Солнечный удар

      — Елисей, так холодно! Давай быстрее!..       Ильза смеётся и тянет Ела за рукав из такси. Из холодного тёмного вечера — в тепло и свет клуба, на бегу снимая верхнюю одежду. За тяжёлую дверь, к танцполу; Ильза что-то говорит, но не слышно, только губы шевелятся, хватает за руку — и мимо подсвеченного разноцветными огнями дыма, неясных силуэтов, к лестнице, на второй этаж…       Они приехали в клуб последними. Елисей улыбается смущённо: имениннице так и положено — быть встреченной радостно аплодирующими друзьями, — а вот он себя чувствует странно. И за спиной Ильзы не спрятаться, она, хоть и на каблуках, ниже него на полголовы, и плечи у неё такие узкие, и ни секунды не остаётся на месте! Хочешь не хочешь, получай свою порцию всеобщего внимания, чувствуй, как с ног до головы обласкан любопытными взглядами…       И полуслучайными прикосновениями — к плечам и спине, к запястьям и пальцам. Елисей пробирается через толпу, не понимая, здороваются с ним так или нечаянно задевают, улыбается всем, с кем успевает пересечься взглядами, и пытается хоть куда-нибудь спрятаться пока от восторженной суеты. Отдышаться, найти в толпе знакомые лица… «Здесь должны быть все, с кем мы гуляли в прошлый раз, — думает он, присаживаясь на край чёрного кожаного дивана. — Интересно, меня кто-нибудь вспомнит?..»       — Привет!       Кто-то хватает за руку, игриво цепляет острыми коготками. Елисей оборачивается: Сонни, так, кажется, её зовут… И она его точно вспомнила; она целует его в щёку, и Ел напрягается, но тут же заставляет себя опустить плечи. Он видел, они тут все так здороваются…       — Рада тебя видеть.       — И я тебя.       И на неловкое объятие за шею отвечает, похлопывает ладонью по обнажённой в вырезе платья спине девушки. Он же не делает ничего плохого? Он даже не думает ничего плохого, потому как здесь вот так вот себя ведут. Все, и ничего особенного это не значит.       Можно не волноваться, что Сонни уселась рядом, крутит на палец его рыжую прядь, хотя сама отвернулась и болтает с каким-то блондином; на плечи того парня навалился знакомый брюнет — Милки, вроде?.. — почти лёг на него, но блондина это вовсе не волнует. Как будто все эти люди, зарабатывающие своим телом — почему это так ужасно прозвучало? он не это имел в виду! — по-другому к прикосновениям относятся. Проще. Блондин ещё и к нему через Сонни наклоняется, тоже хватает прядь волос, рассматривает в полумраке: «Красишь?»       Елисей мотает головой, смеясь. И почему они все это спрашивают… Впрочем, какая разница, главное, что его замечают. Так здорово: он не знает, что делать и что сказать, но блондин, словно задумавшись, так и не выпустил прядь его волос, Сонни держит под локоть — и вот он уже в компании. Так что пусть трогают. Ну что он, правда, волнуется? Не съедят же его тут! Хотя Косте бы не понравилось…       «Костя в баре со Штефаном», — вспоминает Ел. Отмечает это неровной дробью, пробегается пальцами по столешнице — и глубоко вздыхает. Он прочитал об этом в смс ещё днём, уже успел по этому поводу попереживать и успокоиться, и надеялся не вспоминать хотя бы до утра. В конце концов, Костя не то чтобы его предупредил о встрече, скорее, упомянул её между делом, но всё же поставил в известность, и это дорогого стоит. Правда, он не ответил недавно на дежурную смску…       Но ладно. Это нормально. Партнёры могут развлекаться отдельно. Тем более, что бы Костя ни говорил, мол, мог бы познакомиться с его друзьями, Ел не может представить его здесь, в этой шумной, раскрепощённой почти что до неприличия, на его взгляд, компании. И себя в компании Штефана или кого-то вроде Штефана — тоже не представляет. Очевидно, будет сидеть, молчать и чувствовать себя глупо. Чувствовать себя глупым.       «Партнёр… Хорошее слово, — Елисей заставляет себя улыбнуться, вспоминая, как уверенно Костя произнёс его тогда в больнице, — серьёзное, взрослое». И не думать о том, что не это слово он хочет услышать — а ту самую избитую фразу, которой значение придают разве что такие парни, как он, да? Мечтательные, наивные, юные…       Мысль хочется чем-нибудь запить. Вообще давно пора прогуляться до бара, чтобы не сидеть с пустыми руками, но одному страшновато, а Ильза села за другой столик, и так далеко, и разговаривает там с кем-то не переставая. Рядом только этот улыбчивый блондин да Сонни, но они уже пытались его напоить. Парень собирался плеснуть ему чего-то прозрачного в стакан — Ел замотал головой и перехватил его руку; Сонни настойчиво ткнула ему в губы торчащей из её бокала трубочкой, и Ел притворился, что пробует. В рот немного попало, хотя он собирался лишь сделать вид, потянул аккуратно…       Сладко теперь во рту. Вкусно, хоть и крепко; Елисей с интересом окидывает взглядом стол. Бутылок много. Все разные, открытые и закрытые, почти полные и полупустые, ловят цветные блики или глушат свет матовым боком. К ним тянутся красивые руки, и женские, и мужские; звякают о стекло кольца. Милки наливает в свой стакан что-то тоненькой струйкой, по ножу… И так это подходит радостной сумбурной атмосфере, что Ел на секунду жалеет, что не может тоже потянуться к одной из бутылок, обхватить пальцами прохладное изящное горлышко, налить, улыбаясь, чего-то вкусного-крепкого рядом сидящей Сонни и немного — себе. Сделав глоток, почувствовать, как в груди разливается жар и делает его таким лёгким, свободным…       Это было бы красиво, по-взрослому и уместно, но Елисей встряхивает головой, потому что не нужно. Ему легко и свободно и без этого. Его перед выходом настроила Ильза. «Ну и что, что незнакомые люди? — воскликнула она, когда он, поёжившись, рассказал о своих опасениях. — Расслабься, они мои друзья, следовательно, заранее тебя любят!..»       И Елисей постарался поверить. Волноваться не хотелось и уже почти не получалось: они были в доме одни, громко играла музыка. Ильза переодевалась перед ним без малейшего стыда, и он, из-под прикрытых век поглядывая на неё с кровати, на которой валялся от нечего делать, раздумывал: за кого она его принимает? Так спокойно крутится перед ним в одном белье…       «Я здесь кто-то вроде не рассматривающегося как мужчина друга-гея», — усмехнулся он, застёгивая Ильзе платье. И прислушался к своим ощущениям: ну как? Обидно? Стыдно? Неловко?       