плечу; Елисей прикасается осторожно, неожиданно вспоминая, что как раз там, где сейчас его ладонь, у Марка краска под кожей. Он показывал фото своей татуировки, она по всей руке и с плеча на спину уходит. Яркая, как живая, и кажется, её можно почувствовать через ткань рубашки.       Через ткань ничего не чувствуется. Елисей проводит по ней пальцами, убеждаясь точно: ни-че-го — а потом приходит в себя и убирает руку. Ему неловко, и сложно не рассмеяться: «Каково Марку сегодня, всему облапанному? Надеюсь, нормально, я же просто соскучился…»       Вот только Елисей не уверен, нормально ли так своё «соскучился» показывать. По Марку ничего не скажешь, он то ли непроницаемо-сонный, то ли всё-таки напрягся из-за всех этих прикосновений, и в который раз Ел убеждается, что с людьми адекватно общаться не умеет. Не знает, как. Тем более с парнями: к Вике можно было не боясь прикоснуться, поправить ей волосы или одежду, она девочка и сама всегда его трогала; с Ильзой так же; Костя — отдельная история, к нему каждое прикосновение правильное и нужное. А как с Марком быть — непонятно, и, отворачиваясь, Елисей трёт висок. Голова не болит, но её словно сжимает ободом и тянет назойливо. Может, если распустить волосы…       От щелчка затвора Елисей замирает, чуть не выронив резинку.       — Прости, что не предупредил, — улыбается ему Марк. У него в руках телефон, и на экран он смотрит крайне довольно. — Боялся спугнуть. Я удалю, если тебе не нравится.       Попросить Марка стереть фотографию у Елисея язык не поворачивается. Да и сфотографировал он его на удивление тактично: лицо в кадр не попало, только губы, шея, волосы, растрёпанные, в смазанном мгновении рассыпаются на угловатые плечи… И Елисею снова не верится, что вот это вот он — весь такой яркий, бело-рыжий на сером фоне окна, что всё это простое и привычное выглядит необычно и завораживающе.       — Не удаляй, — говорит он, отдавая телефон. — У тебя получаются очень красивые фотографии.       Марк пожимает плечами:       — Тебя легко снимать. Ты красивый.       Говорит это уверенно и профессионально. Не комплимент, всего лишь констатация факта от фотографа. Елисей даже не смущается, немного расстраивается только. «Видимо, не такой уж и красивый, раз Александр не звонит больше», — думает он. С того момента, как узнал, что отец Ильзы попросил его номер, он всё ждал звонка, но так и не дождался. И у Ильзы спросить стеснялся, боясь показаться навязчивым, так что смирился: не нужен…       — Я выложу её?       Елисей отстранённо кивает и лишь спустя несколько секунд, когда Марк уже показывает ему, как под фото появляются первые лайки, понимает, на что согласился. У Марка много подписчиков — а это много взглядов, интересующихся и живых, там, за безликими буквами ников. Страшновато…       Но в то же время будто бы… приятно? Елисей прислушивается к ощущениям: а всё-таки хорошо, когда тебя замечают. Тем более замечают вот так, с восхищением, одобрением и желанием похвалить. Приятное чувство…       И почему он не выкладывает свои фотографии сам?       Константин пытается выровнять стопку бумаг и окидывает взглядом стол. Вроде ничего не забыл: телефон оттягивает правый карман брюк, ключи — левый, документы, хоть и весят мало, тяжёлым камнем висят на шее. Работа медленно, но верно переползает домой. Что и говорить, дом всегда был для Кости продолжением офиса, и это его устраивало, но живя с Елисеем хочется эти сферы разграничивать — и заниматься дома им, а не зарываться в бумажки и прятаться за ноутбуком…       С установившимся в последние дни графиком, теперь спятившим окончательно, об этом можно только мечтать. И надеяться, что у Ела хватит терпения дождаться, пока у него появятся время и силы эти мечты воплотить в реальность.       