Солнечный удар

      Елисей ждал условленного воскресенья, отсчитывая дни — и всё равно едва верит в то, что оно настало. Что Костин ноутбук лежит, забытый, в зале, что не разрывается его телефон, а время не подгоняет назойливо: быстрее, быстрее! В то, что они могут завтракать, никуда не торопясь, в кухне, согретой солнцем, уже высоким, ярким. Проснулись оба по привычке рано и по привычке же не выспавшиеся, но Елисей обнял собиравшегося встать Костю, утянул в ленивую дремоту, и теперь, когда они наконец вылезли из постели, на часах почти полдень.       — Садись за стол. Я всё сделаю.       — Костя. — Елисей с улыбкой фыркает и отводит руку подальше — не отдаёт лопатку. — Я не настолько немощный, чтобы мне было трудно приготовить завтрак. Так что сам садись. — Он слегка прогибается назад, пытаясь оттолкнуть Константина, усмехается, когда тот тут же ловит его за бёдра, и оборачивается с самым строгим видом, на который способен: — Ты обещал сегодня слушаться меня. Не забыл?       Костя, в одних домашних штанах, ещё растрёпанный после сна, в ответ лишь покорно поднимает руки: сдаюсь.       «Либо я сошёл с ума, либо в нём и действительно что-то такое есть… — снова отвернувшись к плите, с довольным интересом хмыкает Ел. — Податливость, умение доверяться, желание угодить…» Он не может понять одного, пряталось ли оно где-то за холодной отстранённостью всегда или появилось недавно. Может, от усталости, которая, как бы Костя её ни скрывал, заметно подтачивает его и делает уязвимее. Или оттого, что он на самом деле не против быть с ним, Елисеем, таким.       Или, может, это появилось неделю назад. Такой вариант Елисею не нравится, потому что тогда получается, что всё это — наносное и неискреннее. Демонстрируется для того, чтобы оберегать его и без того слабенькое, теперь уже с официальным подтверждением, эмоциональное равновесие. Костя на такое способен, с его-то гипертрофированным чувством ответственности.       «И абсолютным непониманием того, что мне оно поперёк горла встаёт», — хмурится Ел, пару раз встряхивая пушистыми после фена волосами. Нервное, дёрганое движение. В последние две недели Елисей часто ловит себя на таких: то пальцами начнёт барабанить по парте, то покачивать носком ботинка, то раскладывает всё перед собой в ровные, аккуратные ряды. В первые дни не придал этому значения, спокойствием он никогда не отличался, но потом Костя трижды взял его за руку во время ужина, не давая стучать ногтями по столу, и на третий раз Елисей признался. Сначала самому себе, затем, пару раз глубоко вздохнув, вслух. «Побочки, — сказал он, отложив вилку и сцепив пальцы в замок. — Врач предупреждал, что они, скорее всего, будут, и… в общем, кажется, он не обманул».       В наступившей тишине Костино «хм» прозвучало особенно отчётливо. Елисей осмелился поднять на него глаза — и не увидел в устремлённом на себя взгляде ни капли удивления. Сам, впрочем, этому тоже не удивился: если все эти нервные жесты Костя, большую часть времени проводящий на работе или в работе, мог и не уловить, то не заметить, что после второго приёма таблетки его любовник засыпает на ходу, было сложно.       Ужин в тот вечер закончился быстро — аппетит у обоих пропал. Вместо этого Костя утащил Елисея на диван, посадил рядом с собой, зарылся пальцами в его распущенные волосы и, развернув на коленях длиннющую инструкцию к антидепрессантам, начал свой ласковый допрос. На «тревогу» и «беспокойство» Елисей лишь пожал плечами — они давно стали привычными, так что понять, вызвана ли нынешняя нервозность таблетками, при всём желании не получалось. Улыбнулся, когда Костя, рассматривая его зрачки — не расширены ли? — придвинулся близко-близко и неожиданно чмокнул в нос. Кивнул на «сонливость» и «слабость», чувствуя, как объятие становится крепче, и без возражений приваливаясь к Костиному плечу. Не стал отрицать снижение аппетита…       А потом Костя вдруг замолчал; замерли приятно перебиравшие пряди пальцы.       — Всё? — с надеждой спросил Елисей. Пальцы снова пробежались по затылку, но проскользнувшее в этой ненавязчивой ласке напряжение словно током тряхнуло. — Костя?       — Не всё, — неохотно отозвался тот и, вздохнув, прочитал: — «Со стороны репродуктивной системы: часто — импотенция, нарушение эякуляции».       — У меня ничего такого нет, — подорвался Елисей…       И, больно закусив нижнюю губу, опустил голову, чтобы спрятать за волосами вспыхнувшие щёки. Потому что вдруг осознал — а ведь за прошедшую неделю они ни разу… Нет, у них и раньше бывали такие перерывы, а то и ещё длиннее, но на этот раз он, раньше заводившийся порой даже оттого, что Костя оказался на расстоянии вытянутой руки, и не хотел ничего. Будто бы вообще забыл, что можно заниматься чем-то подобным. Кажется, утром дня три назад вяло расправился с утренней эрекцией, без удовольствия, точно от неудобства избавился, и всё… Но это ведь ничего не значит? Ему всего лишь постоянно хочется спать, и эта вялость так угнетает, чувствуешь себя слабым, разбитым, ни на что не годным, а раз так, то и не хочется ничего…       — Послушай. — Костя погладил Елисея по щеке, возвращая из мрачных мыслей и заставляя поднять голову. — Я понимаю, как ужасно для мужчины испытать такое, но ты можешь мне рассказать…       — Нет-нет! — замахал Елисей руками, где-то на краю сознания в тот же момент чуть ли не мурлыкая оттого, что Костя назвал его «мужчиной». — Честно, с этим всё в порядке, я могу, только вот… не хочу. Вернее, может быть… не сильно?..       — Мм. Снижение либидо, — ровно проговорил Костя, пробежавшись взглядом по строчкам. — Понятно, давай дальше…       Но Елисей потянулся к его губам.       — Не надо дальше, — прошептал он, мягко прижимаясь к ним своими. — У меня, кроме этих, больше ничего нет…       И надавил сильнее, прикусил нижнюю, потянул за неё, прося Костю открыть рот. Он чувствовал, что торопится, да и вообще лезет не вовремя — втолкнувшись между зубами языком, чуть не поцарапался, потому что Костя поддавался неохотно, — но ничего не мог с собой поделать. В голове гарпуном засела пугающая своей реальностью мысль: «Меня же привезли сюда как любовника, и если я им быть не смогу, то зачем вообще нужен?» Она подхлёстывала жгучей плетью — приласкайся, поцелуй, угоди!..       — Что ты делаешь? — но Костя взял Елисея за плечи и отодвинул, когда тот попытался просунуть пальцы под резинку штанов. — Ты же не хочешь, не надо себя заставлять.       — Но мне принимать эти таблетки два месяца! — вскрикнул Ел; испугавшись своего голоса, добавил шёпотом: — А может, и ещё дольше…       — …а может, побочные эффекты скоро пройдут, а может, я обойдусь рукой. — Елисей удивлённо поднял брови, и Костя усмехнулся: — Ну что ты так смотришь? Не думал, что я это умею? Не переживай, — уже серьёзно сказал он, снова притянув его к себе. — Лучше иди ложись, а я посуду помою…       — …Елисей!       — А? — Ел вздрагивает от прикосновения к руке. Пару раз моргает. — Что?       Солнце успело сместиться так, что жёлтый свет теперь задевает Костины глаза, и его взгляд непривычно ясный, без нечитаемой темноты на дне зрачка.       — О чём задумался? — И голос его тоже бесхитростный, будничный. Интонация такая, какой Ел не слышал раньше: без уже привычного давления статуса и неизбежной властности, без покровительственной внимательности. Близкая, да, но как закинутая на плечо рука, а не как сильное, порочное объятие. Словно и вовсе… дружеская?       Вздрогнув, Елисей сжимает ногтями кожу на запястье: не сплю? это и правда реальность?       Больно. Значит, правда.       — Хочешь принять со мной ванну?       