Оказалось, никак. Даже повеселило немного, разве что кольнуло на мгновение неуверенностью: рассказал ли ей что-нибудь Джонни? Ну, о выставке, о том, с кем его на ней видел… Непонятно. И не спросить ведь, вдруг этот парень по какой-то причине всё-таки удержал свой длинный язык за зубами…       — Джонни!..       Радостный голос Сонни раздаётся прямо над ухом. Она вскакивает с места; Елисей выпускает её из-за стола, сдвинув ноги в сторону. И прослеживает взглядом, куда она пошла, надеясь только на одно: хоть бы не тот самый…       Как бы не так. Сегодня не в костюме, а в чёрной рубашке и брюках, но всё такой же выдрессировано-улыбчивый и самодовольный, это всё тот же Джонни. Причём не один — Александр, поднявшись по лестнице, приобнимает его за плечо и шепчет что-то ему на ухо…       Елисей отворачивается, судорожно сглатывая. Отлично. Просто прекрасно. Парень, из-за которого у него началась паническая атака, и мужчина, заставивший его раздеться перед камерой, а потом так и не позвонивший (это опять прозвучало как-то не так?..). Где бы силы найти делать вид, что всё в полном порядке… Или, может быть, повезёт, и они не пересекутся? Клуб большой…       Однако выглянув из-за спинки дивана в следующий раз, Елисей с досадой закусывает губу. И прячется быстренько обратно. Потому что везение сегодня не на его стороне — официант убирает с небольшого столика у него за спиной табличку «зарезервирован», и занимают его, конечно же, Джонни с Александром. У Ела мурашки, колючие и холодные, бегут по затылку от их присутствия.       А ещё — слышно всё, о чём они говорят.       — Отодвинься.       — Ты такой неласковый!..       Александр отмахивается устало, но без раздражения, как если бы Джонни уже не в первый раз на него вешался, но в целом границ не переходил. Елисею почему-то кажется, что они очень давно знакомы и знают, как себя друг с другом вести.       — Дай мне хорошую работу. Отправь куда-нибудь в Азию, ну, я готов хоть завтра…       — Нет сейчас для тебя вариантов. И вообще, в твоём возрасте пора научиться зарабатывать другим способом.       — О, я знаю много разных способов заработать…       — Способ у тебя один, только позы разные. — Александр усмехается, но невесело. — Если совсем плохо с деньгами, я могу дать просто так, — продолжает он серьёзно, но Джонни фыркает:       — Нет, спасибо.       И они оба замолкают. Через несколько секунд стукают о стол шоты. После этого разговор идёт спокойнее — пара слов об Ильзе, что-то о предстоящей съёмке, какая-то неразборчивая фраза, тихий смешок… Ничего личного, но Елисей всё равно чувствует себя так, словно подслушивает. Уйти? Да, пожалуй, а то так неуютно, вот только они не увидели его за высокой спинкой, но если он встанет… Хотя господи, да кому он нужен! Никому; вот так, если подняться тихонько, и потом сразу вниз, ко всем, на танцпол…       — Елисей!       Не сделав и шага, Ел вздрагивает; кончики пальцев впиваются в ладони. Вот чёрт. Оказывается, всё-таки нужен. Причём, неожиданно, Александру — он окликает его громко, властно, и проигнорировать такой окрик у Елисея не хватает смелости.       — Садись. — Поймав его взгляд, Александр жестом указывает, мол, давай. Ко мне. И спрашивает, когда Елисей послушно садится рядом: — Ты на выходные остаёшься у нас?       — Да.       Больше ничего из себя Ел выдавить не может. Напрягается, чувствует, как поджимаются в ботинках пальцы ног, потому что Александр окидывает его взглядом, совершенно этого не скрывая. И Джонни из-за его плеча тоже посматривает. Но не здоровается и, судя по надменному выражению лица, не собирается, хотя по глазам видно: узнал. Вместо этого он наливает себе чего-то прозрачного — до краёв, даже проливает на стол! — и выпивает залпом. А потом и вовсе встаёт и уходит.       Александр не обращает на это внимания, и Елисей совсем не понимает, что происходит. Лишь чувствует, что ему очень, очень неуютно.       — Обижаешься на меня?       И от вопроса, который Александр задаёт, закинув руку на спинку за ним, точно капкан расставил, становится ещё хуже. Потому что да, немного обижается — но ни за что не признается в этом…       — Не понимаю, с чего бы мне…       — Я собирался позвонить, и не позвонил.       — Я и не надеялся…       — Я и правда собирался, пока Джонни не рассказал мне о вашем трюке с позированием, — крутя в пальцах опустевший, с потёками на прозрачных стенках шот Джонни, перебивает Александр. — И что ты был пьян на той съёмке. Ты ведь понимаешь, мне не нужен такой работник.       А сам смотрит не отрываясь. Следит за реакцией, и Елисей нервно облизывает губы. Брови виновато поднимает: он знает, да, он плохо тогда поступил, но ведь он ничего не может исправить? Если только извиниться…       — Конечно. Извините, я всего лишь…       — Хотя ты красив, — тут же продолжает Александр, не давая ему закончить — а скорее, и вовсе не собиравшись его слушать. Скупым движением откидывает волосы с его лица. Рассматривает, приподняв его за подбородок. — Веснушки всегда такие тусклые?       Елисей невольно выпрямляется.       — Весной ярче, — растерявшийся от резкой перемены темы, честно отвечает он. — К лету, если не прячусь от солнца, их совсем много становится. И на лице, и на теле.       — Хм. Интересно было бы посмотреть…       Александр смотрит на его лицо, смотрит на скрытое под одеждой тело. Очень пристально — Елу кажется, он его как предмет оценивает. Никаких посторонних чувств, которые могли бы смутить или напугать, в его взгляде нет, только рабочий интерес. Такое непривычное ощущение. Будоражащее, и Александр не торопится прощаться; Елисей пытается понять, что такого должен сказать, чтобы он отпустил его наконец…       Но вдруг понимает, что не хочет, чтобы он его отпускал.       — Я хочу у вас работать, — выпаливает он прежде, чем успевает подумать. — И готов научиться всему, что нужно. Чтобы без подсказок Джонни и без алкоголя…       И ни секунды не жалеет о произнесённых словах. Потому что Александр ему улыбается; потому что в памяти всё ещё слишком отчётливо воспоминание, как просил денег у Кости. На подарок — «Да, без вопросов, заплати с карты»; на погулять — «Елисей, карта, ты что, забыл?».       Не забыл. Тем не менее до сих пор не чувствует себя вправе.       — Я буду стараться! — Елисей убирает упавшую на лицо прядь за ухо. — Вы же ничего не теряете, в любой момент можете меня выгнать…       — Могу.       