Солнечный удар

      За школой так тихо. Слышно, как шелестят над головой клёны, как стрекочет в траве кузнечик. Костя хмурится: знакомый, но в то же время как будто совсем забытый звук. Зато пачка сигарет в руку ложится так, словно он начал курить не всего-то неделю назад, а курит уже долгие, долгие годы. Странно…       Костя рассматривает её, прячась за деревьями. Кривит губы — верблюд на ней, если присмотреться, выглядит каким-то плешивым. В следующий раз нужно взять что-нибудь другое, а то хапнул первое, за что глаз зацепился. То, что примелькалось — разрекламированные пять букв названия, он, кажется, видел такие в каком-то фильме. А на что ещё было ориентироваться? Отец никогда не курил. Вёл здоровый образ жизни, записал его на гимнастику и сам занимался спортом…       Но его тело, о котором он так заботился, всё равно предало его. Начало гнить изнутри, неумолимо и быстро. Ну и какой тогда был смысл?..       Спичку из коробка доставать неудобно — пальцы едва шевелятся, смотанные бинтом. Костя выцарапывает её, чиркает по коробку раз — слишком медленно, ни искры, — два, три… роняет. Стискивает зубы, пережидая прострелившую мышцы боль. Спичка горит на сухой земле; он тушит её посеревшим от пыли кедом.       Руку держит на весу. Да что ж так болит… Постоянно, нудно, назойливо напоминает, какой он глупый ещё ребёнок. Ещё и вчерашний бинт испачкался, растрепался — он редко меняет его, перевязывать самому неудобно, но не просить же сестру. Она испугается, он и сам-то до сих пор немного пугается этого припухшего, едва схватившегося красноватой кожей пореза, с торчащими из него грубыми нитками, похожими на леску — они цепляются за бинт при каждом движении и так больно тянут…       Вторую спичку Костя держит твёрже. Больно, да — но терпит. Закуривает, после пары затяжек опускает взгляд на часы. Ещё полчаса, и можно забрать Ленку с продлёнки — она уже большая, может сама доехать до дома, но в последние дни ходит едва живая, заплаканная.       Лучше встретить. Да и самому рядом с ней держаться проще. Откуда-то появляются, казалось, давно истратившиеся силы бороться с эгоистичным «я больше никогда его не увижу», глупым «он ведь хотел жить!». Это ведь лишние чувства. Первое — потому что нельзя жалеть себя; второе — ну правда, такая глупость, какой смысл об этом грустить, ведь мёртвому наплевать, что он мёртв. Так что вот так: «Нельзя; бесполезно».       Костя продумывал это каждый раз, когда становилось невыносимо. Когда позорно хотелось плакать, снова мысленно проходил по коридору из «мне больно-это ненужное чувство-я не должен ныть», размеренно, шаг за шагом, под сигарету — и наконец вытравил из себя боль. Поначалу после каждой такой самотерапии ему становилось стыдно, что не оплакивает отца, но Костя быстро нашёл способ уничтожить в себе и это: слёзы его не вернут, так что нет. Нельзя. Глупо и по-детски, а он не ребёнок и не идиот. Ему нужно думать о другом, ему экзамены сдавать, поступать в университет, искать работу, потому что если Ленку её мама возьмёт к себе, то его…       Возьмёт, естественно, тоже. Только он сам не пойдёт. Ему восемнадцать через неделю, нечего на шее висеть. Пора «попрощаться с детством и вступить во взрослую жизнь», как всегда говорит выпускникам директор на линейках. Все обычно посмеиваются над этой избитой фразой; Костя знает, что ему на его выпускном не будет смешно.       