Слова срываются с языка раньше, чем Ел успевает подумать. Точно этот вопрос задал не он. В самом деле: он ведь сидит, забравшись с ногами на стул, улыбается открыто, беззаботно покачивает вилку в пальцах… А говорит что-то другое. Что-то, спрятавшееся внутри, чему нужно иметь власть над Костей, пусть даже такую, диковатую, держащуюся на умении вовремя подчиниться — или пообещать подчинение. Без слов, одним телом, а потому будто бы вовсе ненамеренно, завладеть вниманием, вызвать потребность. Это такой простой механизм, приниженный и животный, и Елисей сам себе неприятен из-за того, что понимает его и использует, но…       — Ты ведь из душа недавно.       — Не говори, что подумал, будто я хочу помыться.       Костя коротко облизывает губы; темнеют его радужки, быстро, до цвета крепкого чёрного чая, и у Ела оттаивает застывшее в груди дыхание. В точку. Попал. Костя думал о том, чтобы заняться сегодня с ним сексом. Может быть, с самого утра, когда они лежали, в полусне потираясь друг о друга расслабленными телами, Костя гнал от себя эти желания, раз заговорил с ним таким тоном, будто не хочет желать его никогда…       А может быть, всё это нашёптывает ядовитым цветком распустившаяся в груди тревожность. Елисей не знает, почему ему вдруг стало плохо в этой солнечной кухне, рядом с таким домашним и наконец-то расслабившимся Костей. Он знает только, как это ощущение прогнать.       — Я наберу воду, — говорит он и, поймав на себя взгляд — о да, теперь правильный, голодный… — уходит.       …Вокруг всё золотое. Гроздьями висят золотые ёлочные игрушки, золотом переливаются гирлянды, усыпаны золотыми блёстками фарфоровые ангелы. Елисей переворачивает стеклянный шар, покачивает его в руке, переворачивает снова — и снег медленно падает на заключённый в шаре золотой домик. Красиво, и успокаивает мысли…       Как раз кстати. Елисею нужно подумать о своём поведении, потому что он сделал что-то… странное.       И ведь сам не понял, как так получилось. Всё начиналось обычно: они сидели в ванне, он — спиной опираясь на бортик, Костя расположился между его ног. Болтали о чём-то; Ел собирался с силами, чтобы приступить к делу, а Костя давал ему время, позволяя водить по своему телу скользкими от геля ладонями; терпко пахло мёдом и молоком. Возбуждение разгоралось медленно, но не хотелось торопиться, ведь Костя, такой расслабленный, позволял ласкать себя, не перехватывая инициативу. Это такая редкость…       А потом Костя, вздохнув под особенно верным прикосновением, сполз ниже, откинул голову ему на плечо, и Елисей провёл взглядом вдоль его открывшегося взору тела. Скользнул рукой ниже, под воду, раззадоренно облизал губы. Оказывается, сегодня случилась ещё одна редкость — в возбуждении Костя опередил его.       — Ты говорил, что умеешь сам… — неожиданно для себя произнёс Елисей, зарываясь пальцами в жёсткие чёрные волосы внизу живота.       Он прошептал это тихо, словно задумавшись, случайно озвучил мысль, но не сомневался, что Костя его услышал. Он так напрягся… Елисей пожалел, что не видел в этот момент его лица. Незримо уловил усмешку; представляя, как красиво она изогнула яркие от влажной духоты губы, он едва удержался, чтобы не потрогать их пальцами — правильно ли представил?.. — но в последний момент вцепился Косте в плечо. Потому что понял, что не сможет остановиться. Что ему будет мало, и он надавит между губ, разожмёт зубы, толкнётся дальше, в рот. Сначала двумя, затем тремя, растягивая губы, трогая язык… Интересно, Костя станет их облизывать?..       — Покажи.       — Что ты сказал?       