Но ничего, Елисей терпеливый. Доказывал это уже много раз, так что не о чем беспокоиться. «Тем более сейчас всё не так плохо, я ведь не в командировке, а рядом, — убеждает себя Костя; он замер перед дверью, пытаясь закончить мысль здесь, в кабинете, чтобы точно никто не заметил этой минутной слабости. — Да, уставший и ни на что не способный, зато каждый день». Вот только волнение не желает его оставлять. Надо признать: как бы эгоистично это ни звучало, но когда Елисей сидел дома и только на курсы ездил, было спокойнее. А сейчас — все эти съёмки, этот Маркус, эта компания, прочитав о которой в смс, Косте захотелось устроить допрос. Может, в шутку, Елу даже понравилось бы, но прижать его к стенке и выпытать: «С кем ты, радость моя, общаешься, когда меня нет рядом?»       Это ведь ещё не отдаёт паранойей? А то, может, тоже пора уже записываться к психотерапевту. Будут ездить на сеансы вместе…       — Уже уходишь? — Штефан поднимается из-за стола, стоит Косте выйти за дверь. — Совсем?       Он не пытается его задержать, не подходит даже, обошёл стол и присел на край с другой стороны — но смотрит так цепко и ожидающе, что Косте кажется, будто его схватили и держат. Кивнув на оба вопроса сразу, он остаётся стоять на месте.       Странный взгляд ощупывает с ног до головы. Останавливается на уровне глаз, всего на одно лёгкое прикосновение, словно руку ко лбу приложили температуру проверить, и Штефан отворачивается к окну. Ощущение цепкой хватки почему-то не исчезает.       — Есть пара срочных вопросов. — Невидимые руки сжимаются сильнее, хоть в тоне секретаря нет и намёка на упрёк, только не сочетающаяся со словами тревожная забота. — Обсудим?       — Не могу, тороплюсь. Скинь на почту. — Костя ёжится от неё и решает, что показалось. «Совсем расклеился? Хочется, чтобы пожалели?..» — смеётся он над собой и, коротко попрощавшись, собирается наконец уйти…       Но Штефан догоняет его в два шага.       — Прогуляюсь с тобой до выхода, — бросает он. — Если ты, разумеется, не против.       Костя не против. Понимает: если вопросы срочные, обсуждать их можно и на ходу. Вот только рабочим их разговор получается назвать с большой натяжкой. Вернее, Штефан начинает спрашивать об оценщиках, но сам же эту тему вскоре сворачивает. И не пытается скрыть, что использовал её как предлог — отмахивается, стоит Косте собрать последние силы и начать развивать тему, говорить начинает не спеша и не о работе. Идёт тоже всё медленнее, и Костя, на автомате подстроившись под этот размеренный шаг, не хочет его ускорять. «Есть ещё время в запасе, — успокаивается он, взглянув на часы, — можно так не спешить…»       В лифт он заходит, уже снова взяв себя в руки.       — Всё хотел спросить… — Людей там много, свободного места — мало, Штефан стоит рядом, отрезая угол, в который забился Костя, от остальной толпы. И всё равно его шёпот еле слышно за тихо играющей музыкой, приходится наклонить голову и ловить каждое слово. — Ты планируешь переименовывать «Galerie Eckert»?       Костя качает головой.       — Нет. Не буду, — отвечает он, отводя взгляд от шеи секретаря — и запоздало осознаёт, как они близко. В отражении в зеркале их пальцы почти соприкасаются, если кто-нибудь случайно толкнёт Штефана в спину… Руки Костя убирает в карманы. — В качестве дани уважения основателю. Его все любили, думаю, этот жест оценят. Да и вообще это… правильно, кажется.       — Правильно. Костя…       Звон не даёт Штефану договорить. Лифт, дёрнувшись, останавливается. Выпускает людей; становится свободнее, и Штефан отходит на полшага назад. С такого расстояния можно смотреть друг другу в глаза и не мучиться оттого, что это ощущается странно. По крайней мере, так должно быть, но Костя пробует и снова опускает взгляд. На глаза попадается отражение рук, пальцы Штефана рассеянно очерчивают что-то прямоугольное в кармане. Сигареты?..       — Ты так напряжён из-за галереи?       — Нет, — отзывается Костя и облизывает губы, чувствуя, как рот наполняется слюной. Отлично. Теперь ещё и курить хочется… — Личные проблемы. Не бери в голову.       Больше Штефан ничего не спрашивает.       Но и возвращаться в офис он не торопится. Выходит за Костей на улицу, без пальто.       — Тепло сегодня, — говорит в ответ на вопросительный взгляд. — Хочу покурить на свежем воздухе. Будешь?       