***
В Детройте была одна девушка, которая оказалась весьма навязчива. В одной из больниц Детройта Юри оттолкнул её, решив, что она вторгается в его личное пространство. Потом ему было самую малость совестно, но он всё равно не подошёл, чтобы извиниться: полагал, что не должен. Ему совсем... — ...совсем не нравятся девушки?! Они сидели в раздевалке, переобувались, когда Пхичит спросил, что случилось. Пхичит спросил — Юри рассказал. «Я не просил её о жалости, и это было просто ужасно. Я не хотел, чтобы она меня трогала. Я вообще не хочу, чтобы меня трогали». Юри был мрачнее туч, хмурился и не смотрел ни на кого, отводя взгляд и кривя губы. Во время тренировки словно одеревенел. Обычно весь из себя ватный, лишённый чёткости и силы в движениях, в тот день он словно катаной воздух рассекал — но вовсе не прекрасно и вдохновенно, а зло и обиженно — так обычно пинают пустую банку, попавшую под ноги и упорно катящуюся перед тобой. В конце концов Челестино в очередной раз наругал Юри, а он угрюмо угукнул и ушёл переодеваться. — Пхичит! — Да-да? — как по команде вытянулся наблюдавший эту сцену со стороны Чуланонт. — Сделай с этим всё, что хочешь, но чтобы он в таком настроении больше на каток не являлся! Юри совсем-совсем не нравились девушки. И поэтому ему совсем-совсем не было приятно, когда одна из них решила его пожалеть. Он ненавидел, когда его жалели. Пхичит сидел на стуле лицом к спинке и положив на неё голову, Юри лежал на заправленной постели, обняв руками подушку и отвернувшись к стене. — Жалость люди испытывают не со зла... я понимаю, что это многим кажется унизительно, но... просто смотри на это как на то, что в основном люди не знают другого способа поддержать другого. — Замечательно. Но для меня это унизительно. — Тогда что мне, например, сделать, чтобы тебя поддержать? — Не знаю. Обычно меня оставляют в покое. Чуланонт покачнулся на стуле, задумавшись. Когда ты один, то ты остаёшься лицом к лицу с внутренним собой, а это не всегда приятно. Скажем даже иначе: внутренний ты отнюдь не тот человек, которого хочется ощущать рядом в трудные минуты. А когда рядом тот, кого хочется ощущать, то и внутренний ты смягчается. Кого же хочется видеть рядом Юри? — А если бы это был кто-то вроде Виктора Никифорова? Юри сжался. — Мне не нужна ничья жалость. Я вообще не хочу... выглядеть жалким. Пхичит не знал, что делать. Юри был расстроен, Юри был уже взрослым парнем, чтобы знать, насколько то, что ему совершенно не симпатичен женский пол, может повлиять на его жизнь. А потому не любил, когда мир напоминал ему о своём равнодушии, что превращалось в неприязнь и раздражение — и это было ужасно. В детстве, да и до своего отъезда он дружил с девочкой — с Юко, но так и не начал называть её Ю-чан, так и не проникся чувствами более нежными, нежели приятельство, — хотя Юко была объективно симпатичной. И, что ещё хуже того, что Юри негде было найти «подходящую» компанию, даже если бы и нашёл: примерно в двенадцать он впервые увидел, а где-то в четырнадцать окончательно осознал, что влюблён в Виктора Никифорова. И это было «потрясающей» новостью. И окончательно уничтожило последние попытки Юри хоть с кем-то и хоть как-то годам к шестнадцати. К двадцати он уже не очень любил жизнь в целом, а разговоры о любви вызывали отвращение и... зависть. Если бы Юри был хотя бы более-менее привлекательным... или жил в более крупном городе... Может быть, он нашёл бы себе друга хотя бы с помощью соцсети. А по факту за пределами Хасецу первого друга он обрёл лишь в двадцать один. И то, это был друг. Юри сжался «эмбрионом», пряча