Александр смотрит на него из-под очков. Поправляет на нём джемпер. Волосы за плечо откидывает — Елисей вздрагивает от мурашек, когда они скользят по ключицам, — прикасается к плечам, заставляя держать осанку…       — И не забывай об этом, — с удовлетворённой улыбкой говорит он, оценивая результат. — Но не переживай, ни с того ни с сего обижать не буду. Составим договор, там всё будет прописано, чтобы ты не волновался. У нас ещё курсы проходят — тебе нужно будет походить на них, чтобы не зажиматься так…       У Елисея мышцы ноют — то ли с непривычки сидеть так прямо, то ли от нервов. Но он не подаёт вида, слушает внимательно и кивает, кивает, кивает. Да, конечно, скажите, что делать, он на всё согласен…       Только на вопрос:       — Виза тебе нужна?       Хмурится, вспоминая. Этим всегда занимался Костя, а его участие было сведено к минимуму, так что…       — У меня пока вроде есть, — неуверенно пожимает плечом он. — Учебная.       — Если что, помогу оформить рабочую, — кивает Александр и хлопает его по коленке. — Ну да ладно, не будем сейчас о делах. Иди, развлекайся.       Елисей даже не напрягается, такое это прикосновение… отеческое? Он понятия не имеет, какими они должны быть, эти отеческие прикосновения, но в одном теперь уверен точно: всё-таки Александр хороший. Да, отругал его сначала, но ведь он заслужил… «Не так уж и страшно оставаться у этого мужчины дома на все выходные, — улыбается он, поднимаясь из-за стола. Весь в своих мыслях, рассеянно касается спинки. — Зря я переживал…»       И чувствует, как поверх его руки ложится ладонь.       Руку Ел отдёргивает тут же — инстинктивно, потому что это прикосновение не кажется безобидным. И лишь потом замечает, что интуиция его не подвела. Джонни. Сидит на его месте, ухмыляется. В гордом одиночестве — блондин, имени которого Ел узнать не успел, отсел от него подальше, и Милки тоже не приближается.       Елисею кажется, там, где сидит Джонни, какая-то особая зона. Неприкасаемая. Парни даже не смотрят в его сторону. А Джонни этого явно не замечает — или его это не волнует? или привык?.. Он глаз не сводит с него и хлопает по дивану рядом с собой.       Весь в чёрном на чёрном кожаном диване он производит впечатление кого-то хищного, затаившегося в засаде.       Дурацкая ассоциация, конечно. Елисей встряхивает головой, чтоб отогнать её.       — Ты что-то хотел? — Он садится от Джонни подальше, ставит между ним и собой руку. И не пытается выглядеть приветливым — нет необходимости милашку изображать, как на выставке.       Но Джонни колючий взгляд не пронимает.       — Поздравить, — как ни в чём не бывало отвечает он. — Всё-таки ты получил то, к чему стремился.       — Я к этому никогда не стремился.       Холод в собственном голосе приятно остужает разгоревшееся было в груди смущение, и Елисей расслабленно выдыхает. Надо же. А он думал, что за время беспрекословного подчинения разучился огрызаться. Но нет, всё ещё умеет, разве что теперь делает это более сдержанно, по-взрослому: вот Джонни поднимает его лицо за подбородок, так же, как сейчас Александр, но если от своего будущего работодателя он воспринял это как должное, то от этого наглого парня…       Нет уж. Ему он не позволяет — отодвигает руку, глядя на неё, как на что-то неприятное.       — Не верю, — а тот только ухмыляется, — с твоими-то данными… — и, опёршись на диван так, что их пальцы почти соприкоснулись, наклоняется ближе: — Обижаешься на меня?       «Он всё слышал? — мелькает у Елисея в голове. Потому что интонация уж больно знакомая. Точь-в-точь как у Александра минутой ранее. — Хотя какая мне разница…»       — Да брось, нашёл на кого!.. — не дождавшись ответа, Джонни откидывается на спинку. Волосы назад зачёсывает, усталым таким, но немного театральным жестом. И вдруг улыбается открыто: — Если бы я мог повысить свою цену, полежав на солнце, я бы, пожалуй, проторчал под ним столько, что получил бы солнечный удар.       Елисей невольно усмехается, глядя на эту улыбку. Не до конца понимает, шутит Джонни или серьёзен; а ещё не до конца понимает, точно не сделал бы так же сам? Да, солнечный удар, с жаром, с до боли обожжённой кожей, с мутными, душными мыслями в кружащейся голове — но самостоятельность, независимость, полноценность…       Башня из пяти пустых шотов на столе стоит нетвёрдо. Звякает и едва не разваливается, когда Джонни, осушив шестой, ставит его на самый верх.       — Давай обменяемся номерами, — чуть севшим голосом говорит он, не обращая на это внимания, и приподнимает бёдра, вытаскивая телефон из кармана. — Если понадобится консультация, я к твоим услугам.       — Вряд ли мне понадобится что-то такое, — «от тебя» мысленно добавляет Ел, — я буду ходить на курсы.       — Ну конечно, умения держать осанку и десятка стандартных поз тебе будет достаточно. — Он никак не может разобраться, что это в голосе Джонни: сарказм, снисходительность, жалость — или всё сразу. — Ну же, не отказывайся! У меня опыт, у меня связи…       «А жизнь, наверное, поменяется», — вздыхает он. Если верить Джонни, поменяется ещё как: тот рассказывает о съёмках, о портфолио, о поездках… Поездках?! Ох, Костя будет против…       Но он ведь сможет его убедить? Сможет показать, что нет в этой работе ничего плохого, или не будет соглашаться на такие вот предложения, а будет сниматься только здесь. Поначалу наверняка и такое будет встречено далеко не с восторгом, и Елисей немного боится Костиного недовольства — ладно, может быть, не немного, — но если выбирать из двух зол…       Тотальная зависимость, в которой чувствуешь себя настолько должным, что обязан во всём слушаться, гораздо хуже.       Номер Ел Джонни решает всё-таки дать. Заодно замечает пропущенные, целых три. «Костя волнуется», — улыбается он… Однако звонки не от него. Звонил Свен; улыбка становится слабой и неуверенной — странно, с тех пор, как они обменялись номерами, ещё на первой встрече, он ни разу ему не звонил. Может, это Марк с его телефона?..       — Сейчас вернусь.       Уборную Елисей находит быстро. За тяжёлой дверью — яркий свет, почти тишина. Двое незнакомых мужчин. Он прячется от них в кабинку, долго слушает гудки в телефоне, и лишь на второй раз они обрываются не автоматически. Правда, молчание звучит ещё тревожнее. Елисей здоровается первым:       — Привет.       Пара секунд — и Свен смеётся в ответ. Очень плохо смеётся, как будто у него горло болит. Или не обязательно горло — но всё-таки что-то болит, и сильно…       — Ну здравствуй. Судя по голосу, ты не в курсе.       — В курсе чего?       — Того, что мы с Марком расстались, — безразличным тоном поясняет он. — Вернее, он меня бросил.       От дурного предчувствия Елисей мёрзнет. У него так всегда бывает; он прижимает свободную руку к шее и вздрагивает: ледяная…       — Ох. Свен, мне жаль…       — А знаешь, из-за кого он меня бросил?       Пальцы никак не получается согреть. И венка под ними бьётся быстрее.       — Из-за кого?       — Не придуривайся. — Ел никогда не слышал у Свена такого голоса. Вообще не думал, что он способен так говорить: резко, остро. С ненавистью. — А, плевать… Ты мне одно скажи: зачем ты это сделал?       — Но я ничего не…       — Он же тебе не нужен. Зачем писал ему и названивал? Зачем приходил к нему?       — Потому что… — начинает Елисей — и вздыхает. Заканчивает он уже совсем не уверенно: — Мы друзья.       — Друзья… — издевательски повторяет Свен. — Ты прикидываешься или и правда идиот? Хотя не удивлюсь, если второе — обычно чем смазливее мордашка, тем тупее…       На этом моменте Елисей не выдерживает. Сбрасывает, едва ли осознанно, и сразу жалеет — он ведь мог что-то сказать, как-то оправдаться… Он чувствует, что покраснел, некрасиво, пятнами, от обиды до слёз и злости — тоже до слёз. Потому что он ничего плохого не сделал. Он не заслужил, чтобы его оскорбляли!..       И он не ожидал этого от Свена. Не от Джонни, говорящего гадости так, словно это совершенно обычные вещи, не от принявшего его за мальчика лёгкого поведения Штефана. «Чем смазливее, тем тупее»… Да, Свен не красивый. Худой, лопоухий, весь словно выцветший с этими тонкими волосами, светлыми бровями и ресницами — но зато весёлый, заботливый, любящий. Самостоятельный, не чья-то бледная тень. И кому нужна эта красота…       Елисею не нужна. Ни чужая, ни его собственная. Он выходит из кабинки, оглядывается — никого — и поворачивается к зеркалу. Отражение будто бы ухмыляется бескровными, бледными губами. Ближе — блестят нездорово глаза. Ещё шаг — волосы падают на лицо… Елисей прочёсывает их пальцами, путается, дёргает больно — а если отстричь? Нет, нельзя, надо нравиться Косте, да и работа теперь обязывает, и нужно быть милым…       Достало!       Отражение разбивается бесшумно. Раскалывается от левого зрачка к краям; режет трещинами лицо, и Елисей удивляется, когда, трогая кожу, не находит на ней порезов. А больно по-настоящему… Он умывается ледяной водой, трёт горячие веки, а осколки всё сыплются, сыплются, поблёскивают, мокрые, в раковине, измазаны чем-то розовым — кровоточит порез на ребре ладони, и Ел запоздало спохватывается: он же умывался, и точно испачкался…       Но лицо в отражении чистое. Мокрое разве что, и намок ворот джемпера. Ел смотрит недоумённо в зеркало, гладкое, целое, от лихорадочного «таблетки!» перехватывает дыхание… Но он их выпил. Выпил же, точно, он помнит — и утром, и вечером, перед тем как поехать сюда. Запил, правда, кофе, но врач не говорил, что его категорически нельзя, он говорил — нежелательно…       А может, всё дело в том, что ему не эти таблетки нужны? Может, ему как маме…       Мысль ослепляет и парализует, но кто-то заходит, и Елисей заставляет себя двигаться. Сбегая, он сталкивается с мужчиной плечом, извиняется на автомате. За дверью пытается позвонить Косте, пусть приедет, заберёт, страшно — и не может дозвониться. «Он там со Штефаном, — всплывает в голове, — им не до меня, да?» — и, как назло, вспоминается рассказ Кости о том, как он подцепил в баре девушку. Раньше он постоянно так делал…       А ещё там Штефан. И Елу он, умный и взрослый, кажется опаснее любой красотки в коротком платье.       Елисей не замечает, как уходит из клуба. Лишь оказавшись на улице, спохватывается — пальто хоть надел? Он не помнит, как заходил в гардероб, но, как ни странно, да, надел, расстёгнут только, оттого и холодно так. Хотя и на улице, кажется, сильно похолодало…       И темно совсем. Луна, огромная и красная на горизонте, когда он приехал, взобралась высоко и побледнела. Елисей смотрит на неё, а куда идёт — всё равно. На ветру сводит озябшие пальцы, пуговицы выскальзывают из них, и пока он застёгивается, холод успевает забраться под одежду. И всё равно он разматывает шарф — не хватает воздуха!.. — трогает горло, вдыхает полной грудью, уговаривая себя, что вот, он дышит, ну незачем так пугаться…       И спотыкается сильно, с размаху налетев на чёрт знает что. Только руки успевает выставить — правую ладонь вспарывает болью, и эта боль наконец приводит в чувство. Возвращает с луны на землю. Вернее, на обледеневший асфальт с растрескавшейся замёрзшей лужей. С противным чувством Ел поднимает руку — из неё как будто что-то вытаскивают — и пару секунд пялится на кривой, почти чёрный в тени порез. Ну вот, не об зеркало, так об лёд. Судьба ему была сегодня пораниться, что ли…       Это даже немного смешно. Или это от нервов смешно — Елисей сам не понимает, всхлипывает или смеётся, так что старается помолчать. Сосредоточиться на ладони: кровь сильно бежит, и он держит руку в стороне, чтобы не попадало на одежду. Издевательство какое-то, хуже не придумаешь, и что теперь…       — Эй!       Раздавшийся за спиной окрик заставляет выпрямиться. Ел бы ещё с удовольствием поднялся на ноги, но не уверен, что устоит. И не знает: рад ли, что кто-то оказался рядом — или не рад, что рядом оказался Джонни.       — Ох, чёрт…— а тот присаживается перед ним. Протягивает руку к его ладони — и тут же отдёргивает. И смотрит взволнованно на мерно капающую кровь: — Где ещё болит?       — Нигде, — бормочет Ел. Бросает взгляд на ладонь. — Да и здесь не болит… Что ты тут делаешь?       Джонни наконец поднимает глаза на него.       — Пошёл за тобой.       — Зачем?       — Волновался.       Хмыкнув, Елисей растерянно закусывает губу. С неба начинает сыпать мелкий снег, и они с Джонни молчат друг перед другом так долго, что он тает на ресницах. Правая рука жутко мёрзнет, хотя кровь тёплая. «Волновался? Спасибо, конечно, но… с чего вдруг?» — недоверчиво хмурится Елисей, но спросить не успевает. Джонни встаёт и подаёт руку:       — Пойдём ко мне? Я тебя полечу.       Ел, подумав, протягивает ему левую. А что ещё остаётся…       — …где же, где же, где же…       Джонни ищет аптечку, гремя дверцами шкафчиков. Долго уже ищет.       — Ты не знаешь, где у тебя лекарства?       — Понятия не имею. Мне эту квартиру Алекс сегодня снял, вот как раз перед тем, как приехать в клуб… Нашёл!       