Он мчал со всей дури на велосипеде к мосту, без страха быть поцелованным асфальтом, в горячке пугая пешеходов и собак, не щадя покрышки на резких поворотах. По артериям, как молотом по наковальне, бил пульс. Состояние было лучше любого прыжка с парашютом: страшно, приятно, хотелось кричать. Ему надо было столько ей сказать. Ещё больше спросить.
До моста оставалось каких-то жалких полкилометра, он уже мог различить три знакомые фигуры. Но на последнем перекрёстке он затормозил.
Ждут ли его там?
В радостной лихорадке он схватил учебники и удрал с лекции, ни на минуту не задумываясь о том, зачем ему туда нужно, зачем спустя почти три года ему позвонил Тим.
"Марго нашлась. Хочет увидеться."
В смысле - нашлась? Он, что, взял её и нашёл, как пропавшую собачонку? Серьезно? Три года. Где. Она. Была. Три года.
"Случайности не случайны."
Улыбнулся.
Нет, в судьбу не верит. И не будет. Это Марго читала в любом знаке знамение - не он. И потом, действительно ли она хочет его видеть? Она ли?
И с минуту подумав, он агрессивно развернул свой велосипед, попутно пнув подвернувшийся на пути камушек.
"Сегодня все идёт к чёрту."
Камушек отрикошетил от витрины с жалобным звоном и попутно шуганул кошку, в сумерках показавшуюся ему чёрной. Гошка горделиво сообщала, что в плохие приметы не верит, но на всякий случай обходила вереницу кошачьих следов, не пересекая её. Он почему-то это вспомнил. И печально осел на обочину. Пятьсот метров до девушки, которую он не видел три года. Пятьсот метров до парней, с которыми давно разучился разговаривать. У него совсем другая жизнь: первый курс и сессия, новые друзья из баскетбольной команды, есть даже любимая, так не похожая на Го.
Сам же хотел отпустить.
Отпустил.
Круто так отпустил, бесповоротно. И тут этот звонок, номер которого не высвечивался на экране столько лет. А стоит ли ворошить прошлое, когда будущее только начало складываться в миловидную картинку со своими проблемами?
"Нет."
Он с хрустом в разгоряченных суставах резко встал и зашёл в магазин, через пару минут покинув его с четырьмя пачками пломбира.
Прошлое остаётся в прошлом, и единственное его назначение - опыт и воспоминания. Всё.
"Отпусти. Отпусти. Отпусти."
Там, на мосту, его ждут не те шкодливые ребята. Это другие люди (он неделю Вику не видел - она умудрилась начитаться эзотерикой и теперь выносит ему мозги покладистым цитированием её персональной Библии, и это за неделю! А тут три года). Чужаки с общими воспоминаниями.
"Время создавать новые."
– Вы посмотрите, кого несёт к нам ветер! – полуулыбкой долговязый, но складный парень встретил подъехавшего велосипедиста.
Тим проморгался. Не мерещится ли? Он так боялся, что тот не приедет. Потому что чувство забытой вины ударило в голову как только зазвучали гудки. Подумать только, он за три года не сменил номер... Может, ждал?
– Пашка!
Марго, застывшая на секунду в нерешительности, импульсивно бросилась его обнимать. Стоит на кончиках кед, обвив тонкими ручками его шею и лепечет, что по ним всем так-так соскучилась, и вообще она да, да, бесстыжая и плохая, не-звонила-не-писала, ну вот так, прости, пожалуйста.
Но это все пустое.
"Высокий стал."
А остальное не важно. Ей не важно. Или важно? Сейчас - точно нет. Сейчас ей снова четырнадцать, и на ней розовый свитер, розовые щёки, и закат, как и три года назад, тоже розовый. И плевать, что вся она ныне черно-серая. Кеды-то все равно цвета девичьего стыда, кричаще-пунцовые.
А Пашка в астрал. Забылся. Неосознанно руки скользнули по спине и сомкнулись в узкое кольцо. И сам не свой от неожиданности он, мягко отпрянув от неё, сказал:
– Марго, Гоша, Го, как мне теперь тебя называть?
