Солнечный удар

      Табличка на двери аптеки сообщает, что до конца перерыва ещё пятнадцать минут; вторая, чуть ниже, что курить здесь нельзя, и Костя убирает уже вытащенную было по привычке пачку сигарет обратно в карман пальто.       Ладно. Четверть часа он способен потерпеть.       На крыльце маленькой аптеки тихо; слышно, как капает дождь на пластиковый козырёк. Она спряталась на задворках жилого квартала, отхватила кусочек старой пятиэтажки с угла, не будешь сверяться с картой каждые десять метров — пройдёшь мимо, и Костя недоумевает, почему в ней вообще продаются рецептурные препараты. Вот в трёх гигантах неподалёку от его офиса, работающих круглосуточно без перерывов на обед, с кучей персонала и огромными указателями — в них нет. А сюда позвонил, и «да, конечно, приезжайте, не забудьте рецепт…».       Костя нащупывает в кармане утыканную печатями бумажку, хотя и так уверен, что не забыл. Положил её туда ещё утром, как только выпросил у Елисея. «Я могу сам съездить, когда вернусь, а на выходные ещё хватит», — упирался он, но Костя был непреклонен. Новая упаковка понадобится уже вечером в воскресенье, и что-то подсказывало ему, что, вернувшись с дня рождения своей подруги, ни за какими таблетками Ел не поедет.       Так что Костя взял это на себя. Хотя, безусловно, должен был озаботиться заранее, но почему-то не думал, что они закончатся так быстро. Или не хотел думать? Всё же, получается, Елисей ужасно много их пьёт. Две недели — и нет упаковки; за два месяца наберётся целая горсть, а на этом всё может не закончиться…       Костя убеждал себя, что когда-нибудь закончится обязательно, пока Елисей, сонный и ворчливый, доставал рецепт. Он вытащил его из страниц толстенной книги со стандартным набором шедевров мирового искусства на обложке. Выровненный листок, но с отчётливыми следами сгибов, как ровно делящих его на четыре части, так и таких, посмотрев на которые Костя услышал сухой шелест смятой бумаги, увидел сжавшиеся на ней тонкие пальцы Елисея, побелевшие костяшки на них…       — Вот, — пробормотал Ел, протягивая ему рецепт. — Спасибо, Кость.       Прежде чем наконец отдать его, он провёл по самому явному сгибу пальцами и недовольно нахмурился: нет, не разглаживается. Рецепт выглядел, как истрёпанный нервным пациентом талончик к зубному. «Не было ни единой причины прикасаться к нему до того, как понадобится ехать за таблетками, — вздохнул про себя Костя уже на кухне, выпуская струйку дыма в гудящую вытяжку, — и всё же на нём ни одного живого места…»       Знакомая, на самом деле, картина. Он сам так делал. Когда папино состояние ухудшилось настолько, что он больше не мог сам заниматься своим лечением, разглядывание рецептов стало чем-то вроде способа примириться с этим. Поверить, что всё это по-настоящему.       Представляя, как Елисей всматривается в латинские буквы, читает название лекарства настолько серьёзного, что его не продают без кучи печатей и подписей, а вкладыш-инструкция напоминает длинный свиток, призванный запугать того, кто осмелится его развернуть, Костя вдруг остро захотел Елисея обнять. Ведь не жалуется, держит в себе, хотя подумать жутко, как страшно терпеть побочные эффекты, действующие не только на тело — на разум и душу. И он говорит, конечно, со своим психотерапевтом, ведёт какой-то дневник по его велению, выполняет какие-то задания, а обнять всё равно надо. «Ты молодец, ты сильный, но если захочешь пожаловаться и побыть слабым, то вот мои колени, вот мои уши, они полностью в твоём распоряжении в любой момент и на любое время».       И так это Косте показалось очевидно и естественно, когда проговорил это про себя, что в первую секунду он искренне не понимал, почему Ел ещё этого не сделал. Не пришёл к нему как-то вечером, не отвлёк от работы, не уселся, как любит, на коленях лицом к нему. Не поцеловал — сдержанно, но не очень, ровно настолько, чтобы вытеснить все рабочие мысли из головы, при этом не вызвав желания его раздеть и… В общем, не отвлёк на себя и не сказал что-нибудь вроде «Кость, я устал», или «я запутался», или «мне страшно», или всё это вместе.       