Сигареты у него как всегда ментоловые. Вчера, потянувшись привычно за сине-белой пачкой, Костя почему-то схватил такую же, с зелёной полоской. Весь вечер и утром курил их, недоумевая, с чего вдруг такой порыв — в ментоловых не хватало крепости, она не чувствовалась за мятным привкусом. И вспоминалось от этого привкуса… лишнее. Приехав на работу, пачку Костя оставил в машине. Чтобы не выкурить её за полдня — нервы совсем ни к чёрту…       Курить после такого воздержания, естественно, хочется невыносимо.       — Спасибо, — сдавшись, Костя вытягивает из пачки сигарету.       Зажигалка Штефана дешёвая и зажигается не с первого раза — несколько щелчков приходится стоять, наклонившись к его рукам. Зато потом, с первой же, ещё полупустой затяжкой опускаются расслабленно плечи. Дурная всё-таки привычка, нужно уметь приводить нервы в порядок без дыма в лёгких, но как? Костя, понятное дело, знает один способ — но возить Елисея с собой на работу…       — По поводу личных проблем… — вдруг начинает Штефан, но его прерывает сигнал смс.       Костя дежурно извиняется и достаёт телефон. «По поводу личных проблем» говорить не хочется, а смс от Ела каждый раз поднимают ему настроение. Поначалу он настроился на череду однообразных «я в порядке», но хоть бы раз Елисей отделался чем-то настолько банальным. Нет, ему всегда есть что сказать. «А ты только по какому-то поводу покупаешь пирожные? Я ни на что не намекаю, но…», «Померил твой костюм. Если хочешь посмеяться, повторю, когда приедешь», «Помнишь, в России ты показывал мне упражнения? Я всё забыл, покажешь снова? (Можно с таким же продолжением, как в тот раз)» — и ещё кучу всякой ерунды, от которой неизменно хотелось улыбаться.       Улыбки, правда, получались не очень весёлыми. В первый же день такой переписки Костя понял: внимания Елисею вообще-то не хватает. А ещё — что они очень давно не разговаривали. Не о делах, не о быте или, дразнясь, в постели, а откровенно и друг о друге. Последний такой разговор был ещё в России, когда Елисей рассказывал о себе, о матери, об отчиме. Тогда, само собой, была причина — было столько причин, что вспоминать страшно, — а сейчас заводить такие темы вроде бы не с чего…       Но ведь он столько всего, наверное, так и не рассказал.       Чувство вины бьёт метко и больно, и Костя смиренно принимает удар. Если бы он не ушёл с головой в работу в самый неподходящий момент, если бы не пытался «поставить парня на место», которое тому совершенно не подходило — да и его самого, как оказалось, не устраивало, — если бы он его слушал, всё не закончилось бы для Елисея вот так. Посреди ночи, на больничной койке, с тонкой прозрачной трубкой вдоль почти такой же прозрачной худой руки. Он словно исчезал — естественно, это свет так упал, обман зрения, но…       Затяжка получается неаккуратной — дым попадает в глаза. Костя морщится от рези под воспалёнными веками и от осознания: там, в прошлом, ничего уже не изменить. Только попытаться исправить в настоящем, теперь, когда уже дошло до необходимости обращаться к специалисту. И всеми силами показывать, что готов выслушать и поддержать.       Вздохнув, Костя стряхивает подросший столбик пепла — без затяжки, в горле встал ком. Читает наконец смс: «У тебя, кстати, кровать мягче. Это несправедливо», — и улыбается натянуто. Вот как это создание вообще можно было в отдельную комнату выгонять и унижать в постели? Не верится, что это делал он, будто другой человек стягивал Елисею запястья грубыми верёвками, оставлял на белой коже синяки, наслаждался всхлипами и сдавленными криками.       Сейчас от воспоминания об этих стонах — не только удовольствия, а порой и не удовольствия вовсе — к горлу подкатывает тошнота. Сейчас Косте тот, другой он, не нравится до желания дать в морду. Нынешним быть сложнее, задушенная после смерти отца уязвимость с непривычки подкашивает ещё сильнее, зарождающаяся привязанность сбивает с толку, признавать всё это — то страшно, то стыдно, то приятно настолько, что, кажется, с ума сведёт. Но лучше уж так…       — Костя?       