Костя ответил тоже шёпотом, и интонацию разобрать было так сложно… Но он вроде не злился? И этой унизительной насмешки в его голосе не было, Елисей был в этом уверен, он всегда очень остро её чувствует. А в этот раз — ничего такого, лишь расслабленное дыхание, готовность к удовольствию, ожидание его. Костя отвечал охотно — и всё равно Ел не смог заставить себя повторить свою просьбу. Показать, чего хочет, было не так стыдно: набираясь смелости, он провёл кончиками пальцев Косте по руке, от сгиба локтя к запястью, потом обхватил его кисть. Рука лежала на животе, и потребовалось всего лишь лёгкое движение, чтобы сместить её на напряжённый член, и, господи, никакого сопротивления… это ведь не сон? Хоть бы не сон; Елисей взволнованно выдохнул, чувствуя, как быстро возбуждается сам, дождался, пока Костя обхватил себя пальцами, помог сделать пару движений. Задал ритм — медленный, робкий; Костя послушно перенял его, сплетая пальцы…       И тогда Елисей убрал свою руку. Нет. Он не будет трогать. Он будет смотреть со стороны.       На пару секунд Костя замер. «Сейчас рассмеётся», — пронеслось у Елисея в голове, и он уже был готов сгореть от стыда — а потом Костя скользнул по члену рукой. Не торопясь, уверенно и сильно, без тени стеснения; он молчал, но дыхание стало тяжелее и чаще. Елисей ловил его, с каждым вздохом распаляясь сильнее, однако смотреть оказалось невыносимо сложно — и невыносимо приятно. Это было какое-то мазохистское удовольствие, вдвойне сумасшедшее оттого, что он причинял его себе сам. Сам доводил себя до состояния, когда возбуждение, сильное, резкое, налило всё тело, сжало на грани боли. Потираясь под водой членом Косте о поясницу, Елисей с досады закусил губу. Такое дразнящее место, если бы ещё чуть ниже, совсем немного…       — Ха-а…       Дрогнули под его ладонями бёдра; низкий стон отчётливо прозвучал в ванной. Елисей втянул воздух сквозь зубы — и, не сдержавшись, притянул Костю к себе, поднял выше, нагнулся, прижимая его своим телом. Как же всё-таки близко… А если бы он всё же смог зайти дальше, то чувствовал бы, что Косте хорошо? Ощущал, как сжимаются его мышцы, когда рука особенно приятно проходится по члену? Сбил бы этот издевательский размеренный темп, толкнувшись глубже, чтобы задать свой — быстрее, ведь Костя такой гибкий, и стройный, и плевать, что старше-сильнее-опытнее, как же с ним жарко… вдруг он уступит, если поднять его, ставя на колени? Ел будет аккуратен, он ведь знает, что делать дальше, чтобы им обоим было хорошо…       — Хочу тебя… — выдохнул Елисей, обхватывая Костю за талию, сжимая его бока. Вот же он, такой мягкий и податливый человек, не бесчувственная каменная статуя, какой казался ему раньше, значит, и с ним можно?..       Он не удивился, что Костя понял его неправильно. Он в последний момент и сам себе не поверил: неужели решился бы? И сделал бы это вот так, в безжалостно-ярком свете ванной? И сумел бы удержать под собой Костю — не силой, конечно, но своей уверенностью, своим желанием доставлять удовольствие и получать?.. Когда сам оказался на коленях, даже вздохнул с облегчением — так понятнее, знакомо и не страшно. Костя поставил его, как ему удобнее, положил ладонь ему на поясницу, надавил, заставляя низко прогнуться, лечь грудью на холодный бортик. В каждом его прикосновении сквозила ласковая, но не совсем аккуратная несдержанность. «Две недели ничего не было. Как же сильно он, наверное, хочет…» — пролетело у Ела в голове…       И это было последней внятной мыслью. Костя заполнил его тело, разум, ни единого шанса не оставил здравому рассудку, умело выводя чувства на первый план. И Елисей с готовностью чувствовал: скольжение члена между ягодицами, тугое, почти до боли, но чутко удержанное на этой границе; взволнованный шёпот на ухо — «скажи, если неприятно, не терпи, Елисей…» — от которого всё тело утопало в нежности; крепкую хватку на бёдрах. Тёплая вода, покачиваясь, гладила разгорячённое тело, внутри росло сладкое напряжение, и было хорошо, очень-очень, правда!..       Но сейчас Елисей ёжится от неудовлетворённости. Хмурится: она слабая, едва заметная и даже не физическая, а будто бы что-то тревожит и не даёт покоя. Наверное, это из-за таблеток…       — Купить?       Ел вздрагивает и чуть не роняет стеклянный шар. Снежинки, давно переставшие кружиться в вязкой жидкости, взлетают снова.       — Нет, не надо, — улыбается он Косте; сердце громыхает в груди: ну и зачем так переживать из-за какой-то безделушки?.. — Я просто засмотрелся.       Шар Елисей возвращает на место, не забыв, извиняясь, улыбнуться продавцу. Трогает Костю за локоть — «пойдём дальше», — задерживает пальцы на приятной шерстяной ткани его пальто и, подумав, берёт под руку. Здесь же так можно. И в толпе не потеряется…       — Погода какая-то не зимняя, — ворчит он, подняв воротник. Сырой ветер, так сильно хотевший погладить его по шее, остаётся ни с чем.       — Хочешь снега?       — Вика вчера писала, что у них идёт.       — Здесь тоже зимы холодные, — отзывается Костя. — Помнишь прошлую?       Он поворачивается к нему, и Елисей, поджав губы, кивает. Помнит — одинокая зима, Костя хорошо, если месяц в общей сложности пробыл дома. Она была снежная, да. И очень, очень холодная.       Нет уж. Пусть лучше эта будет теплее.       — Ты давно не ездил в командировки, — бросая на Костю беспокойный взгляд, произносит Ел.       — А что, я тебе уже надоел? — ухмыляется тот, наклонившись к его уху, но сразу же выпрямляется и отвечает уже серьёзно: — Я закрыл все проекты в России. Всё. Теперь мы здесь.       Елисей вздрагивает — не от холода, от мурашек. Хочется засыпать Костю вопросами, дурацкими такими, всякими «а точно? ты уверен? тебя больше не вызовут?», но он заставляет себя молчать. Они не будут сегодня говорить о работе. Да и Костя ведь ясно выразился, значит, не будет больше срываться внезапно с места, и оставлять одного, и возвращаться чужим человеком. И вести себя, как с чужим — отстранённо, бесчувственно, больно. Получается, главная проблема решена, а даже если и остаётся что-то ещё, такое, отчего сами собой стискиваются зубы, то Елисей ни за что не станет сейчас выуживать это на поверхность.       Сейчас ему спокойно. К вечеру на ярмарке стало людно; рядом гудит пробка. Елисей пробирается сквозь толпу, сам не понимая почему улыбается случайным прохожим и хвалит себя за то, что уговорил Костю приехать на трамвае — всего шесть остановок, а парковку искать не надо в давке выходного дня, да и на украшенный город можно полюбоваться. Пока они пережидали дождь в кафешке под шатром, успело стемнеть, и в свете разноцветных огней Костя, с бумажным кульком миндаля в корице, с растрёпанными волосами, словно скинул с полдесятка лет. Елисей любуется на него со стороны, отстав на несколько шагов. «Хороший день», — думает он, ловя себя на том, что дышать боится: не спугнуть бы такое чудо…       — Елисей! — Костя вдруг зовёт его, ища взглядом, и, найдя, машет рукой. — Подойди ко мне.       На его громкий голос и русскую речь оборачиваются прохожие. Елисей подходит, чувствуя, как на него посматривают, и думает, что они с Костей выглядят как любовники. И с одной стороны, страшновато это понимать, и виноватое смущение, будто сделал что-то плохое, просыпается моментально, но с другой… а ведь они, наверное, красиво смотрятся вместе?..       — Что случилось? — Елисей останавливается в полушаге, но Костя подтягивает его за рукав ближе.       — Давай возьмём чего-нибудь горячего. Ты замёрз.       Он уже занял очередь, стоит в толкучке, и за ним несколько человек. Елисей прижимается поближе; пахнет вином, пряностями, кофе, чаем, выпечкой… Костиным парфюмом. Голова кружится, так вкусно пахнет.       — Глинтвейн… — проговаривает он, блуждая взглядом по исписанной цветными мелками доске. — Никогда не пробовал.       — Я бы с радостью, но тебе сейчас нельзя алкоголь…       — Там есть безалкогольный. Смотри, написано «alcoholfrei».       Костя не глядя находит его пальцы и коротко пожимает. Купит, значит.       