Тим смотрел на них с упоением. Где-то внутри него щемила сердце старая заноза, которая при виде их счастливых лиц начинала болезненно ныть.
– Зови Марго, – она опустила голову и из-под бровей резко сверкнула глазами, расплываясь в улыбке, – а Вас, Павел Викторович, как тепериче величать?
А Пашка жадно смотрел на неё. Навряд ли он узнал бы её среди толпы. От пацанёнка осталось только что-то неуловимое во взгляде и наклоне головы. Да, такая же растрепанная. Да, цвет и разрез глаз лани остались те же. Но это уже не Гоша. Это девушка. В каждом жесте – когда поправляет волосы, когда переступает с ноги на ногу, когда заламывает руки – она девушка. Теперь её имя в полной мере соответствовало ей. Маргарита.
Но было ещё кое-что - её запах, когда она прижалась к нему.
"У неё волосы пахнут слаще сирени."
– Да как нравится, так и называй, – он не переставал улыбаться половиной лица. Вторая отмерла в задумчивой гримасе.
Эрик стоял и улыбался, как умалишенный. Он ненавидел обниматься. Закатывал глаза и вытягивался по струнке ровно каждый раз, как его кто-то собирался зажать в тисках собственной любви. Хотя от проворной Марго он отвертеться не мог, а та с хохотом мучила его, как личного кота. Вот и в этот раз, пока он не успел сообразить, что она творит, Марго обняла его со спины и уткнулась носом в неё.
И он особо не возражал.
– Я мороженное принёс, – Пашка задрал над головой пакет.
Марго и Тим звонко расхохотались. А он в недоумении уставился на Эрика, качающего головой в значении "нет, ну надо же" и в нелепом жесте поднявшего пакетик с чем-то шуршащим и цветным.
– Как говорил мой дед, одна порция - хорошо, а две - лучше.
– А разве это было не про водку? – Тим лукаво сощурил глаза.
– Молчи, давай, – лицо Эрика осветили ямочки, – много ты моего деда знал.
– Действительно, не много. Зато хорошо знал, как ты напиваешься.
– Марго, утихомирь его, он сейчас начнёт разглашать гостайны, – он махнул рукой.
– Ну да перестаньте, пьяницы несчастные, лучше давайте засядем где-нибудь да поболтаем.
– Ешь пока мороженку, Гошарик, – Эрик сунул ей уже подтаявший пломбир, – я надеюсь, нашу беседку, где рубились в карты, ещё не изгрызли термиты и не растащили на дрова.
– Веди, Сусанин. Расскажи хоть, как жизнь? Как колено? – она вдруг осеклась.
Лицо у Эрика резко переменилось. Колено. Его больное колено, которое режет и терзает его так, что иногда каждый шаг даётся с усилием. Он вообще не против боли (даже за, больно - значит живой). С пяти лет он привык к тому, что у него что-то постоянно болело. Чаще всего ниже поясницы, где краснели следы от ремня. Тогда он много плакал. Потом привык.
А потому шишки, ссадины, синяки и бесконечные ушибы, полученные в попытках заполнить адреналином кровь до дневной нормы, были ничем для него. Он бежал на скейт-площадку, на турники, в горы, куда угодно, лишь бы подальше от родителей. В восемнадцать тебя никто не отхлестает за упрямство. Зато котёнком могут выкинуть из дома. И пока с ним этого не сделали, он торопился скорее сбежать сам.
И она знала об этом.
Но колено... Оно - как его мать с отцом. Роднее никого нет. А столько мук из-за них.
"Или вы через пару лет лишаетесь ноги, либо забываете про экстремальный спорт."
Оно отбирает его последнюю отраду.
– Как колено? Пока живо, – он сглотнул.
– Как родители?
Она знала решительно слишком много. И его это бесило. Спрашивает в лоб то, о чем обычно молчат. Невпопад. Впрочем, как всегда.