Они бы поговорили. Он нашёл бы для Ела слова, по-хорошему так вбил бы в его рыжую голову уверенность, что они справятся. В обоих вариантах — и что справятся, и что именно они. Вместе.       Осознание, почему Ел ничего подобного не сделал, впрочем, пришло быстро. Потому что всё ведь понятно. Ещё всего пару месяцев назад естественным подобное не было, так что, пожалуй, нужно сказать вслух, что так можно. И даже нужно. Елисею наверняка важны все эти слова. Не потому что без слов он не понимает — наоборот, он чувствует куда больше, чем можно выразить словами, — а потому что он настолько в себе не уверен, что без них ничего себе не разрешит. Или не поверит своим же чувствам — с его болезнью, пожалуй, у него с этими чувствами вообще отношения напряжённые…       Костя заметил, что сигарета почти дотлела, когда ему в голову пришла эта мысль. Сделав последнюю затяжку, вдавил её в пепельницу и вдруг неожиданно для себя улыбнулся. Не покидало чувство, что наконец-то сходятся кусочки запутанной головоломки. Очень сложной, и до момента, когда можно будет с уверенностью сказать, что разгадал её полностью, ещё далеко, но теперь он хотя бы понимает, что на верном пути. Сбился с него, когда связывал тонкие бледные запястья, когда оставлял на нежной коже синяки, когда грубо сминал ладонью яркие искусанные губы, но сейчас, когда с отвращением вспоминает себя-того, снова всё правильно.       Захотелось скурить ещё одну, может, не целиком, но… Что он и сделал, нехотя признавая: он не помнит, когда в последний раз так задумывался о мотивах поведения другого человека. Не помнит, задумывался ли вообще. Смутно понимает, почему такое у него случилось именно с Елисеем. Красивые, милые и покладистые, несомненно, нравятся всем, но подобрал-то он его болезненно тощим и бледным, грязным, побитым и огрызающимся. Да и, если честно, рыжие ему никогда не нравились…       В общем, не в этом дело, подумал он — а потом потерял мысль, потому что Елисей, всё ещё в пижамных штанах, но уже без футболки и немного мокрый оттого, что побрился-умылся, вышел в коридор.       — Не смог заснуть?       — Я потом досплю. А сейчас хочу тебя проводить. Мы же два дня теперь не увидимся.       Он и правда быстро выздоровел, за пару дней сбросил с себя горячую тяжесть лихорадки, на четвёртый говорил чисто и без вымученного усилия, и глаза его, когда он посмотрел на Костю, блестели уже не болезненно. «Думает о чём-то таком, — усмехнулся про себя он. — Интересном». И точно — Елисей, облизнувшись, подошёл ближе, так близко, что прижался всем телом; ладони положил на плечи, с нажимом скользнув ими по груди; поцеловал так, что голова кругом… Он был мятный во рту от зубной пасты и с прохладной от капель воды кожей, податливый и настойчивый, пах их общим лосьоном после бритья, и Костя вынырнул из поцелуя с отчётливым осознанием, что ещё немного, и уехать на работу будет смерти подобно.       — Два дня — это ведь не много.       — Я буду скучать.       Голос Елисея звучал искренне, хоть в глазах и плясали лукавые черти. Полуобнажённый, с распущенными волосами он и сам был похож на какое-то сказочное существо. Они отросли уже настолько, что кончики почти доставали до локтей. Сомнительная, конечно, для мужчины длина… «Но ему идёт, — засмотрелся Костя, — он вообще не от мира сего…»       Представив Ела, такого безотчётно-красивого и постоянно словно потерянного, в толпе нетрезвых людей, Костя постарался взглянуть на него иначе. Так, как если бы видел впервые, и честно признал — ну как на такого хотя бы не обернуться, а лучше и подойти… Невесело усмехнувшись, он погладил его по щеке.       — Во сколько уезжаешь?       — В пять. — Елисей охотно потянулся за лаской. — Вернусь в воскресенье утром. Как встану, сразу соберусь и…       — Да не торопись ты так, — улыбнулся Костя — и, вздохнув, посерьёзнел. Ладно. Он понимает, как глупо говорить то, что и так понятно, но не сказать этого не может. — И ещё: будь осторожен…       — Ничего со мной не случится.       — …никакого алкоголя, один никуда не ходи, незнакомым не доверяй…       — Я не маленький, ну, — рассмеялся Ел. — Я знаю, на какой свет нужно переходить дорогу и прочее в этом роде.       