Но Елисей всё равно от него не отходит. Стоит рядом, разделяя скучное ожидание. Впрочем, улыбчивые девушки, не старше него самого — он на мгновение задумывается, что мог бы подрабатывать так же, но быстро выкидывает эту мысль из головы, — с работой справляются быстро. Не проходит и пяти минут, и они отдают им два горячих картонных стаканчика. В свой Елисей вцепляется сразу обеими озябшими руками. Тепло…       — Осторожнее, — Костя притягивает его к себе за плечо. Ел, вздрогнув, отрывает взгляд от густого пряного пара; зазевавшийся прохожий вскользь задевает его плечом. — Давай отойдём в сторону.       Елисею «в сторону» недостаточно. Он и правда замёрз уже, нагулялся, устал от толпы. Но домой возвращаться не хочет тоже: ему кажется, чем быстрее они вернутся, тем быстрее наступит новый день, с ним — Костина работа, и он будет опять уставший, в своих непонятных делах-заботах…       Даже думать о таком не хочется. Так что Елисей уводит Константина в парк. Там все лавочки заняты, но он и не хотел сидеть вот так, на виду у всех, в свете фонарей. Он знает место поинтереснее — тот тихий угол, который ему показал Марк, полумрачный за ветками деревьев, с перилами, отделяющими парк от тёмной и тихой сейчас сцены. На них Елисей и устраивается; Костя прислоняется рядом, ворчит, что давно вышел из возраста, когда положено прятаться с любовником по кустам, но уходить явно не собирается. Он прижимается к Елу плечом, поддерживает его за спину, не спеша пьёт свой, алкогольный, глинтвейн. Елисей смотрит на него чуть сверху, усевшийся на высоких перилах, и ему очень интересно, какой он, сваренный на красном вине, на вкус.       Вот вылечится — и обязательно попробует.       — Спасибо, что выбрался сегодня со мной, — шепчет Ел, глядя прямо перед собой. Мерзкое чувство, будто он подводит итог, пытается ухватить его, но разбивается о расслабленную умиротворённость, стоит в ответ услышать голос Кости:       — Это я тебя должен благодарить.       Ветер щекотно гладит Елисея по щекам выбившимися из пучка рыжими прядями. Он убирает их за уши и делает ещё глоток.       — Я до сих пор иногда не верю, что всё это правда, — слова теплом оседают в воротнике пальто, лёгкие и искренние, — что я с тобой, в Германии, мы живём вместе, спим вместе, ты покупаешь мне глинтвейн. Это похоже на сон.       В темноте вообще так естественно быть честным. Словно она для этого и создана.       — Ты сейчас не спишь.       — Просто это… — начинает Ел, но, запутавшись в мыслях, лишь выдыхает: — Ха-а. Не знаю.       Он чувствует себя дворняжкой, которую даже если гладят, она всё смотрит неотрывно и ждёт подвоха. Ужасно. Ну никуда ведь такое не годится.       Вставший в горле ком получается прогнать глотком глинтвейна. От него, пусть и сваренного из яблочного сока, согрелись руки и внутри стало горячо. Такое тёплое, сладковато-горькое чувство, со странными привкусами, которые Елисей ещё не умеет различать; а совсем рядом жизнь кипит, и в любой момент можно до неё дотянуться, стоит только пожелать — но пока вокруг спокойно. Хорошо…       И Елисей начинает догадываться, что, наверное, в этом весь он. Ему не много надо: никаких каждодневных утверждений своих прав, демонстраций превосходства или чего-то ещё в этом роде — господи, да он и сам не понимает, что это вообще такое. Ему надо всего лишь знать, что он в любой момент — сможет дотянуться. Сможет оплатить интернет со своих денег, сходить за продуктами, купить ерунду, за которую ни с того ни с сего зацепился взгляд, не задумываясь, а нужное ли оно… сможет быть с Костей так, как ему захочется, не пряча от него свои желания. И тогда он будет чувствовать, что выбрал всё это сам, а не оказался загнан в ловушку, где всего один вариант, пусть и не плохой, во многом даже приятный, но — один…       — Думаю, я в этом виноват.       — М?       Елисей, уже успевший забыть, о чём они говорили, недоумённо поднимает брови; краем сознания радуется, что не успел развить мысль, и отправляет её в самый-самый дальний ящик. Тот, к которому прикасаться не хочется.       — Я делал с тобой ужасные вещи, когда мы сюда переехали, — Костя говорит это ровно, словно вслух озвучивает факт, но тянется за сигаретами. Впервые, кажется, за весь вечер.       