– Тоже пока живы-здоровы.
Что-то не устроило её в ответе.
– В смысле "пока"?
Тим шёл, украдкой глядя на Эрика, балансировавшего на грани я-её-убью-нет-не-буду, и думал: "Жги, Марго." Сегодня точно кто-нибудь умрёт. Либо раздолбайство Эрика, либо упрямство Го. Пашка молча грел уши. Но знал, что скоро ему придется начать и своё повествование, к которому он мало готов.
– Они в командировке уже год. В Афганистане.
***
Несмотря на странные отношения с едой, ей нравилось ходить по продуктовому. Вдыхать запах свежего хлеба и шоколада. Смотрит на прилавки со сладостями, губы пересохли, а в глазах – детская жадность. И раз за разом уходит ни с чем. Иногда - в сопровождении яблок.
Глядит на них. И такая тоска во взгляде. Это какой-то новый уровень желания поесть. Еда - как топливо. Она смотрит на яблоко как на бензин. Топливо для её внутреннего двигателя полного сгорания.
Забыла, какой на вкус шоколад.
Забыла, как хрустят французские булки.
Забыла, как раньше все запретные плоды кухни переваривались внутри.
И закинув голову назад, отчего та жалобно зазвенела, она вспоминает, с чего все началось.
В голове Норвежский лес. Типично туманный, как Альбион семнадцатого века. Ни одной здравой мысли. Ни одного ответа.
Воспоминания, как чтение книги искушённым любопытством читателем, начинаются с середины. Она смутно припоминала, как щекотно было внутри от собственной шалости: перестать есть одно, потом другое. Так больше никто не мог. Не понимал, зачем. А это была революция против самой себя с единственной внятной причиной: " Потому что могу." Тим бы не понял и не одобрил.
Но она перестала искать одобрения в глазах окружающих. Пусть и мнимых, что из толщи времени глядят на неё тремя парами глаз.
Да, она бунтовала.
Зачем?
"Зачем тебе худеть?"
"Зачем ты опять прогуливаешь школу?"
"Почему ты получила двойку?"
Зачем?
"Зачем ты мучаешь нас?"
"Почему ты себя так ведёшь?"
"Зачем забиваешь голову всякой ерундой?"
Зачем?
– Марго? – он начал раздражаться, что она его игнорирует, – если не хочешь отвечать, так и скажи.
Он вообще о чем? Любовь? Какая? В четырнадцать лет и любовь? Глупости. Влюблённость - да.
Ей нравился мальчик. Факт. Да, было тяжело. Да, переживала. Но не любовь.
Не в том смысле, что он вложил в это слово.
Она действительно любила. Любила своих друзей.
– Да, не хочу, – она вызывающе посмотрела ему в глаза. Увидел ли он в её влажном взгляде ту бездну боли, что она терпит? Не оболочка, душа была нага перед ним в своих эмоциях. И она молила о тепле, с которым смотрят мамы на новорождённых, влюблённые друг на друга в первые дни встреч, дети на котят, старики на спящих внуков. Молила принять её и согреть. И ждала, ждала неизвестно чего, изтерзанная этим ожиданием и не готовая принять молчаливое равнодушие вновь.
Но он медлил, не в силах объяснить себе её порыв.
И в отчаянном вздохе она, устав слушать тишину, уткнулась ему в грудь лбом. И замерла, обессиленная.
"Почему же ты так вкусно пахнешь?"
– Давай так постоим, – жалостливое требование голосом, в котором уже иссяк былой перец.
От неожиданности он опешил. И без идей, что в таких ситуациях делать, инстинктивно слабо похлопал её по голове. Жалея.
И как же ей это было нужно.
Он мог лишь смутно догадываться о тех бедах, что заставляли её иногда возвращаться из туалета с красными глазами, что выгрызли её изнутри, оставив то немногое, что сейчас было под его ладонью.
Марк только сейчас понял, как много о ней не знал.
Имя, фамилия, любит химию, поступает в крутой вуз, хамелеонов в тетради рисует. Всё. Бессмысленно мало. Она никогда не позволяла узнать больше.