Елисей стоит в коридоре, пытается держать руку так, чтобы кровь не капала на пол. Зажимает порез ладонью, но согревшаяся рука болит. Ноют кончики пальцев…       И кровь с них всё-таки капает.       Поэтому когда Джонни зовёт его в ванную, Елисей старается пройти побыстрее — и всё равно от порога до неё проливается дорожка из красных капель. Он извиняется за «этот беспорядок»; Джонни отмахивается, даже не посмотрев на него. Тесная ванная кажется больше из-за зеркального потолка, но это ощущение быстро пропадает, когда Ел подходит к раковине: стоять приходится, бёдрами упираясь в колено Джонни. Чтобы отвлечься, он смотрит вверх, на себя, ужасается тому, какой он растрёпанный с растаявшим на волосах снегом; Джонни закатывает ему рукав, туго так, вместе с кофтой задирает, и обхватывает запястье, не давая ему соскользнуть обратно.       — Наклонись, — командует. — А то совсем заляпаешься.       Елисей послушно нагибается и замечает, что действительно, измазал край… В пальто жарко, но руки в крови, не раздеться. Джонни хорошо, он свою кожанку скинул в коридоре. Прямо на пол — целился, кажется, на вешалку, но не попав, особо не расстроился и оставил так. Сидит теперь на краю ванны, ногу на ногу закинул, в этой чёрной рубашке, мокрые волосы назад зачесал, улыбается…       Розоватая от крови вода закручивается в сливе. Если на Джонни не смотреть, он начинает напевать какие-то песенки. Ненавязчиво, но всё равно влезает в личное пространство. Такой, видимо, человек, никак ему без внимания; Елисей смиренно сдувает волосы со лба, отмывая запястье. Ужасно жарко — попросить Джонни раздеть его?.. нет, пусть не трогает… — только руки немеют в ледяной воде. И сердце так бешено колотится, что был бы один — с ума бы от страха сошёл…       — Хватит, — Джонни закрывает воду в конце второго припева. — Пойдём в комнату.       Кровь ещё идёт, не так сильно, но просачивается сквозь пальцы, и Елисей мотает головой:       — Нет. Я тебе что-нибудь испачкаю.       Но Джонни лишь красноречиво закатывает глаза. И рукой машет — «Отстань, отстань!..».       В комнате пусто. Неуютно. Голый паркет, голые крашенные в белый стены. Минимум мебели: шкаф с зеркалом во всю дверцу да диван. Елисей пытается отойти от него подальше — ну испачкает же, точно! — но Джонни хватает его за плечо и усаживает. Сам садится на пол перед ним, на колени, и ноги широко разводит.       Между бёдер ставит непонятно как появившуюся здесь тарелку.       — Капай сюда.       Его руку он дёргает на себя, чтоб над ней держал, но так резко, что пара капель проливаются мимо. Джонни стирает их кусочком ваты. У его ног два пузырька с чем-то прозрачным, разбросаны ватные диски, на коленях бинт. Он крутит в пальцах упаковку пластырей. Не спешит приступать, улыбается каким-то своим мыслям, и Ел неуверенно зовёт:       — Джонни? У меня кровь идёт…       — Жалко, что ты не девственница, — тут же отзывается Джонни. — Провели бы какой-нибудь ритуал, — и смеётся очень заразительно; его зелёные глаза блестят по-звериному.       Порез он промывает не очень-то ласково, но тщательно, и видно, что не хочет на самом деле, чтобы было больно. Дует на него, когда мажет чем-то прозрачным по краю. Свернув валик из бинта, пристраивает его аккуратно, едва дотрагиваясь до кожи…       Если честно, очень умело всё делает. Хотя Елисей не представляет, где и почему он мог такому научиться. Джонни не похож на того, кто хоть раз в своей жизни дрался.       Заканчивает он, так ничего больше и не сказав. Уходит греметь чем-то на кухне; шумит вода. Елисей рассматривает пластыри, которыми он его щедро облепил — они дурацкие, детские и к тому же девчачьи, с цветочками, это какая-то шутка, что ли?.. Он снял наконец пальто, жаркое и с противно мокрым рукавом, но теперь думает, а надо ли было? Они же теперь вернутся к остальным, в клуб…       Елисей не хочет возвращаться. Да, ему стало полегче — всё же хорошо, когда кто-то рядом, не так страшно, — но настроения никакого. Веселиться не хочется, шума не хочется, восторженной толпы не хочется…       Но Джонни в клуб тоже, кажется, не спешит. Вернувшись — Елисей, расслабившийся было, снова настороженно подбирается, — он приоткрывает окно. Сидит с полминуты на подоконнике, пялится в потолок, задрав голову и закусив губу, что на уме — чёрт его знает. Потом встаёт. Обходит комнату, рассматривая так, словно впервые видит или на самом деле видя впервые, а найдя выключатель, прислоняется рядом с ним к стене. И постукивает по нему ногтями, глядя на Елисея.       — Ты не против? Глаза болят.       Ел не успевает рта открыть, как он выключает свет — и зачем было спрашивать?.. Становится пусть и не совсем темно, красным и зелёным мигает аптечная вывеска за окном, но за Джонни в таком мерцании следить сложнее. А что-то внутри кричит, что надо, в голове вертится обрывками поговорка про змею в комнате — или там было про кошку? или про кошку другая?.. — но Елисей не может её полностью вспомнить.       Джонни и на то, и на другое похож. Подходит бесшумно, как на мягких лапах, только одежда шуршит, и падает рядом на диван. Елисея подкидывает — диван странный, как большой мешок, набитый чем-то мягким. Здесь всё вообще такое, очень молодёжное и яркое, но Елу показалось, что Джонни на это всё смотрел устало. И была б его воля — вообще б не смотрел.       — Сильно болит?       Он закидывает руку ему за спину, почти на плечи. Садится вполоборота. Елисей на пару секунд задерживает дыхание.       — Не очень, — выдыхает он, пытаясь незаметно отодвинуться, — если не шевелить.       — М, хорошо, — отзывается Джонни в зелёном свете. И наклоняется ближе в красном: — Ну как, ты всё ещё с тем мужчиной?       Цвет успевает смениться дважды, прежде чем Ел находит правильный, на его взгляд, ответ:       — Конечно.       Джонни морщится именно так, как он себе представлял. Но комментариев, как ни странно, не отпускает — отстраняется и продолжает уже совсем другим тоном:       — А я вот потерял очередной кошелёк.       — Ты… — Ел не уверен, что верно понял фразу, поэтому переспрашивает очень осторожно: — …остался без денег?       — У меня были некоторые сбережения, но большую часть я потратил на подарок Ильзе, — отмахивается Джонни. — Оно ведь знаешь, чем плохо, когда сидишь на шее очередного папика: они в основном подарки дарят, платят за тебя везде, а чтобы наличных денег дать — нет, не дождёшься…       «Он так легко говорит об… этом, — удивляется Елисей. — Совсем не скрывает». Ему непонятно, как Джонни такое не кажется чем-то постыдным. Заниматься сексом за деньги… Должно быть, у него это не так открыто, не прям проституция, а вроде как отношения, но суть остаётся та же.       