И Костя хмыкнул, пропуская через пальцы его рыжую прядь: знает он… «Я тоже в своё время знал, но это не мешало мне напиваться после того, как объявил всем, что не пью, просыпаться в чужих постелях рядом с теми, чьего и имени не знал…»       Вспоминая сейчас, как по дороге на работу перебирал эти эпизоды своей, оказывается, довольно непутёвой жизни (некоторые с улыбкой, но гораздо больше — со стыдом), он снова хватается за сигаретную пачку. Помнит, курить нельзя, так что нервно крутит её в пальцах, прослеживает грани, углы… Волнуется?       Ну да, нет смысла скрывать это от себя. Костя усмехается: он, наверное, отчасти понимает родителей повзрослевших детей. Ну, то есть как повзрослевших — переступивших черту совершеннолетия и теоретически ставших самостоятельными и способными отвечать за свои поступки. И вроде бы надо отпускать их во взрослую жизнь, давать пробовать свои силы; пробуя их — узнавать свои слабости… но как, они же не знают ничего, ничего не умеют, они доверчивые, наивные, беззащитные!..       Он уверен, что может найти ещё с сотню причин, чтобы поволноваться, но заставляет себя остановиться. Лишнее это: он в куда более спокойной ситуации. Елисея надолго и далеко отпускать не надо, этот оперившийся птенец не полетит вить гнездо куда-то отдельно от него, не придётся смотреть, как его жизнь становится всё больше именно его жизнью. Так что ничего страшного, пускай разомнёт крылышки…       — Меня ждёте?       Бодрый женский голос сбивает Костю с мысли. К аптеке быстрым шагом идёт женщина — вернее, морщины, которые она и не думала скрывать макияжем, выдают, что ей прилично за шестьдесят, но она высокая, поджарая, с модной короткой стрижкой, и у Кости не получается назвать её иначе. Он кивает ей; она поднимается на крыльцо, не сводя с него взгляда.       — Это же вы мне звонили?       — Как догадались?       — О, я вас так и представляла! — женщина улыбается. И подмигивает — подчёркнуто так, театрально: — За таким приятным голосом должен был скрываться настолько же приятный мужчина…       Она громко смеётся, открывает дверь, гремя увешанной брелоками связкой ключей… Приятная женщина. К ней можно Елисея и одного отпустить — не то что к тому парню, который работает в аптеке рядом с клиникой. Тот парень на Елисея смотрел так… ну, в общем-то, так, как Елисей того и заслуживает, сам выглядел впечатляюще в своём белом провизорском халате, явно знал это, и было видно: не будь его, Кости, рядом, не положи он Елу «невзначай» руку на талию, обязательно бы с Елом заговорил.       «А в такой ревности, когда знаешь, что партнёр тебя не предаст, сколько бы симпатичных провизоров ни пожирали его взглядом, есть даже что-то приятное», — усмехается про себя Костя, грея это непривычное чувство внутри, и, чихнув, заходит в пахнущую лекарствами аптеку.       …Подземная парковка в здании офиса забита, на знаке «свободных мест — 0», и Костя морщится. Надо искать другое место, а потом от него — пешком по выстуженному бесснежному городу…       Во всём теле разливается нудный до тошноты жар, и поначалу идея прогуляться кажется Косте не такой уж плохой, но не пройдя и половины пути, он меняет мнение. Голова кружится…       Середина дня, а уже такая усталость. Очередная бездельная встреча, из разряда «мы просто хотим на вас посмотреть», была к тому же щедро приправлена мыслями о Елисее. Он там как раз начинает собираться, невольно представлял Костя, заученно отвечая на очередной предсказуемый вопрос. Принимает душ, сушит волосы, подбирает одежду… Смотрит на себя в зеркало, как всегда, неуверенно и слишком уж придирчиво; на него, такого растерянного, по-прежнему благодарного за каждый заинтересованный взгляд и каждое доброе слово, будут смотреть иначе. Костя почти видел эти заинтересованные взгляды — и Елисея, ещё не научившегося одним своим видом говорить «нет» или, хуже того, искренне не понимающего, зачем ему учиться такому…       В общем, встреча отвлекала плохо. Больше выматывала, и несколько раз Костя ловил себя на том, что чуть не начал стучать пальцами по столу или едва не посмотрел на часы. Он привык решать проблемы и предупреждать возникновение новых, а вот так, сидеть, чтобы его рассматривали… нет. Хотя этого, в общем-то, следовало ожидать: его хотят оценить как нового владельца галереи, вот и зовут по пустяковым вопросам. Разглядывают.       