Он только сейчас понял, что хотел бы, чтобы она рассказала.
Чтобы видеть Марго, когда она говорит. Чтобы она смотрела ему в глаза. И они говорили бы больше, чем вообще возможно сказать вслух.
И пока это обессиленное тело здесь, ещё не исчезло, ещё трепещет, он хотел заставить её говорить.
– Марго, расскажи мне о себе, пожалуйста. Без конспираций.
***
– Поцелуй её.
Пашка решил, что ему послышалось - Тим редко говорил абсурд.
– У тебя осталось желание. Можешь попросить право на поцелуй.
Он уставился на него, словно впервые видя. Не послышалось.
– Не смотри на меня дятлом.
Тим и сам был в легком недоумении от собственных слов. Он смотрел на сгущающиеся сумерки города и думал, что лучше было бы, если Пашка вообще в их жизни не появлялся. Совсем он не вписывался в их компанию. А тот стоит сейчас и багровеет, зараза.
"Бесится, что ли?"
Но Пашка лишь смущался, вопреки его заблуждению.
Когда ты довольно скромный мальчик, которого в детстве часто принимали за девочку, которого Тим и Эрик вечно дразнили за трусость и идеально выглаженные рубашки, ты боишься сделать неверный шаг и быть осмеянным. Смех ровесников - то, что волоклось за ним хвостом столько, сколько он себя помнил.
И кто был виноват в том, что из-за огромных голубых, как небушко, глаз и хилого тела он похож на девчонку? Кто виноват в том, что родители его любят? Кто виноват в том, что эти две бестии, его друзья, напрочь лишены инстинкта самосохранения? А Марго сама ему говорила, что в пропасть глядят не от большого желания жить. И сама смотрела на неё в упор. Но никогда, ни разу она не смеялась над ним за его ворчание по этому поводу и наивность.
И он знал, как она на него смотрит.
Но боялся. Как всю жизнь боялся издевательского смеха за спиной, он страшился ответить ей взаимностью и быть осмеянным.
И тут Тим выворачивает его наизнанку своим одобрением. Можно ликовать. Можно любить. Ему можно.
Но что-то во всем этом было не так.
– Я не стану этого делать.
В нем взыграла обида. На самого себя. Он устал волочиться четвёртым лишним в их полубезумной компании, быть самым слабым и бесхребетным.
Тим обреченно выдохнул.
"Свали в туман тогда."
– Ну, значит, дурак, – он пренебрежительно вкинул брови.
– Я не дурак. Я не понимаю, зачем ты мне это предлагаешь.
– Ты точно идиот, – и зажмурил глаза, как от острой боли. – Какого черта ты такая тряпка? И что она в тебе нашла? Только и делаешь, что ноешь да упираешься, каждый раз, как...
Договорить свою язвительную речь он не успел, услышав звонкий хлопок.
Пашка ударил его по лицу ладонью.
Тим ошарашено прижал руку к пылающей щеке.
– Перестань, – в лице Пашки, все ещё пунцовом, было что-то, чего раньше Тим не видел.
Гнев. Приторно идеальная форма брови была изогнута в злую s-образную кривую, желваки напряжены, и глаза, обычно по-девичьи распахнутые, наливались кровью.
– Сам уймись, недоросль, – он врал, удар был отличный: щеку прожигал отпечаток ладони. – Если не нравится то, что говорю, можешь валить домой к маме.
И Пашка едва сдержал свой кулак, так настоятельно требующий дать этой язве ещё разок. И он бы это сделал, не заметь две приближающиеся фигуры.
– Они идут. Давай без глупостей и оскорблений.
– Ой, уйдёт Го – получишь у меня, – Тим заулюлюкал. – Больно борзый стал.
В тот день, в первый и последний раз в жизни, Пашка вернулся домой избитый.
В тот день он узнал, что не так слаб, как считал.
В тот день он решил, что скажет Марго всё, что так долго хотел сказать.