Сминается под пальцами остывший стакан, и Елисей заставляет себя разжать руку. Он боится, что Костя, с присущей ему нечуткостью, сейчас начнёт уточнять, и развивать тему, и вытянет всё это грязное и мерзкое из его памяти. Но Костя говорит неожиданное:       — Спасибо, что дал мне время опомниться. — И даже сигареты, покрутив в руках, убирает обратно в карман.       Елисей наблюдает за ним, не веря, что он способен так нервничать. Да ещё и — из-за него.       — Я не думал об этом… вот так, — тихо признаётся он, опустив голову. — В моём понимании, раз ты столько делаешь для меня, то можешь делать что угодно со мной.       — Когда человек по-настоящему добр к тебе, он добр безвозмездно. А если вся его доброта упирается в то, чтобы что-нибудь с тебя поиметь — можешь без зазрения совести использовать его в ответ. И это не только меня касается… — начинает Костя, но, вздохнув, замолкает, а потом усмехается уже тише: — Опять я тебя воспитываю. Как ты меня вообще терпишь?       — Воспитывай, пожалуйста, — уверенно отвечает ему Елисей. — Кроме тебя некому…       За запоздало испуганными мыслями «а не много ли я прошу?» Ел не успевает понять, что происходит. Вот в темноте зашуршала одежда, сильная рука крепче обхватила за талию, тёплое дыхание коснулось лица… Костя неожиданно потянулся к нему, придержав за спину, и поцелуй, лёгкий, но влажный, ощущается так необычно…       И заканчивается очень быстро. Елисей вздыхает раздосадовано — ну вот, растерялся!..       — Не поверишь, никогда не целовался вот так, на улице, — смеётся Костя, снова вставая рядом и прислоняясь к перилам. — Все эти романтические заскоки в юности меня обошли стороной. Видимо, догнали. Как думаешь, это и правда кризис среднего возраста?       — Опять ты про возраст! — Развернувшись, Елисей обхватывает его лицо. Кончиками пальцев проводит по вискам — да, там стало больше седых волос, ну и что? Косте идёт седина… — Ну хватит. Я тебе не разрешаю.       И на этот раз он не собирается теряться. Целует глубже, настойчивее; наверное, неуместно пошло: надавив пальцами под скулами, заставляет шире открыть рот, проводит языком по языку Кости, слизывая вкус и тепло глинтвейна — алкогольного, точно, иначе почему так закружилась голова?..       Когда у Кости в кармане ожил телефон, Елисей с трудом подавил желание выругаться — прямо вот так, в поцелуй. На мгновение его даже обожгла глупая ревность: мобильный у Кости почему-то постоянно на вибрации стоит, и он держит его поближе к телу. Конечно, не хочет пропустить важный звонок, у него ведь каждый — ужасно важный… «Хоть бы на этот раз звонила сестра!» — изо всех сил надеется Елисей. Костя радуется, когда она звонит, они мило болтают, и сам он считает её теперь очаровательной девушкой. Он передаст ей привет, пожалуй, попросит у Кости трубку…       Но на экране, в который Ел успел заглянуть, высвечено ненавистное «Stefan».       — Да. — Несколько секунд Костя молча слушает. Затем, прищурившись, бросает взгляд на башенные часы. — Мне нужно заехать за ними домой. Предупреждаю, я не на машине, так что… О, да. Спасибо.       Разговор заканчивается быстро. Елисей даже не успевает окончательно сгрызть край стаканчика.       — Что случилось? — без особого интереса спрашивает он. Как будто есть варианты…       — Работа, — невесело усмехается Костя. — Прости. Дело недолгое, но срочное.       — Да ладно, — улыбается ему Елисей, искренне желая поддержать: Костя ведь не виноват… — Недолгое — это хорошо, — он спрыгивает с перил. — Пойдём тогда быстрее, нам ещё до остановки дойти… или лучше вызовем такси? — допивает остывший глинтвейн, оглядывается в поисках урны…       Но Костя ловит его за руку.       — Не надо такси, — говорит он и, облизав губы, объясняет обескураженно замершему Елисею: — Мой секретарь здесь неподалёку. Он заберёт нас.