Костя старается улыбаться. Костя старается не спихивать эту выматывающую трату времени на Штефана, осознавая всю важность подобного налаживания контактов. Ладно, он всё понимает, он будет вежлив и обаятелен… Вот только делать это сложно, поддерживая светские беседы на темы, в которых начал разбираться совсем недавно и вообще начал ли? Костя не уверен; он чувствует, что благодаря сподвижничеству Эккерта встал сразу на ту ступень, с которой может вещать что угодно, лишь бы уверенно, и даже если скажет что-то странное, это посчитают не ошибочным мнением, а смелым и новым.       Сомнительное достижение, считает Костя. Напрягает, особенно когда осознаёшь, насколько действительно плаваешь в вопросе. Откровенное «я знаю, что ты ничего не знаешь, но посмотрим, на что ты способен» Герды, оказывается, было ещё очень даже неплохим вариантом…       От прикосновения к плечу Костя вздрагивает. Останавливается резко, качнувшись.       Штефан убирает руку, поймав его взгляд.       — Я дважды окликнул тебя, — говорит с улыбкой, но уже спустя секунду хмурится: — Что-то случилось?       Он подходит ближе, чтобы не повышать голос в гомоне текущей через двери толпы, и Косте наконец удаётся сосредоточиться на его присутствии.       — Нет, ничего. Почему ты…       — Показалось, ты бледный… не бери в голову, — отмахивается Штефан. Облизывает губы, пробегает пальцами по краю скрывающего часы рукава… У него явно нет времени на отвлечённые разговоры, но он не торопится прощаться. И Костя не торопится тоже — они не виделись утром, разминулись, отправленные делами в разные концы города, и он с привкусом удивления отмечает, что рад видеть секретаря немного больше, чем обычно. Спокойно рядом с ним всё-таки…       Впрочем, он всё-таки начальник. И думать в первую очередь должен о работе, а не о себе.       — Если ты торопишься…       — У меня есть ещё время, — перебивает его Штефан, всё же взглянув на часы. — Покурим? — и, дождавшись от Кости кивка, с ненаигранным интересом спрашивает: — Как прошла встреча?       Хотя сам вопрос из разряда вежливо-обязательных. Это не забота Штефана и он не хуже своего начальника понимает, что толку от встреч с каждым эксцентричным художником или журналистом третьесортной газетки никакого, кроме разве что поддержания имиджа, а значит, и обсуждать их нет смысла, если только не хочешь выслушать монолог на тему «достало». Но он всё равно спрашивает, и смотрит с таким участием…       Костя усмехается — как же всё-таки прочно в Штефана вбиты эти вежливость, предупредительность и самоотверженность. Если он и в личных отношениях такой, тяжело ему, скорее всего, приходится — каждый второй, если не первый, норовит сесть на шею. Ему бы капельку эгоизма.       А то он даже сейчас первым делом не закуривает сам, а протягивает приглашающе раскрытую пачку ему. Мелочь, что ни говори, но ведь из таких мелочей человек и складывается? Покачав головой, Костя тянется за своими сигаретами, а сам не может отделаться от мысли: как же Штефана таким воспитали? Или он сам воспитал себя так?..       — Ничего интересного, Штеф, — отвечает он. — Претендующие на небанальность, но предсказуемые вопросы, ненавязчивый флирт от девочки-интервьюера и парочка ни к чему не обязывающих комплиментов от меня. — В кармане упаковка таблеток и пачка сигарет, почти неотличимые в замёрзших до онемения пальцах, но вот эта, кажется, больше похожа на нужную… — Расскажи лучше, что там у нас по первой выставке в новом году — ты вроде хотел связаться с Гердой… — краем глаза замечая на вытащенной пачке зелёную «ментоловую» полоску, Костя облегчённо вздыхает…       Но слышит глухой стук у ног. От дурного предчувствия перехватывает дыхание; он смотрит вниз: зацепившаяся за часы подкладка вывернута, упаковка таблеток — на асфальте. Штефан наклоняется за ней, отчётливо белой на тёмно-сером и с крупными чёрными буквами названия. «Есть хоть какой-то шанс, что он не знает этого препарата?» — проносится у Кости в голове…       По взгляду Штефана, который тот переводит на него с поднятой упаковки, он понимает — нет. Не было ни единого.       — Твои?       Костя коротко хмурится — «А чьи же ещё? Они ведь выпали из моего кармана…» — но потом, поняв, что вопрос немного не об этом, отвечает:       — Нет, — и закуривает.       Штефан про своё желание покурить, кажется, забыл. Вместо этого он снова опускает взгляд на таблетки, будто в надежде, что неверно прочитал название. Но буквы, видимо, отказываются складываться в другое слово, как бы ему того ни хотелось.       — Костя. — В его голосе — настороженность и какая-то отеческая строгость. — Это серьёзный препарат. Он твоего… бойфренда? — спрашивает он, но сразу же заметно одёргивает себя — резкий выдох, дёрнулся кадык от проглоченных слов, — отдаёт таблетки и отворачивается. — Прости, конечно же, это не моё дело…       «Не твоё», — соглашается про себя Костя… с сожалением? Он сам не рад, что чувствует это, но глядя на Штефана, на его твёрдо расправленные плечи, на идеальный узел галстука под идеально выбритым горлом, он хочет, чтобы это дело было и его тоже. Хочет рассказать ему всё — и выпустить наконец из груди то засевшее там, что не выдохнуть с дымом, сколько ни пытайся успокоиться сигаретами.       — Штефан, я…       И Штефан словно не против этого. Наоборот, своим участливым взглядом он делает откровенность практически неизбежной, а окончательно толкает к ней то, что Елисей, уязвимый настолько, что ему нужен этот серьёзный препарат, где-то далеко на целых и в самом деле ужасно долгих два дня…       — …знаю, — не выдержав набухшего тревожного кома в груди, выдыхает Костя. Штефан недоумённо поднимает бровь, и он поясняет: — Я знаю, что это серьёзный препарат. И да, он для Елисея.       Всё ещё странно произносить это имя при Штефане, и Костя перебивает вкус нелёгкого признания ментоловой затяжкой.       — И я знаю, что ты во всём этом разбираешься, и хотел бы поговорить с тобой об этом, но, сам понимаешь, разговор не из тех, что длиной в сигарету…       — Двадцать минут.       Штефан перебивает Костю, и тот пользуется паузой, чтобы сделать ещё затяжку. Всё-таки нервничает…       — Не хочу, чтобы ты опаздывал из-за меня…       — Я не опоздаю, если выеду через двадцать минут, — снова не даёт договорить Штефан, ещё раз сверившись с часами. — Я приеду вовремя — вместо того, чтобы, как всегда, появиться на полчаса раньше. Привычка перестраховываться… Здесь, на первом этаже, есть кофешоп. Твой утренний кофе как раз оттуда. Зайдём?       «Сейчас? — обжигает Костю мысль. — Так быстро?» Он не рассчитывал… вот так сразу; он уже решает отказаться, но Штефан забирает у него сигарету, докуривает парой затяжек, приобнимает его за плечо, и эта настойчивость так на него не похожа, что вместо решительного отказа Костя лишь растерянно кивает.       В небольшой кофейне сонный офисный клерк, парочка студентов — да и всё. Тихо играет радио. Штефан сразу направляется к кассе, и две юные девушки улыбаются ему, как старому знакомому.       Костя встаёт в стороне, у высокого столика. Вздыхает, раздражённо поводя плечами. За те пару минут, пока они шли сюда, он почти успел передумать, потому что странно всё-таки говорить об этом со Штефаном — но с другой стороны, если не с ним, то с кем? А поговорить необходимо. Мыслям уже не хватает места в голове, сколько ещё мигреней ему нужно, чтобы понять это?       Не проходит и минуты, как Штефан возвращается с двумя стаканами и встаёт так, чтобы заслонить его спиной от любопытных взглядов.       — Итак, — говорит, сделав глоток, — у него проблемы из-за переезда?       По его поверхностному тону слышно — он так не думает, явно взял самое нейтральное из пришедшего в голову, чтобы завязать разговор. Пожалуй, именно это он делал, работая с пациентами, думает Костя. И неохотно впускает в голову мысль, что сейчас такой пациент — он сам.       — Нет, дело не в этом. У него проблемы… — Кофе мягкой горечью согревает, и он держит глоток во рту чуть дольше обычного — пытаясь потянуть время? да какой уже смысл!.. — Порой мне кажется, что вся его жизнь — одна большая проблема, — выпаливает Костя, поставив стакан на стол. И дальше говорит, сосредоточившись на том, чтобы не сжать тонкий картон слишком сильно: — Мы познакомились при ужасных обстоятельствах, ужасные обстоятельства преследовали его, пока мы были в России, и даже теперь, когда я увёз его оттуда, не отпускают. Я пытался оградить его от всего этого, но только сам, вероятно, добавил — не нарочно, просто потому что идиот. Знаешь… Пожалуй, ему было бы лучше не со мной, но никого, кроме меня, у него нет, так что…       — Костя. — Штефан касается его руки, вынуждая поднять взгляд. — Ты, кажется, принял меня за ту девочку-журналистку? — улыбается он. — Очень много слов, и никакой конкретики.       Улыбка, правда, как и кофе — мягкая, но горькая, но Штефану будто действительно не всё равно, и Костя вдруг отчётливо ощущает, как он своим голосом, своими внимательными взглядами и чуткими прикосновениями снимает с него слои защиты. Стягивает с трудом, словно мокрую, прилипшую к телу одежду, но так настойчиво, размеренно и осторожно, что не приходится сомневаться — доведёт дело до конца.       А ещё Костя понимает, что это происходит не только сейчас. Давно уже — вот так настойчиво, размеренно, осторожно. Так давно, что скоро он останется перед ним совсем обнажённым.       — Да. Прости, — медленно, вдумчиво произносит он. Пытается найти в себе хоть что-то, что сможет спугнуть эту подступившую к горлу откровенность, но, с удивлением, не находит. Не осталось преград; рука Штефана лежит так близко, что можно коснуться её, лишь слегка шевельнув пальцем, но даже это почему-то не раздражает.       И Костя решает: ладно. Это, в конце концов, Штефан, который как никто другой заслуживает доверия.       — Его посадили на антидепрессанты.       Он подносит стакан ко рту, но, так и не сделав глотка, снова ставит его на стол.       — На два месяца… это много? — спрашивает, подняв глаза на Штефана, но тот лишь едва заметно кивает: продолжай. — Мне, если честно, кажется, что много… Но, наверное, ему это действительно нужно: той ночью у него случилось что-то вроде панической атаки. Господи, ты не представляешь, как я испугался — он царапал горло, говорил, что не может дышать, боялся умереть… Я вызвал скорую, его увезли в больницу, и… вот.       Что «вот», сформулировать сходу не получается. Костя замолкает, переводя дыхание, но Штефан принимает это за конец рассказа.       — Я понимаю, как жутко и ненормально это выглядело, — говорит он, наклоняясь к нему. — Но поверь мне, это типичный симптом: дело в том, что учащается сердцебиение, и…       А ещё он улыбается. Не смеётся над тем, что его испугала такая малость, а как если бы сам сейчас испытал облегчение оттого, что пугаться было нечего. И Косте очень хочется, чтобы их разговор на этом и остановился, на вот таком ощущении беспочвенного, оставшегося в прошлом страха — но он понимает, что остановиться на этом будет лживее, чем если бы он не рассказал вообще ничего. И тихо, но твёрдо произносит:       — У его матери была шизофрения.       Штефан замолкает в ту же секунду.       — Когда я обмолвился об этом дежурному врачу, он сказал, что Елисею нужно будет пройти обследования, — продолжает Костя сухо, — но врач, который сейчас работает с ним, не отправляет его ни на какие-либо анализы, ни к другому специалисту. И я боюсь, что Ел не очень-то с ним откровенен…       — Насчёт шизофрении, — перебивает его Штефан, — ты уверен?       — Я не видел её карту, но…       — Какие были симптомы?       Он снова отстранился, выпрямился — спина ровная, руки сложены в замок на столе. Видно, что-то профессиональное включилось, они опять врач-пациент. Такое отношение дисциплинирует, и Костя проводит пальцами по векам: надо собраться, что ж в голове всё так путается…       — На самом деле я мало чего знаю. Мало чего видел сам, в основном всё по рассказам Елисея… Он показывал шрам — она бросилась на него с ножом, когда ему было четырнадцать. Пыталась задушить при мне… Не знаю, может, не задушить, но она кинулась на него, вцепилась в горло. И… — Костя облизывает пересохшие губы. — И он тоже был странным. Особенно поначалу, и я не понимаю: он просто боялся меня или же…       Он не заставляет себя договаривать. Всё и так ясно.       — И ему сейчас, значит, девятнадцать, — почему-то вдруг вспоминает Штефан. Делает глоток кофе. Бросает мимолётный взгляд на часы… — Он проявляет агрессию?       — Что ты! — чуть не подавившись своим кофе, отвечает ему Константин. Улыбается неловко: — Нет, он безобиден. Скорее себе навредит, чем кому-то.       Штефан задумчиво кивает. Он ничего не говорит, и в его молчании ничего невозможно прочитать; впрочем, о многом говорит уже то, что считаные минуты, которые у них остались, Штефан тратит на такое вот молчание.       Костя почти успевает допить кофе, когда его секретарь снова обращается к нему.       — Мне нужно ехать. — Он покачивает стакан, проверяя, осталось ли там ещё. Выбрасывает его в урну за спиной. Потом переводит взгляд на Костю. — Давай встретимся вечером, — не спрашивает — уверенно предлагает. — Сходим куда-нибудь, выпьем. Обсудим всё подробнее…       Впрочем, ни малейшего желания возражать у Кости нет.       — …я позвоню часов в девять. Подумай к тому времени, хочешь ли ехать куда-то — или, может, встретимся у меня?..       Они спешно прощаются, Штефан уходит, на ходу застёгивая пальто, Костя провожает его взглядом. Он не успел ответить, сбитый с толку неожиданным предложением, но сейчас понимает: нечего и думать — если Штефан не против, он с удовольствием воспользуется его гостеприимством. А ещё его знаниями, его тёплым отношением к нему, его личным временем… Чем за всё это отплатить-то?!       «Ладно. Вечером разберёмся», — устало вздыхает Костя и, одним глотком допив кофе, выходит из кофейни.       На оставшийся день он так загружает себя работой, чтобы ни минуты не было на посторонние мысли, и только приехав домой, позволяет себе снова подумать о Елисее.       Это происходит так быстро. Переступил порог — и всё: квартира ощущается пустой и холодной, тишина неуютной, и даже такая, казалось бы, мелочь, как отсутствие его обуви и пальто, бросается в глаза.       Кажется, это называется «скучаю», хмыкает про себя Костя. Нет больше ни сил, ни смысла от себя скрывать: он привык к Елисею, привык к своему не-одиночеству — именно рядом с ним. Не хочется никого искать, соблазнять — ни из азартного интереса, ни ради новых ощущений, ни… зачем он там вообще это делал?.. Хочется прийти после работы домой и обнять родного человека. Поговорить с ним. Поцеловать его… И Костя не понимает, откуда в нём столько нерастраченной нежности, что это даже пугает. Ел же утонет в ней.       Впрочем, он сам утонет вместе с ним.       И пускай. Пускай до глупостей будет доходить, как в первую ночь, когда Елисей болел: его била дрожь, он вздыхал недовольно, точно злился на своё тело, посмевшее себя так вести, и Косте хотелось забрать у него болезнь. Пусть даже себе — ничего, поболеет вместо него.       Елисей, если б услышал такое, вскинулся бы, конечно, сразу. Елисей с характером. Вон, «Расскажи ему про меня, а то обижусь», — заявил, надо же… Костя такого не ожидал. Это всё обманчивая внешность Ела, из-за неё он воспринимается хрупким и непременно зависимым, кажется, его можно подмять под себя и в любую позу поставить, и указывать, и он всё сделает — но нельзя было забывать, как Ел боролся за своё существование, тогда, в России. Угрожал оклеветать: мальчишка семнадцатилетний, заплаканный и трясущийся от страха — ему, взрослому незнакомому мужчине, угрожал.       И вот этого Елисея, от своей гибкости становящегося лишь ещё прочнее, целеустремлённого и не сломавшегося несмотря на то, что жизнь оставила в нём так много трещин, он пытался доломать до состояния покорной домашней игрушки. Идиот — ещё мягко сказано, тут стоит выразиться покрепче…       Звонок сестры застаёт Костю в самый разгар самоуничижительных мыслей. Она отвлекает от них своим весёлым голосом: спрашивает как дела, сама отвечает на тот же вопрос, но она никогда не любила долгих обменов любезностями, поэтому быстро переходит к делу.       — Я продала дом, — говорит, и Костя улыбается в трубку:       — Отлично.       На кухне темно, но он не включает верхний свет. Обходится лампочкой на вытяжке; в пачке осталось всего две сигареты, и он, подумав, снимает с края пепельницы недокуренную утреннюю. Делится откровенно:       — Хочу своё жильё здесь, надоело снимать. Пусть для начала небольшое, но — своё.       — Будешь жить с Елисеем?       От удивления — а с кем же ещё? — Костя замирает с неподкуренной сигаретой в зубах.       — Ну да, — настороженно отвечает он.       — Будешь ходить с ним смотреть квартиры? А потом пойдёшь выбирать с ним мебель, занавески, посуду и… всё такое?       В голове начинает звенеть тревожный звоночек, что-то о том, что разговор сворачивает в какую-то нежелательную сторону, но он не успевает его распознать, потому что Лена выпаливает без всякого перехода:       — Любишь его?       «Как всегда, прямолинейна», — тихо вздыхает Костя. И хмурится: что ей ответить? Что он не в том возрасте, чтобы рассуждать подобными категориями? Что он в принципе не тот человек, который стал бы уделять чему-то подобному внимание, и потому даже не думал об этом?..       Ни один из ответов не подходит. Потому что Костя понимает: а ведь он думал. В то время, когда ответом на этот вопрос было такое лёгкое «нет». Но теперь…       — О, ладно, я не хотела тебя смущать! Можешь не отвечать!       Неверно — или?.. — расценив его молчание, Лена смеётся. Они говорят ещё немного о покупателях, о том, на что она планирует потратить деньги, и Костя честно пытается вникать, но нет. Не может отделаться от мыслей, которые с лёгкой руки разбудила в нём сестра, и она, видимо, это чувствует. Прощаются они тепло, но быстро.       Быстро заканчивается половина сигареты. Как и не было её, хотя горло дерёт с первой же крепкой затяжки, и Костя, всё же захватив одну из двух оставшихся, выходит на балкон. Остудить горящий во всём теле жар, который почему-то не греет, наоборот, от него на контрасте знобит. Выкурить сигарету, расслабленно выдыхая дым перед собой, а не целясь в вытяжку. Подумать.       Любит ли он Елисея. Хм. Ну, курит вот, как и обещал ему, не в квартире, хотя его дома нет…       Глубоко затянувшись, Костя улыбается. Усталость подкашивает его, он прислоняется спиной к холодной стене и плавает в смутных воспоминаниях. Это было давно, и не то чтобы он тогда заострял на этом особое внимание, но… Елисей признавался ему в любви. Открыто и прямо, так и говорил «люблю тебя», и говорил часто: то между делом и невинно, провожая утром на работу — то горячо шептал на ухо, распалённый, прижимающийся всем телом, впускающий в своё тело…       А потом перестал. Он тогда подумал, это из-за того, что Елисей начал разбираться в своих чувствах, но что, если это из-за того, что он, Костя, отвечал ему не так, как он ожидал? Вернее, обычно не отвечал ему вовсе, пока однажды не посмеялся. Беззлобно, само собой, всего лишь хотел пошутить, разрядить напряжённую из-за его собственных сомнений в искренности Ела обстановку… Но если допустить, что у Ела это был не каприз, не попытка удержаться рядом с обеспечивающим его мужчиной, а что-то серьёзное, о чём он так хотел ему рассказать — и на что так хотел получить ответ…       Получается, он его обидел тогда. Сильно.       На самом деле — страшно представить, как.       «Если уж Елисею так важны эти слова, что он постоянно это говорил… — делая последнюю затяжку, сам не зная перед кем пожимает плечами Костя — и вдруг понимает, что не только Елу. Ему самому тоже, раз он так долго не решался их произнести. И заканчивает мысль он, изо всех сил пытаясь над ней посмеяться, но понимая, что серьёзен до того, что сердце в груди огромное и дрожит: — …я скажу ему это тоже».       Но не по телефону, решает он, зайдя в дом. Нет. Он хочет сказать ему это лично, видеть его лицо. Хочет прикоснуться, чтобы не только видеть реакцию — почувствовать её… Костя пытается представить, как это будет, пока стягивает с себя костюм, ложится в постель. Штефан разбудит его звонком, а сейчас можно немного…