А ведь он думал, что готов. Ведь папа долго болел, ему было плохо, и это из тех случаев, когда смерть называют избавлением от мучений. И Костя думал об этом так, и считал, что заранее обезвредил все возможные бомбы — но всё равно что-то взорвалось в груди, когда врач покачал головой, опустив взгляд. Ему достаточно было только коснуться шеи отца; Костя, конечно, мог бы и сам, и всё решилось бы раньше на целый десяток минут…       Но было страшно. Костя прятался на кухне, охваченный этим страхом, все десять минут между тем замораживающим всё внутри моментом, когда отец не проснулся, и звонком в дверь. Там же сидел после, оставшись в квартире один. Нужно было собраться с мыслями, понять, что делать дальше и начать уже наконец делать хоть что-нибудь — позвонить на работу мачехе, найти нужные документы, отвезти их в больницу…       Но он всё сидел и думал о том, что был в квартире один с того момента, как пришёл домой. Где-то полчаса: переоделся, разобрал счета за квартиру, пощёлкал каналы на телевизоре, убавив звук до минимума; возился на кухне — готовил кашу отцу, морщась пробовал её, жалея о том, что не может добавить ну хоть немного сахара, совсем же невкусно…       Задумавшись, Костя дотрагивается до груди и глубоко вдыхает прокуренный воздух. Ничего. Пресно, как та каша. Как будто онемело, кажется, затуши между рёбер сигарету, и то не почувствуешь. В том месте, где болело так, что он думал, сердце попросту остановится, сейчас словно выжженная почва. Вряд ли на такой сможет взойти хоть что-нибудь. Немного жалко, если думать о красивых цветах, которые могли бы там вырасти — любви, нежности, сострадании.       И не жалко совсем, если помнить о сорняках. Прорастающих корнями глубоко в тело и мысли, не вырвать. Колючие, надоедливые, вытягивающие силы — привязанность, страх потерять, горечь расставания и утраты… Их тоже не будет. И это стоит того, чтобы свыкнуться с пустотой.       Костя запрокидывает голову, сквозь отросшую чёлку глядя в небо, синее, чистое… и вздрагивает: с ума сойти. Такие мысли… непривычные. Но как будто непривычные в обратном смысле, не «раньше такого не было, а сейчас есть», а «раньше было так, а сейчас — нет». Как будто всё, что происходит, эта жаркая весна, эти дешёвые сигареты, эти по-юношески напыщенные рассуждения — воспоминание или…       Или…       …Сон. Реальный до ужаса; Костя открывает глаза и несколько вдохов едва осознаёт, что ему давно уже не семнадцать.       «Мне даже во сне давно не было семнадцать, и хорошо бы, чтобы не было больше никогда…»       В спальне темно и тревожно. Сердце успокаивается, и вместо взбудораженности, наполнившей тело обманчивой бодростью, Костю охватывает усталость. Он тянется за телефоном с надеждой, что до звонка будильника ещё хотя бы час и получится снова заснуть, но нет. Двадцать минут. Надо вставать, только осторожно, не разбудить Елисея…       — Мх…       Ел словно отзывается на его мысль. Стонет тихо, сдавленно — тоже снится плохой сон? — и Костя на автомате поворачивается к нему: обнять, успокоить…       И сразу же окончательно просыпается. Такая горячая кожа…       — Елисей.       — Мм…       Он как будто сгорел на солнце, такой раскалённый. Дотронуться страшно — кажется, ему будет больно.       — Ел, просыпайся, — Костя и не трогает почти. Садится в кровати; щурясь, включает ночник. Елисея будит, убирая с его лица выбившиеся из растрепавшейся косы пряди, и, вскользь задевая лоб, убеждает себя, что страшно — из-за некстати выбившего из колеи сна. Ну нелепость какая, правда. Это ведь всего лишь температура…       — Костя? — завозившись под одеялом, Ел нехотя открывает глаза и шумно выдыхает ртом.       — Как самочувствие?       — Горло очень болит, — шепчет он, потом сглатывает натужно, — и голова, и тело ломит… Прости.       — За что? Поизвиняйся мне тут ещё.       «Ну что за глупости он говорит?» — хмурится Костя. Обходит кровать, садится с другой стороны. Елисей тут же поворачивается к нему, пробирается руками ему под бёдра и кладёт голову на колени. Обнимает, как подушку, ноги подтягивает, сжимая с другой стороны. В замешательстве Костя не мешает сворачиваться вокруг себя клубком, хотя встать теперь будет затруднительно — всё, поймали.       — Ты ни разу не болел за всё это время, — вздыхает он, натягивая на плечо Елу одеяло. — У нас нет ничего, кроме аспирина. Даже градусника… Может, вызвать врача?       — Не надо. — Елисей стискивает его крепче. — Не хочу в больницу.       — Но они же не обязательно увезут… — И ещё сильнее, пальцами вцепляясь в футболку. Косте остаётся только сдаться: — Хорошо, я съезжу в аптеку. Ну, отпусти… Чем быстрее отпустишь — тем быстрее я вернусь с лекарством и тебе станет лучше.       — Угу, — а Елисей уютно примостился, ещё и щекой трётся о его ногу, щекотно царапает своей мягкой утренней щетиной. Совсем не хочет отпускать, и это, бесспорно, мило, но тревожит: Елисею очень плохо, раз позволяет себе капризничать. И как его пожалеть, чтобы ему стало хоть немного легче?..       Подержав прохладную ладонь у Елисея на лбу, пока она не стала такой же горячей, как его кожа, Костя плотно укутывает его одеялом и оставляет, почти заснувшего, отдыхать. Собирается спешно: пара затяжек на завтрак — тошнота заставляет выкинуть едва начатую сигарету, — первая попавшаяся в шкафу одежда. Та аптека, что рядом с домом, ещё не работает, и приходится ехать дальше. Благо пробок пока нет, слишком рано, и дорога не раздражает. Даже помогает упорядочить мысли, и семнадцатилетний мальчишка, растерянный и испуганный, остаётся так далеко, что сложно с уверенностью сказать: был ли вообще?       В аптеке Костя покупает всё, что посоветовал на удивление бодрый провизор. «Вам для ребёнка? Взрослого? Симптомы? Знаете, сейчас идёт эпидемия гриппа, нужно быть осторожнее, избегайте скоплений народа…» Внушительный ворох лекарств: пакетики порошков, которыми сбивают температуру — с ними понятно, что делать; леденцы для горла — тоже всё, в общем-то, ясно. С тремя упаковками каких-то таблеток сложнее, и надо, наверное, прочитать инструкцию… или Елисей сам прочитает? Как он обычно болеет, тяжело? Господи, как его лечить-то вообще, он же сам сейчас только спит и на ручки просится?..       К таблеткам Костя просит ещё градусник. И первым делом, приехав домой, заставляет Ела померить температуру — чтобы знать, насколько волноваться.       Получается, что на 39,5. Кошмар. Елисей даже жаропонижающее пьёт, будто до конца не проснувшись, вздрагивает весь, дышит прерывисто. Костя придерживает его кружку, а то разольёт ведь, и молча волнуется. Может, на работу не ехать? Но вчерашняя неожиданная сделка меняет все планы, и его присутствие необходимо, чтобы построить новые. Не взваливать же опять всё на Штефана…       — Спасибо, — шепчет Елисей; Костя думает, что в ближайшие дни Ел будет разговаривать с ним только шёпотом. И как можно меньше, потому что больно. — Ты на работу?       — Да. Но я постараюсь приехать пораньше и…       — Вы со Штефаном вчера говорили обо мне?       Ел спрашивает это, уткнувшись в подушку — его голос сел, слова звучат почти неслышно, но так, чтобы всё-таки точно услышали. Костя хмурится — с чего Ел вообще об этом да ещё вот так? — и наклоняется к нему. Чтобы потрогать лоб и, скрыв истинные намерения за этим жестом, заглянуть в лицо.       — Нет, не говорили.       Свет из-за приоткрытой двери Костя далеко не пустил, оставил тонким лучом жаться к стене, и в темноте комнаты ничего не видно. Впрочем, его успокаивает и то, что Елисей повернулся к нему, подставляясь под прикосновение. И продолжает громче, заметно напрягая горло, зато больше не звуча так, словно боится слово сказать:       — Расскажи ему про меня. — Он даже смеётся, только коротко — смех срывается на кашель, а когда он стихает, Ел уже серьёзен. Той неприятной серьёзностью, которую всегда пропускает через улыбку, пытаясь выдать за нечто другое, не такое личное. И говорит, упрямо удерживая эту улыбку на губах: — А то он меня за мальчика лёгкого поведения принял.       