Елисею странно сидеть рядом с таким человеком. Сам он никогда бы не смог так, но у Джонни, верно, к этому другое отношение. Оно чувствуется в каждом слове — такие личные, интимные вещи Джонни расписывает в деталях, спокойно и обыденно, — и в нём, думает Ел, всё дело. В отношении. Если для него лечь с кем-то в постель значит довериться, то для Джонни — нечто вроде его съёмок. Такая же работа, где нужно показывать себя, хорошо выглядеть, принимать нужные позы…       Джонни, похоже, вовсе не умеет спать по любви. И Елу вдруг становится жалко его до слёз, как человека, потерявшего слух или зрение. Что-то настолько же важное.       — Понятно, — только и может выдавить он из себя в ответ на долгий рассказ. Он трогает пластыри, запоздало осознавая, что за человек помогал ему всего несколько минут назад, и поднимает на Джонни взгляд.       Тот, оказывается, смотрит на него.       — Он на измене меня поймал, — говорит, любопытно наклонив голову; тонкие влажные пряди падают на глаза. — Хотя какая там, господи… Вот что для тебя измена?       — Не знаю… Поцелуй с другим человеком?..       — А, я и этого не сделал, — Джонни недовольно щёлкает пальцами, — так, пофлиртовал на вечеринке с его приятелем… Думаю, я ему надоел. Я вообще-то давно что-то такое замечал, потому и начал подыскивать варианты — а в итоге ни с чем остался. Чёрт их, этих мужиков, разберёшь…       Он рассуждает о мужчинах так, словно сам к мужскому полу не имеет никакого отношения. И он, Ел, тоже не имеет. Резкие, грубые и пошлые вещи говорит, про секс, про деньги и связи, но у Ела язык не поворачивается попросить его замолчать.       Джонни вообще-то так доверительно рассказывает, как будто они давние друзья, и это, признаться, подкупает.       — …в общем, мой тебе совет: когда захочешь свалить от этого своего, — делает он замысловатый жест в воздухе, призванный, видимо, указать, что он говорит о Косте, — ищи кого-нибудь подальше. А то в мужчинах, знаешь, дух конкуренции иногда просыпается не вовремя, даже если им на тебя, по сути, плевать. Вот если сами с рук на руки передадут — это другое дело…       — Я не собираюсь от него «сваливать», — вздыхает Елисей: ну вот, опять начинается… — И изменять ему тем более не буду. Это подло.       Однако на этот раз Джонни на своём не настаивает. Наоборот, сворачивает тему сразу.       — Какой же ты всё-таки хороший, — шепчет изумлённо — и вдруг рывком поднимается с дивана.       — Ты куда?       — Такой хороший мальчик не должен грустить!       Он распахивает дверцы шкафа — пустого, лишь внизу, под вешалками, стоит спортивная сумка и белый бумажный пакет с названием того самого бренда, который «Дьявол носит».       — Это все твои вещи? — удивляется Елисей.       — Да.       — Так мало…       — Люблю, знаешь ли, когда меня выгоняют, уходить налегке.       Достав из пакета бутылку, Джонни поднимает её на свет — что-то зелёное плещется внутри.       — Напиваться этим перед тем, как лечь в постель, мне нравилось больше всего, — улыбается он, поворачиваясь к Елисею. — Вкусно, и с пары глотков даёт в голову. Прихватил в качестве моральной компенсации…       А Ел отмечает, что бутылка не полная. Очевидно, частично моральный ущерб Джонни себе уже компенсировал.       — Очаровательное дитя, ты когда-нибудь напивался?       «Дитя? — фыркает Елисей. — А это я чем заслужил?» — но, кинув взгляд на пластыри, решает не возмущаться.       — Один раз, — честно признаётся он, — и мне тогда было очень плохо. Я почти бутылку водки выпил.       — Ого. Не буду спрашивать, почему — ради удовольствия так не пьют. — Джонни усмехается горько, слышно: знает, о чём говорит. Но тут же снова улыбается: — Ну, а я предлагаю напиться ради удовольствия! До лёгкого головокружения и непослушных мыслей…       — Но ты сказал, что с пары глотков…       — Я пошутил. Ну что ты, правда, нашёл, кому верить!       — Я хотел сказать, мне нельзя алкоголь…       — Папочка не разрешает? Так его здесь нет!       Елисей хмурится — на всё-то у Джонни готов ответ… Интересно, и на реальную причину найдётся? И стоит ли её называть? Хотя вот Джонни ему столько всего честно рассказал, так что будет, наверное, справедливо…       — Я пью антидепрессанты, — произносит Ел ровно, пытаясь скрыть волнение, и ждёт какой угодно реакции, но только не того, что Джонни… насмешливо фыркает?       — И что? Я их полжизни пью. Это, — приподнимает он бутылку, — не смертельно, лишь слегка притупит их действие, а ты выглядишь так, словно они тебе и без того не помогают.       Он подходит к нему. Сворачивает крышку. Делает глоток из горла — и протягивает её, облизываясь.       — Попробуй, — шепчет. — Ну хоть лизни, котёнок, ничего с тобой не случится.       И бутылку к губам подносит. Сначала медленно и словно бы не всерьёз, и Ел думает, что помотать головой будет достаточно, чтобы отказаться — а потом Джонни прижимает её к его губам. Наклоняет, и сразу так сильно, ну что он, сейчас же разольётся!.. Елисей открывает рот, готовясь набрать что-бы-это-ни-было в рот и выплюнуть в ванной, но Джонни и не заставляет глотать много. Даёт чуть-чуть попробовать, буквально губы смочить, и забирает бутылку. Делает пару больших глотков сам; Елисей, глядя, как ходит его кадык, облизывается…       Вкусно. Похоже на мятный сироп от кашля, разве что не так сладко, но всё равно безобидно на вкус. Да, Костя просил вообще не пить — но Костя там настолько со Штефаном, что не перезванивает, и не волнуется, что он ему дежурное смс не прислал, вообще словно бы забыл. И чем, интересно, занимается?..       Елисей даже представлять не хочет.       — А сколько в этом градусов? — сдавшись, пытается он рассмотреть на этикетке, но Джонни молча забирает бутылку. И лишь, уходя, бросает через плечо:       — Меньше, чем в водке.       С кухни он возвращается с двумя стаканами. Ставит их на пол и сам садится на полу. Елисей, помешкав, спускается к нему — понятно, на паркет не так страшно разлить. Спиной утопает в мешке-диване, нудно ноющую ладонь устраивает на коленях. И осматривается, пока Джонни лениво наполняет стаканы.       