От звука своего имени Костя вздрагивает — и понимает, что всё это время пялился в давно погасший экран. Моргнув, он поднимает взгляд на Штефана; тот затягивается и сквозь дым, невзначай, произносит:       — Не хочешь на выходных заехать ко мне?       Скрипнув, сминается в Костиных пальцах фильтр. Нервный жест — потому что чуть не сказал «да». Не подумав, поддавшись на лёгкую интонацию и расслабляющую атмосферу.       — Не думаю, что получится… — ответ получается неуверенным. Костя заставляет себя произносить одни слова, на язык просятся — совсем другие, и это слышно. Всё-таки ему хочется: встретиться, выпить, поговорить… Было бы хорошо. Посидеть недолго, не рассказывать подробностей, не объяснять, кто такой Елисей, вкратце обрисовать ситуацию. Штефан со своим образованием, наверное, смог бы хоть немного её прояснить.       Но вот приезжать за этим к нему домой…       — В субботу у меня встреча. — С домом Штефана связаны не то чтобы плохие, скорее, странные воспоминания. Мутные и непонятные. «Просто кому-то надо меньше пить», — усмехается про себя Константин, но необоснованная тревога прочно засела внутри, одной усмешкой не выгнать. — После обеда. Наверняка затянется до вечера…       — Я знаю твоё расписание, — Штефан вежливо перебивает его. — Я его составлял. После неё? С субботы на воскресенье.       И, как всегда, он настолько приятен и располагает к себе, что для отказа не находится слов. Набрав в рот дыма, Костя тянет время, но приходится всё же выдохнуть:       — Не могу. Дома есть дела. В другой раз.       Штефан не отвечает даже кивком. Он лишь согласно прикрывает глаза, потом проводит окурком по решётке-пепельнице. Потом, всё так же молча, протягивает руку — такую холодную, что Костя, прощаясь, невольно потирает его ледяные пальцы, — но напоследок всё же бросает:       — Если передумаешь, адрес ты знаешь.       …Несмотря на задержку, к университету Костя подъезжает рано. Ждёт Елисея в машине, с интересом глядя перед собой. Получилось так, что припарковался он как раз напротив баннера об открытии рождественской ярмарки, перед которым столпилась молодёжь: громкая, восторженная, возраста примерно как Елисей. Они обнимаются и смеются, виснут друг у друга на шеях и хватают друг друга под руки, тыкают пальцами в надписи и картинки… Они не похожи на тихого Ела, и Костя хмыкает: интересно, у него такая же шумная компания? И с ними он ведёт себя — вот так же?..       Увидеть своими глазами, с кем и как общается Елисей, не получается. Из университета он выходит один, и, казалось бы, ничего интересного — а Костя всё равно не может отвести взгляда. Здесь Ел отличается от того, что он привык видеть дома: раскованнее, что ли, словно обычно выверяет каждое движение, а сейчас позволил себе об этом не думать. Кажется немного неловким и растерянным, как зверёк, которого из клетки выпустили на волю, а что с этой свободой делать, как в ней жить, он не понимает. И прокрадывается аккуратно через толпу студентов, на ходу собирая волосы, ловит непослушные на ветру пряди — так торопился, что не успел завязать в универе? или это попытка занять руки?..       Чем бы это ни было, выглядит впечатляюще, и, рассматривая Елисея, Костя вспоминает разговор с сестрой. «Как это — замуж не зовёшь? Да я б за такого сама вышла!» — пошутила она, получив обещанные фотографии. Он тогда посмеялся, упрекнул её в желании погулять на свадьбе — а теперь почему-то не так смешно. Не смешно смотреть, как Елисей, борясь с причёской, задевает плечом какую-то девушку и, извиняясь, поглаживает её по плечу. Не смешно видеть, как она оборачивается ему вслед. Отмечать, как сильно Ел вырос, возвышается над многими в толпе, и фигура окончательно сложилась, такого больше за девочку-подростка не примешь — красивый молодой мужчина.       Неужели он и правда не понимает, как выглядит со стороны? Вот и как его, такого, отпускать на все эти съёмки, где его оставляют в одних джинсах… чья это вообще была идея? Вряд ли Елисей сам захотел сняться полуголым. А если его кто-то попросил, значит, этот кто-то захотел на него в таком виде посмотреть — и как же хочется надеяться, что интерес этого кого-то был чисто профессиональным…       Впрочем, ладно. Елисей — не глупый ребёнок. Он не пойдёт за любым, кто пальчиком поманит.       — Привет. — Ел садится в машину и без всякого перехода выпаливает: — Кость, сразу говорю, я ужасно нервничаю, так что могу срываться и вообще отвратительно себя вести. Не обижайся, если что, ладно? — Хвост у него получился растрёпанный, губы бледны и плотно сжаты, пальцами пуговицу теребит, то расстёгивает, то застёгивает…       «Нервничаешь… — повторяет про себя Костя и, прикрыв глаза, проводит рукой по волосам. — Не ты один».       Доезжают они в тишине. Елисей засыпает — или делает вид, — а открывает глаза уже у клиники. Молча сидит в приёмной, почти отвернувшись читает что-то в телефоне, вздрагивает каждый раз, как хлопает дверь какого-нибудь кабинета. И Костя к нему не лезет. Хотя хочется — коснуться плеча, успокоить немного и успокоиться самому…       Елисей такой колючий, что Костя не решается даже поправить ему завернувшийся ворот рубашки.       Вызывают его будто бы особенно громким и резким голосом. Непривычно звучит с акцентом произнесённая фамилия; имя у женщины получается выговорить со второго раза, и, пока она с этим не справляется, Елисей не двигается с места. Когда он всё же уходит, Костя задумчиво сверлит взглядом захлопнувшуюся за ним дверь: чем занять целый час одуряющего волнения?..       В этот самый момент у него звонит телефон.       — Не отвлекаю? — первым делом спрашивает Штефан и, получив в ответ отрицательное мычание, начинает: — Я насчёт рекламы. Тут поступило одно предложение…       — Ханна Вебер, — совсем рядом, в паре шагов, отчётливо произносит девушка с ресепшн; Костя пытается прикрыть от неё трубку, — проходите в восьмой кабинет, доктор ждёт вас.       Но это не помогает. Штефан настороженно хмыкает.       — Ты в больнице? — спрашивает он неожиданно строгим тоном. Костя даже сперва теряется:       — Нет, я… То есть да, в больнице, но…       — Что случилось?       — Ничего, — но потом берёт себя в руки. — Стандартное ежегодное обследование. Стараюсь следить за здоровьем. Так что там с рекламщиками?       Однако заминка не остаётся незамеченной. В «стандартное обследование» Штефан не верит — это ясно по тому, как сжато и неохотно он рассказывает о новом предложении. «Подробности вышлю на почту», — заканчивает через несколько фраз, хотя в начале разговора было слышно, что хочет сам поделиться новостью о выгодной сделке, и Костя чувствует себя отвратительно. Хреново обманывать человека, который о тебе беспокоится. Непонятно, конечно, сколько в этом беспокойстве от просьбы директора головного офиса присмотреть за ним, сколько от того, что Штефан со всеми предупредителен и добр, а сколько — реального волнения за него лично, но это не повод ноги вытирать о его хорошее отношение. Тем более так открыто, пусть и не нарочно.       Но разве у него есть выбор?       Если и есть, Костя его не видит. Завершив вызов, он идёт в машину, чтобы засесть за ноутбук и спрятаться от мук совести в работе.       …Стук по стеклу разрывает плотную тишину. Нервный, дробный звук; Костя вздрагивает, а увидев за окном недовольного Елисея, хмурится: час уже прошёл?       Часы в углу экрана утверждают, что прошло даже больше — ещё один чувствительный укол совести. С той стороны на стекло оседает облачко вздоха. Ел обходит машину и садится рядом.       — Прости, заработался, — говорит ему Костя, доставая кошелёк. — Сколько мы должны?       — Я заплатил картой.       — Там деньги на твои личные нужды…       — А это была не моя личная? — криво усмехается Елисей. — Какая разница, деньги везде твои.       Он раздражённый, в его руке шелестит уже порядком измятый ворох бумажек. Выхватив их из сжавшихся пальцев, Костя пробегается взглядом по строчкам: рецепты, направления на анализы, чек… Есть что-то ещё, но Елисей бумажки забирает и кидает на задние сиденья. Всё — молча.       