Косте очень хочется принять это заявление за шутку, но не получается. И ответить на него хоть что-нибудь — тоже.       А Елисей продолжает беззаботно:       — Ничего, любой бы так подумал, — старается, с его-то горлом… — У меня и внешность подходящая, и имя экзотическое — как будто специально, чтобы настоящее скрыть и клиентов привлекать, — и деньги ты мне даёшь. А что по-русски говорю — это словно дополнительное требование, за отдельную плату…       И Костя вдруг думает, что Ел говорит всё это в сонном, горячечном полубреду. Ерунда ведь какая-то…       — Ну что ты там себе навыдумывал? — Он пытается сгладить невольно вырвавшуюся насмешку улыбкой, но она задевает лишь последние пару слов.       Ел тут же ершится:       — Ничего. Это ты совсем не разбираешься в людях…       — А ты с каких пор стал в них разбираться?       — Костя. Сейчас обижусь.       Вот так. Три слова, недовольное «хм» в подушку — и спорить дальше не хочется. Елисей всё желание отбивает этой внезапной откровенностью. Неужели его и правда так задела ситуация со Штефаном? Почему тогда он не сказал об этом вчера? Костя вздыхает: вероятно, он вообще говорить не хотел, но сейчас увидел возможность — его увидел, взволнованного и этим волнением обезоруженного, — и решил не упускать шанс? «Вертит мной, как хочет», — проскальзывает у него мысль, но почему-то не раздражает. Наверное, потому что Ел не так уж это скрывает. Вроде как показывает открыто: «У меня нет ни одного весомого аргумента, но для меня это очень важно, так что я встану в такую вот наглую позу, чтобы ты понял, важно насколько». И это, на самом деле, хорошо. Вот бы он ещё сказал всё вчера, сразу, не выжидая удобного момента и не накручивая себя попусту.       Костя хочет, чтобы для Ела каждый момент с ним был удобным. А ведь он думал, что все эти чувства остались там, в юности, прожитой в спешке. Что у него-взрослого всё под контролем. Совсем без эмоций жить, безусловно, скучно, он понял это довольно быстро, едва начав смотреть на мир хладнокровным взглядом после того, как окончательно оправился от потери, но их нужно вызывать осознанно и только те, которые хочешь. Как смотрят фильмы ужасов или слезливые мелодрамы: испугаться за чью-нибудь жизнь, поплакать над чьей-нибудь трагичной судьбой. Всё это довольно приятно, будоражит кровь, но только когда в строго определённом количестве: впустил на время персонажей в своё сердце — и с титрами выгнал их оттуда. Иначе…       — Я уверен, Штефан ничего плохого о тебе не подумал, но раз ты просишь, поговорю с ним сегодня. — Костя примирительно похлопывает по мягкому одеялу, там, где под ним бедро Елисея, проводит ладонью выше, на талию, прослеживая плавный изгиб… — Елисей?       Только Ел не отзывается ни на ласку, ни на слова. Уснул?..       …Обычно за делами время пролетает незаметно, но сегодня Костя чувствует каждую минуту. Они как будто распухли, под завязку забитые сухими рабочими словами на бумаге и на экране, телефонными звонками, необходимостью выглядеть знающим всё наперёд и собранным под взглядами подчинённых. И тревогой за Елисея — он всего одно смс написал, сообщил, что температура у него 37,2 и что очень хочет спать. Костя пообещал не будить.       — Угостишь сигаретой? У меня закончились.       Штефан протягивает пачку, большим пальцем подцепляет крышку и щелчком откидывает её. Всё молча. После совещания в курилку они пошли вдвоём, подчинённые, видимо, предпочли исчезнуть с глаз раздражённого начальства, и атмосфера царит напряжённая. Давно такой не было, а может, и никогда; Костя некстати вспоминает о данном Елу с утра обещании рассказать о нём и, глянув на Штефана, сомневается, что сможет его исполнить.       