Плечами ещё передёргивает. Не то чтобы неуютно, но всё сбивает с толку — непривычно находиться где-то кроме учёбы и дома, в темноте и разбавленной редкими вздохами ночного города тишине. Чувствовать, что его никто не ищет, ни Костя, ни даже Ильза, и от этого словно скинуть с себя тяжесть надзора. С едва знакомым парнем напротив и самому для себя становиться таким же. Едва знакомым.       Чёрт его знает, чего от этого Елисея ожидать. Но интересно. Посмотрим.       Зато Джонни явно чувствует себя в своей тарелке. На своей территории — Елисей думает так, отмечая, что это не про квартиру. Про ситуацию. Налив меньше половины, он отставляет бутылку подальше, с тихим стуком накрывает горлышко перевёрнутой крышкой. Прикусывает край своего стакана, но второй Елу не отдаёт — крутит, перебирая пальцами по краю.       А потом встаёт.       — Не бери пока.       Елисей, в общем-то, и не собирался. Он до сих пор не уверен, что вообще будет пить… это. Такое зелёное, вязкое и на вид липкое. Такими обычно изображают яды, приходит в голову ему, когда Джонни снова садится напротив.       Потом внимание привлекает баночка, как из-под леденцов. Круглая жестянка, исцарапанная — заметно даже в красно-зелёном полумраке. Джонни достаёт из неё… таблетку?       — Что это?       — Заменитель сахара, — не задумываясь отвечает он. — Ношу с собой, слежу за фигурой… Подсластим тебе жизнь.       — А почему он синий?       — Тебе не нравится цвет?       Елисей пожимает плечами: цвет как цвет. Таблетка медленно растворяется на дне стакана, а он пытается определиться, стоит ли. Если он не будет пить, Джонни решит, что им нечего тут делать, и вернётся в клуб? Не хочется отсюда уходить, здесь уютно…       …Костя так и не перезвонил…       Ладно, в итоге решает Ел. Он чуть-чуть. Для вида и немного для успокоения нервов.       Впрочем, первый глоток Джонни всё же делает в одиночестве.       — Ну, рассказывай, — взмахивает рукой и, усмехнувшись, опирается за спиной на другую — чуть не потерял равновесие. Елисей недоумённо на его смотрит:       — Что рассказывать?       — Почему убежал.       Недоумение становится лишь сильнее. В голове много вопросов — зачем это Джонни? ему интересно? или хочет поболтать?.. — но в итоге все заглушает одно. Желание выговориться.       И Елисей рассказывает. Всё — с момента знакомства с Марком до звонка Свена, потому что и сам хочет разобраться, неужели и правда в чём-то виноват, но ведь нет же, нет!.. И Джонни подтверждает, что нет, говорит «он сказал это из-за ревности» и «у тебя не хватило бы опыта всё заметить», и это как раз то, что нужно, и так становится хорошо… Только кажется, будто кто-то, похожий то на Костю, то на него самого, то на их сына, если бы такое было вообще возможно, сидит за спиной Джонни и качает головой: не время для откровений, не место для откровений, не тот человек…       Но этот призрак — его? Кости? их будущего?.. — развеивается с первым глотком.       — За тебя, Елисей, — поддерживает Джонни. Что-то зелёное быстро заканчивается в его стакане. У Ела в стакане ещё много, но Джонни всё равно подливает. — Я хоть не нарушаю закон? — коварно ухмыляется он. — А если и нарушаю — ты ведь меня не сдашь?       — Мне девятнадцать, — отвечает Елисей, и Джонни хмыкает в сторону, но по-доброму:       — Такой молоденький…       — Молоденький? Тебе самому-то сколько?       — Двадцать семь.       Стекло стакана приятно холодит губы, но сама жидкость тёплая. Елисей опускает голову и делает глоток, пытаясь незаметно рассмотреть Джонни. Он, несомненно, пошутил — глядя на его смуглое, гладко выбритое лицо, на легкомысленную улыбку, Ел бы ни за что не сказал, что этот парень ближе по возрасту Косте, чем ему.       — Я не дал бы тебе столько, — признаётся он.       Снова стукается горлышко о тонкий стеклянный край, громко — Ел пугается, что стакан разобьётся.       — Уже отпускаешь мне комплименты? — Джонни наливает себе до половины, немного мимо — от стакана остаётся круглый след на полу. — Аккуратнее, я сейчас такой несчастный, что быстро растаю.       Выпивает залпом, большим пальцем вытирает нижнюю губу и облизывает подушечку, сверкая на Ела глазами. Показательно так: смотри, что творю — и расслабься уже наконец! — и Елисей усмехается. Понятно, почему Джонни нравится Ильзе — с ним легко. Он же несерьёзный совсем. Он всё шутит. Сидит, красиво скрестив длинные ноги, красиво улыбается и вообще красивый с этими в беспорядке высохшими волосами, стройной, но широкоплечей фигурой, светлыми глазами на смуглом скуластом лице…       …Опомнившись, Ел отводит от Джонни взгляд. Оттягивает ворот, с нажимом проводит рукой по ключицам. Жарко… Ненавязчивая болтовня Джонни растекается в душном воздухе, почти ощутимая, как трущийся о ноги голодный кот. Из-за мигающей темноты рябит в глазах: зелёный-красный — можно-нельзя… У Ела такое ощущение, будто он вот-вот уснёт, хотя спать не хочется, просто граница между сознанием и бессознательным смазывается — от усталости ли, или перенервничал, или виновата странная атмосфера. Лишь пульсирующий на ребре правой ладони порез не даёт окончательно соскользнуть за эту грань.       — …хотя нам повезло немного больше, чем девушкам, — проявляется в тихом полушёпоте очередной обрывок фразы, и Елисей поднимает затылок с дивана:       — М?       — Я говорю, хорошо, что мы мужчины. Внешность дольше котируется.       Джонни садится с ним рядом — ему, наверное, надоело тянуться к его стакану. Подливает, хотя там ещё плещется что-то; Елу кажется, что он делает так постоянно, совсем по чуть-чуть добавляет, но полбутылки уже нет. Не заметил, как выпили столько, задумался, заслушался… Пригрелся — спиной утонул в мешке-диване. Очередной глоток приятно смачивает горло, и пусть не очень сладко — ерунда всё-таки все эти заменители, — всё равно вкусно…       — …но когда у твоей красоты истечёт срок годности. Что тогда будешь делать?       Елисей встряхивается — как много он пропустил? Время как будто скачет, мысли мелькают вспышками, и как же жарко, во рту пересохло… Ещё и Джонни прижался. Его плечо горячее и твёрдое — Елисей отвлекается на это чувство и забывает ответить.       — Ты всё ещё думаешь, что у того мужчины к тебе любовь до гроба?       «До первого Штефана», — пытается Ел пошутить про себя, но получается совсем не весело, и когда Джонни собирается ещё что-то сказать, он останавливает его:       — Не надо.       — Прости, — неожиданно и правда осекается тот. — Я не хотел тебя оскорбить, просто я… Я плохой человек. — И выдыхает куда-то в потолок, едва слышно: — Не то что ты. Тебе вообще не противно со мной тут сидеть?       — Эм… Что, прости?       — Ну, я же тебе не нравлюсь. Трахаюсь за деньги. Шлюха. Что-то такое ты думаешь…       Джонни перечисляет всё ровно, с отстранённой улыбкой, и Елисей растерянно молчит — это что, очередная шутка? Или он что-то не так понял?..       — Не думаю, — на всякий случай говорит он. — С чего ты вообще это взял, я же не ухожу. Ты мне не противен…       — Докажи.       У Елисея сердце пропускает удар. Только он не понимает, отчего. И не понимает:       — Как?       Но Джонни с готовностью объясняет ему:       — Прикоснись ко мне.       Он садится против света, тёмный, неясный силуэт на ярком фоне окна. Выражения лица не различить, и Ел неуверенно улыбается — прикоснуться? Заглядывает в глаза — помнит, там родинка на радужке, у левого, кажется, зрачка, — и касается щеки указательным пальцем. Неловко и едва ли отдавая себе отчёт, что происходит; а Джонни наклоняется к нему, поворачивает голову, гладясь о руку, от скулы — до губ…       — Эй!       И захватывает палец в рот. Елисей хочет отдёрнуть его, но никак — зубы больно впиваются в костяшку.       …это точно всё ещё шутка?..       — Джонни, что ты…       Ел сам не знает, что хочет сказать — что надо сказать?.. Джонни облизывает его мягко, но торопливо, а когда выпускает изо рта, хватает за запястье и тянет к себе, не давая подняться.       — Мне очень плохо. Ты же не оставишь меня…       «Он пьяный, — пугается Елисей, — очень. А может, и не только пьяный…» Сам не знает, как мог не заметить этого раньше, наверно, тут слишком темно, и всё мерцает, и голос Джонни такой, что плевать на слова, и в глазах у него — тьма…       …его шея уязвимо открыта в расстёгнутом вороте рубашки. Хочется провести по смуглой коже языком, прикусить её, чтобы до стона… Делать этого нельзя, но Ел не может вспомнить, почему; мысли плавятся, возбуждение захватывает в мгновение, странное, сразу до боли сильное. Как будто тело отделилось от разума: Елисей ведь не думает ни о чём таком, не хочет ничего такого, он бы никогда такого не сделал — но как же хочется, а Джонни такой податливый, так близко…       И не отпускает, как ни вырывайся из последних сил. Встаёт вместе с ним, хватает за плечи, шепчет на ухо:       — Не отталкивай меня… пожалуйста, прошу… — и оттесняет к стене, прижимает к ней. — Обними, ты же можешь меня обнять? В этом нет ничего плохого?       Прижимается сам, дышит трогательно куда-то в шею… дрожит?.. Елисей обхватывает его осторожно — может, Джонни только это и нужно? может, успокоится и отпустит?.. — но, не выдержав, сам сжимает его сильнее. Впивается пальцами в твёрдые, напряжённые мышцы. Больно руке, но охваченное желанием тело и на боль отзывается сладко, срывающей дыхание дрожью. Елисей запрокидывает голову, глотая воздух: как же жарко…       И какой же Джонни горячий. Трётся бёдрами, прильнув всем телом, и в том, как он ластится, нет ни намёка на желание подчинить. Ни намёка на желание подмять под себя. Наоборот — он трогает спереди, мягкими губами прихватывает кожу на шее, просит неприкрыто и жадно, но с готовностью принимать, а не брать, и когда он расстёгивает ему ширинку, приспускает брюки вместе с бельём, Ел никак не находит сил сказать «нет», но он сможет, сейчас, сейчас оттолкнёт…       А потом Джонни опускается на колени — и он забывает обо всём, потому что так горячо, и влажно, и глубоко… Удовольствие спутывает мысли, он, кажется, стонет и видит всё мутно, со стороны, словно это происходит не с ним. Двигает бёдрами не он, вцепляется в волосы Джонни не он, и тянет его голову на себя не он тоже. И это незнакомое чувство, когда чужие дрожащие от нетерпения пальцы раскатывают тонкий латекс по влажной головке, твёрдому стволу до самого основания… Елу кажется, он готов кончить прямо сейчас — то ли от зрелища, то ли от ощущений, то ли от одного осознания, что Джонни с ним делает и что хочет сделать дальше…       — Трахни меня.       Джонни встаёт, улыбается самодовольно ему в лицо. С лязгом расстёгивает свой ремень, стягивает брюки — ничего в нём от вкрадчивости не осталось. Он бесстыдно просит:       — Пожалуйста, Елисей, — и поворачивается спиной; руки — на стену. Шепчет покорно, прогибаясь назад: — Мне тебя умолять? Прошу…       Почти сам насаживается — и смеётся, когда Ел подаётся ему навстречу. Странным смехом, сквозь сбивающееся дыхание, переходящим в сдавленный всхлип, когда он закусывает губу. Елисей гладит его плечи — тише, я знаю, больно, я аккуратно… — но чувствуя, как туго обхватывает его член, как сжимается Джонни от каждого толчка в него, теряется в незнакомом удовольствии…       …В ванной приглушённо шипит вода; тонкой полоской просачивается из-под двери свет. Ел старается туда не смотреть — облизывает пересохшие губы и неумело стягивает презерватив. Сложно не испачкаться маслянистой смазкой и… Ну да, он кончил. Интересно, а Джонни?..       Елисей не знает. Но вроде он не был недоволен? Хотя вёл себя непонятно: небрежно погладил после всего по волосам, поцеловал в щёку — к губам так и не притронулся, даже в процессе, — ушёл, ничего не сказав… Его лица Елисей не увидел, не успел посмотреть, пока пытался отдышаться и прийти в себя.       Всё случилось так быстро. А если бы не алкоголь, он, кажется, не продержался бы и этих жалких минут. Это Джонни такой умелый или это всегда так приятно?..       Зато он, Ел, совсем неопытный, но Джонни всё равно стонал так громко, как на него будут смотреть соседи…       …или ему всё равно?       И куда выбросить… это?..       Ел никак не может сосредоточиться на одной мысли, они трещат и искрят, как оголённые провода под высоким напряжением, но пока рад этому — страшно осознавать содеянное. Лучше заняться неотложными делами: пойти на кухню, найти мусорное ведро, помыть руки…       Вздрогнуть и замереть от звонка телефона.       Чёрт.       Нет…       Но звонит не Костя. Номер незнаком, и Ел очень, очень хочет, чтобы их искал кто-нибудь из компании Ильзы — но строгий мужской голос на том конце трубки не оставляет шансов его трусливой надежде.       — Елисей?       — Да. А это…       — Штефан. — На долю секунды электронная тишина, кажется, заполняет пространство, забивает его. Оглушает, как под воду опустили; Елисей задерживает дыхание, точно и правда может утонуть — и захлёбывается вдохом, когда Штефан говорит ему: — Бери такси и возвращайся. Сейчас же.