Костя крепко сцепляет руки в замок: а вот, видимо, и обещанное отвратительное поведение, но ладно, чёрт с ним. Молчаливого и замученного Ела одёргивать язык не поворачивается. С молчаливым и замученным Елом хочется поступать по-другому…       На стоянке много машин, мимо ходят люди, но на улице потемнело, и Костя решает, что пусть так, сойдёт. Он выключает в машине свет.       — Иди-ка сюда, ко мне.       К нему Елисей не хочет. Упрямо выгибается в руках, упирается ладонями в грудь и бормочет, что он в порядке, но стоит прижать покрепче — и затихает. Расслабляется, обхватывает в ответ. С разных сидений обниматься неудобно, только ему, видимо, это неважно. Косте неважно точно; в темноте он целует Елисея в висок, потом куда-то в щёку, находит губы, сухие и обветренные. «Интересно, если попросить его пользоваться гигиенической помадой, послушается?» — мелькает мысль, но тут же забывается. От прикосновений языка губы становятся мягкими и тёплыми…       — Всё прошло не так уж и плохо. Разве что немного… унизительно, — признаётся Ел, когда поцелуй, нехотя прерванный, стал дыханием в губы. — Врач так сочувствующе на меня смотрел, говорил тихо, как будто я взбешусь или расплачусь от громкого звука. Я понимаю, что у меня есть некоторые проблемы, но не всё так плохо. Ведь так?       Он садится ровнее, закидывает ногу на ногу и руки складывает на груди. Не до конца успокоился.       — Так, — кивает ему Костя. Не спрашивает, как собирался, зря или не зря они приехали, нужно ли исполнять обещанное «проси что хочешь». Ворох бумажек — и так понятный ответ. А опускаться до «я же говорил» Костя никогда себе не позволял. — Что он у тебя спрашивал? — вместо этого интересуется он.       — Да то же, что и врачи в той больнице.       Елисей от него отмахивается, и Костя вздыхает: опять. Он так и не смог узнать, о чём там они говорили, внятного ответа не добился, но наседать на Елисея сейчас смысла явно нет. Вместо этого Костя спрашивает:       — Ты всё честно рассказал? — И, после того как Ел утвердительно промычал в ответ, гладит его по колену: — Ты молодец.       В тишине они выезжают с парковки. С включённым в салоне светом кажется, что за окнами совсем ночь, и от этого Косте ещё больше хочется спать. Глаза слезятся от резкого света, когда он останавливается на светофоре, прямо под красными цифрами: 5, 4, 3…       — А как у тебя дела с галереей?       Костя бросает на Елисея недоумённый взгляд и снова сосредотачивается на дороге — уже тёмной, сыро блестящей, в размытых бликах фар и фонарей.       — В целом неплохо.       — Много ещё нужно сделать… всякого?       — Немало, — уклончиво отвечает он. — С чего вдруг такой интерес?       Елисей заинтересованным в судьбе галереи не выглядит. Что-то задумавшим, подбирающим слова и следящим за реакцией на них — это ближе к истине.       — Хотел узнать, когда у тебя будут нормальные выходные. Желательно два подряд, — наконец признаётся он и садится вполоборота. Смотрит внимательно. Костя этот взгляд на себе ощущает, как если бы Елисей его то ли к стенке припёр, то ли, наоборот, сам в неё вжался и к себе его притянул, просительно заглядывая в глаза. Сбивающее с толку противоречие, и Костя спрашивает осторожно:       — А что ты хотел?       — Заставить тебя наконец отдохнуть.       «Вот и весь его коварный план?..»       В душной от работающей печки машине усталость тяжелее давит на плечи. Отдых действительно нужен — и, в конце концов, почему нет? Елисея не отправили обратно, но и панику поднимать не стали: было бы заметно, если бы ему сказали что-то ужасное, у него ведь на лице всегда всё написано. А на работе, пусть всё ещё и завал, уже видно край деятельности — после Нового года можно будет вздохнуть свободнее…       — У меня должно быть время на следующих выходных, — твёрдо говорит Костя, — не два дня, но, скажем, целое воскресенье. Хочешь… — и осекается: что предложить? Вряд ли Елисей хотел бы сидеть дома, он насиделся. — Сходим на ярмарку?       Елисей рывком подтягивается на сиденье.       — Да, — спешно соглашается он и добавляет шутливо-командным тоном: — А когда вернёмся, ты не притронешься к ноутбуку.       И такие команды Костя очень даже не против выполнять.