А надо бы. Потому что он обдумал ситуацию, стоя в затянувшейся пробке по дороге на работу, и начал корить себя за то, что вообще решил — он долго подбирает слово — показать Елисея. Вернее, сделать это было необходимо, те самые чувства, проснувшиеся недавно, требовали, но стоило лучше этот момент продумать. Не идти на поводу у них, захмелевших то ли от глинтвейна, то ли от поцелуев в темноте парка, за плотной стеной высоких, по-зимнему чёрных тополей…       Теперь же в картину мира Штефана Ел вписан парой небрежных мазков, именем да этим сорвавшимся с языка «у тебя есть деньги?». И возможно, образ действительно получился нечётким. Костя пытается взглянуть на него со стороны: красивый рыжий парень, веснушчатый и длинноволосый, на холоде ещё более белокожий, в подчёркивающем стройную фигуру пальто, рядом с состоятельным мужчиной гораздо старше…       И вздрагивает. Елисей перед его внутренним взором как будто стоит с табличкой «я собрание фетишей», а он своим вопросом про деньги мелким шрифтом под сноской дописал «за которые надо платить». Штефан, безусловно, мог так и не подумать — или подумать всё то же самое, но в более вежливых формулировках, это же Штефан. Вот только он Елисея не знает, ситуация и правда выглядела недвусмысленно…       В общем, не стоило утром смеяться над тревогами Елисея.       Курить хочется, но затягивается Костя через силу. В горле комом стоит тошнота, и каждый глоток дыма словно подпитывает её; она разбухает и мешает вдохнуть. Мешает думать, накатывая в такт с давящей на висок изнутри головной болью.       Впрочем, было бы странно, если бы день, начавшийся так, прошёл без мигрени. Ещё и Штефан добавил. Стоит признать, конечно, что он скорее всего был прав, но на него не похоже так рьяно отстаивать свою точку зрения, и у всех на виду, и, чёрт, как же после этого совещания болит голова…       — Мне нужно уехать.       Костя произносит это тихо, зажмурившись от очередной захлестнувшей его волны боли. Едва осознанно; он открывает глаза, бросает взгляд на Штефана, проверяя: сказал вслух?       Штефан кивает, совсем не удивлённый — и удивляет, спросив:       — Почему на этот раз?       Он тоже выглядит взвинченным. Может, и у него вчера были планы, так некстати сорвавшиеся из-за внезапной встречи; а ещё не исключено, что у него был кто-то, кто в этих планах участвовал и был недоволен, что Штефан так задержался. По его, кстати, вине: секретарь предложил подвезти до дома наверняка из вежливости, в расчёте на то, что начальник из той же вежливости откажется, но начальник так спешил забрать Елисея — «что ещё за прогуляться?!» — что воспользовался предложением без задней мысли.       — Это… личное.       — Выглядишь нездорово. — Штефан выхватывает у Кости сигарету, когда тот тянется затушить её, и делает долгую затяжку — в ней осталось больше половины. Свою тушит вместе с ней, непривычно резким для него движением. — Что-то болит?       — Ты со мной как с ребёнком…       — Так не веди себя как ребёнок, — его слова накладываются на засевшие в памяти отголоски сна, звучат обвинением, и Костя касается обожжённого болью виска. Покачнувшись, встаёт — в глазах потемнело. К чёрту такие разговоры…       — Подожди, — Штефан встаёт вместе с ним. — Да постой ты… — шагает к нему, хватает его за плечо — и Костя стряхивает его руку: слишком грубо, отшвырнув от себя, он так не хотел, это всё мигрень, он сейчас извинится…       Не успевает. У терпения Штефана, оказывается, тоже есть предел.       — Какого?..       — Тихо! — цедит он сквозь зубы; его пальцы впиваются Косте в предплечья, горячие даже сквозь ткань рубашки. — Тише… Любовь к симпатичным мужчинам не помешает мне надавать одному особо упрямому экземпляру по лицу.       У Кости ноют неудобно вывернутые плечи, и всё это выплеснулось бы в драку, если б у него осталось хоть немного сил. Он радуется, что не осталось: хватка у Штефана сильная, не вырваться, и удар наверняка тоже сильный. Так что лучше потерпеть, не сопротивляться, пусть прижимает к двери. Переждать накатившую от строгой встряски тошноту, подышать глубоко и размеренно. Успокоиться…       — Отпусти, — шепчет Костя сквозь зубы: мышцы всё ещё сковывает до боли, словно судорогой, но неуместная вспышка адреналина быстро угасла в измученном теле. — Вдруг кто-нибудь зайдёт? — он пытается освободиться, но Штефан держит крепко.       — Это будет затруднительно, ведь я подпираю тобой дверь, — говорит. В голосе слышится улыбка, невесёлая, натужная, но она определённо сейчас на его губах, и на неё почему-то очень болезненно отзывается совесть. Костя даже выдыхает от удивления и наконец расслабляется; Штефан продолжает, почувствовав это: — Ну и? Ты разваливаешься. Что с тобой?       Он отпускает медленно, мягко. Помогает выпрямиться, когда Костя поворачивается к нему; отступает на шаг, когда он приваливается к двери.       — Этому тоже учат психотерапевтов?       — Боюсь, это немного выходит за рамки врачебной этики.       Они усмехаются вместе.       …В кабинете сумрачно. С самого утра Костя не пустил в него даже пасмурный тусклый день, отрезал полосами жалюзи. И сейчас, зайдя, не стал включать свет; Штефан не стал спрашивать, почему он этого не сделал.       — Тебе нужно носить с собой таблетки, — и говорит тихо, такая заметная разница с тем твёрдым бескомпромиссным тоном, которым он только что отстаивал свою точку зрения в переговорной. Костя закрывает глаза: да, такой голос он может слушать.       — Мне с восемнадцати лет ничего не помогало, только темнота и тишина.       — Не хочу тебя оскорбить, но с твоих восемнадцати прошло уже довольно много времени, а фармацевтика не стоит на месте. Сходи к врачу, подбери препарат.       Даже, пожалуй, хочет слушать — боль вязнет в нём, сглаживается, как будто острые лезвия оборачивают в мягкий бархат. И если не шевелиться, не разрывать эту непрочную пелену… Штефану бы в гипнотизёры. Хотя кто знает, чем он там во времена своей врачебной практики занимался…       Глубоко вдохнув, Костя откидывает голову назад, прислоняется затылком к спинке. С закрытыми глазами он чувствует, что Штефан на него смотрит — этот взгляд теплом отпечатывается на открытых участках кожи, особенно на шее и кончиках пальцев. Такое странное состояние с утра, повышенная чувствительность, будто взвинченный болью мозг слишком чутко цепляет каждый раздражитель, и мысль почему-то не отпускает, что у беспокойного Елисея так всегда. Воображение, видимо, разыгралось…       — Ты сможешь сейчас сесть за руль? — Штефан спрашивает с нескрываемым волнением, и Костя небрежно отмахивается:       — Да, не впервой.       — Тогда не буду задерживать.       Скрип кожаной обивки кресла неприятно режет слух. Костя открывает глаза.       — Подожди. — Он ведь кое-что обещал. И не забыл, кстати, просто слов подобрать так и не получилось. — Присядь, пожалуйста, ещё на пару минут.       В голове щёлкают последние секунды, отведённые на то, чтобы придумать, как ненавязчиво завести тему, и… Нет. Костя, сдавшись, медленно выдыхает: к чёрту, пусть будет в лоб, нет у него сейчас сил придумывать обходные пути. И врать Елисею, что поговорил — тем более.       — Тот парень, который вчера был со мной… Что ты о нём думаешь?       Штефан поднимает брови в вежливом удивлении.       — Думаю, что он очень привлекательный молодой человек, — он так аккуратно подбирает слова, что Косте становится вдвойне совестно за свои неотёсанные фразы. Вот почему умение вести рабочие переговоры не распространяется на разговоры личные?       Приходится выкладывать всё прямо:       — Он мой любовник. Мы познакомились ещё в России, я привёз его сюда. Всё это время мы живём вместе.       Удивление Штефана из вежливого превращается в настоящее.       — Как-то… — он усмехается, опустив голову, — неожиданно ты решил мне об этом рассказать. Захотел похвастаться?       — Честно? Не я решил. Он попросил.       Короткая усмешка становится смехом. Штефан смеётся тихо, в кулак; так же тихо на улице начинает накрапывать дождь.       — Ты выглядишь сбитым с толку. — В кабинете совсем потемнело, Штефан отвернулся от окна, и Косте не видно его лица. Только напряжённую позу — он так и сидит, прижав пальцы к губам, хотя смеяться давно перестал.       — Потому что так и есть, — после заметной паузы произносит он. Ещё помолчав — тишину заполняет приступ мигрени, и она от этого, наверное, кажется Косте такой долгой, — наконец поворачивается и пожимает плечами. — Ты не был похож на… на…       — Гея?       — Нет. На того, кто…       — На того, кто увлекается малолетками? — Костя невольно наклоняется вперёд, стараясь заглянуть Штефану в глаза, чтобы не повестись в этот раз на вежливый тон. — Ему девятнадцать. Да, когда мы встретились, он был ещё несовершеннолетним, но тогда я и не думал, что всё так сложится, и… чёрт…       Штефан его взгляд выдерживает твёрдо, смотрит серьёзно, но когда Костя, выругавшись, замолкает, вдруг встряхивается — и широко улыбается.       — Ты что, оправдываешься?       Дождь на улице заряжает ливнем, и интонацию едва получается разобрать за стуком капель по стеклу, но улыбка выглядит такой правильной. Идеально подходящая под ситуацию, как будто Штефан старательно над ней поработал: там немного доброй насмешки, искреннее изумление, спокойствие… Костя верит ей безоговорочно и расслабленно откидывается на спинку стула — и когда успел подскочить?..       — Я… похоже, да, — выдыхает он, и Штефан продолжает:       — У тебя нет причин. Он молодой, и видно, что неглупый… красивый, в конце концов. Не скажу, что в моём вкусе, но понять тебя могу.       — Тогда что тебя удивило?       — Я… не думал, что у тебя кто-то есть, — нехотя признаётся он. — Ты не был похож на человека, состоящего в серьёзных отношениях.       И у Кости от этого, произнесённого вслух, спокойно и без малейшего осуждения, внутри словно что-то щёлкает. Как шестерёнка, давным-давно выпавшая из паза, встаёт на место — и запускается починенный механизм…       — Знаешь, — усмехается Костя, — похоже, я сам только недавно это осознал.       Штефан отвечает ему ещё одной безупречной улыбкой.       …К середине дня жизнь, с утра казавшаяся Косте беспросветным мраком, налаживается. После разговора со Штефаном головная боль немного утихла, первое попавшееся в аптеке обезболивающее явно не снимет её до конца, но старается изо всех сил. И волнение наконец отпускает: Елу тоже стало получше, он даже выходит из спальни — встретить и, как всегда, забрать пакет.       — Прости, что напугал, — говорит, виновато улыбаясь. — Я обычно быстро выздоравливаю. Тяжело болею только первые пару дней.       Он всё ещё осипший, но уже не так пугающе, как с утра, и пахнет от него лимонными таблетками для горла.       — Это радует, — Костя касается его лба — нет, слишком горячий… — И всё же сейчас иди в постель.       Когда Костя заходит в спальню, Ел послушно сидит в кровати и читает учебник. Трёт покрасневший нос, чихает, зажав его пальцами, потом шмыгает, утирая слёзы… И всё равно умудряется быть милым. Костя садится рядом, проклиная вынужденный карантин — ни поцеловать, ни обнять толком…       Разве что сказать, что выполнил обещание.       — Я поговорил сегодня со Штефаном о тебе.       — Что рассказал? — Елисей спрашивает так, будто его это не волнует, но его взгляд остановился на одном месте. Костя уверен, он сейчас ни строчки не видит.       — Что живу с тобой.       — А он что?       — Сказал, что ты красивый.       На мгновение у Ела становится такое лицо, какое бывает, когда он увидит паука — а он очень не любит пауков, боится их и скрывает это за неприязнью. Книгу он откладывает и смотрит на Костю с видом «ты издеваешься?».       — Ещё он сказал, что ты умный, — добавляет Костя, и выражение лица Елисея становится совсем уж недоумённым.       — Умный? — хмурится он. — Ну, о моих умственный способностях он точно ничего узнать не мог, я же всё время молчал!..       — И это было очень вежливо с твоей стороны, ведь нам нужно было обсудить рабочие вопросы, — Костя улыбается, и Ел растерянно моргает; вспыхнувшее было в нём возмущение гаснет, так и не успев разгореться. — Ты даже ничего не сказал, когда он спросил, куда отвезти парнишку… Спасибо. И прости, что я сам сразу не отреагировал на это должным образом, я иногда бываю ужасно непонятливым.       Елисей вздрагивает под одеялом, стоит коснуться его колена, и Костя не знает, это его так знобит или жест и правда немного неожиданный — или неожиданные слова?.. Только говорить никак не может перестать, потому что чувствует, что наконец произносит то, что давно должно было прозвучать.       — И ещё, — говорит он. — Я понимаю, что при нашей разнице в возрасте общие друзья у нас вряд ли появятся, но если вдруг тебе захочется с кем-то меня познакомить, я буду только рад. И обещаю вести себя так же прилично, как вчера вёл себя ты.       Лишь выговорившись, Костя замечает, что Ел уже не замер растерянно. Смотрит прямо блестящими от лихорадки глазами, ноги ему под бедро просунул и водит там медленно стопами, с нажимом проталкиваясь дальше – греется?.. Косте от таких методов тоже становится жарковато, а Ел ещё и наклоняется, раздвинув колени, перегибается чуть ли не пополам, так, что задирается футболка и острые позвонки выпирают гребнем. Прижимается лбом к его плечу, потом губами и вдруг шепчет:       — Знаешь, я сейчас очень хочу заняться с тобой сексом.       Без тени стеснения. Ещё и в глаза заглядывает, провокационно и доверительно, заставляя Костю пару секунд уговаривать себя, что сейчас заваливать Елисея за такие слова вообще-то нельзя. Нет. Ни в коем случае.       — Ты болеешь, тебе нельзя напрягаться…       — Да, да… — перебивает его Елисей, отстранившись так же неожиданно, как прильнул, и усмехается: — Потому и говорю об этом вслух вместо того, чтобы начать приставать.       Он зевает, упав на подушки. Трогает свой лоб. Грустнеет… Косте хочется его хотя бы поцеловать; может, в шею? Или лучше не рисковать — ни здоровьем, ни душевным равновесием…       — Как думаешь, я успею вылечиться до субботы?       Костя с трудом переключается на новую тему — слишком соблазнительной была предыдущая.       — Мм… Что будет в субботу?       — У Ильзы день рождения, — произносит Елисей в потолок, — она звонила сегодня, звала к себе на выходные, — за безобидной фразой слышится всё то же знакомое «ты мне разрешишь?», и Косте неприятно осознавать, что Ел до сих пор думает, будто может получить запрет.       Пусть и запретить действительно хотелось бы…       — Это ты так издалека сообщаешь мне, что поедешь?       — Я очень хочу поехать. Но если ты против…       — Я не против, — слишком, пожалуй, поспешно выпаливает Костя, поднимаясь с кровати. — Но только если будешь здоров. Так что давай под одеяло и постарайся уснуть.       Уговаривать не приходится — у Елисея слипаются глаза, и Костя понимает, что из постели он вылез только чтобы встретить его, а так бы спал, спал, спал… И правильно, пускай отдыхает. Тем более, как видно, не стоило переживать, что придётся за ним ухаживать: на тумбочке одна на другую сложены упаковки таблеток, ворохом лежат развёрнутые инструкции к ним; в ванной стоит стакан с разведённой содой — Ел на него прикрепил стикер, мол, не трогать, это мне, горло полоскать; ещё один на кухне, с пометкой, что из него не пить…       Что ж, радует, что в этом Елисей сознательный. И хотелось бы верить, что у этой Ильзы будет вести себя тоже сознательно. Должен ведь был после прошлого раза научиться.