лицо в подушке и душа самого себя от приступа никчёмности. Юри не «не хватало» решительности познакомиться. Просто Юри не испытывал желания знакомиться. Безнадёжно растерял его примерно в семнадцать. Ему было бы приятно просто кататься под слышимую лишь ему самому музыку или в звенящей тишине. «Единственное, что он мог любить». Пхичит некоторое время сидел молча, а потом матрас рядом с согнутыми коленями Юри прогнулся, его за бок повернули на спину и придавили собственным весом: Чуланонт уселся сверху, давя на тазовые кости Юри и излучая оптимизм: — Хандра, — глубокомысленно изрёк он по-японски, неправильно выделив сильный слог, — саморазрушительна. А нам нельзя. Чао-чао мне голову открутит, если ты будешь источать ауру мрака и тлена завтра! Юри непонимающе похлопал глазами. — Когда я гружусь, то ем что-нибудь вкусное или иду гулять. Может, сделать для тебя что-нибудь приятное? — Приятное? Что мы успеем до завтра? — Ну, если тебе парни нравятся, я могу тебя в губы поцеловать. По-дружески. Но приятно. Чуланонт по жизни балансировал на грани между легкомысленными и безумными предложениями, и вот сейчас, кажется, побил свой собственный рекорд: Юри подавился воздухом и попытался встать, поднялся на локтях, но скатиться боком с кровати не смог. Просто замер. В сознании внезапно очень хлёстко сверкнуло то, что остановило Юри: он же и правда никогда не целовался. Он даже не знает, каково это. Пхичит оставался верен своему добродушию, что не сходило с лица. — Ну? Мне-то не убудет! «Не убудет?» — А т-тебе что, нр... — заикаясь попытался уточнить Юри, но был перебит: — Вовсе не поэтому, мне просто любопытно, что будет. «Просто... любопытно...» — Юри медленно опустился обратно на кровать, глубоко дыша. Смотрел прямо перед собой, в потолок, почувствовал, как Пхичит чуть-чуть наклоняется. Ему не предлагали раньше! Что это ещё за «могу тебя поцеловать»? Это же как-то не так, как должно в жизни происходить! — Ну так мне сделать? — Ага... — Кажется, согласие это из его горла выдавил кто-то другой, не Юри. Сам Юри в страхе закрыл глаза, боясь смотреть. Его накрыло тяжестью и теплом чужого тела, его приобняли и его губ коснулись мягко-мягко. Вернее, нижней губы. Потом — обеих. Чуланонт приподнялся, опираясь ладонями по сторонам от головы Юри. Тот открыл глаза. — Вроде, знаешь, ничего необычного. Тайландец задумался, прислонив костяшки пальцев к подбородку. — Я не почувствовал разницы. Ничего такого. Юри всего трясло, телу становилось теплее, вспоминались фреймы из манги, даже кадры из аниме — всё потому, что надо с языком целоваться! Естественно, разницы не будет, если просто коснуться губами! Очень рвались эти нравоучения наружу, очень хотелось, чтобы Пхичит снова улёгся, потому что стало холодно. Да и вообще... — Я вообще ничего не почувствовал, — «того, что ожидал почувствовать, — договаривает он мысленно, — потому что надо иначе!» — Я даже не разобрал. Очень неразборчиво, очень. — Значит, что-то не так сделали. А, точно! Потом Юри больше недели не мог выбросить это всё из головы. У него даже возникли надежды, что хотя бы часть из испытываемых к Виктору Никифорову чувств перекинется на человека, спящего с ним в одной комнате. Какое-то время он даже думал, что они и перекинулись, но надежды эти растаяли во время следующей же трансляции его, Никифорова, катания. Сердце Юри трепетало и рвалось наружу, а внутри всё согревалось теплом. Почти, но во много раз быстрее, чем тогда, когда Чуланонт наклонился и поцеловал его второй раз. И тепло это было сильнее, активнее и словно властвовало над телом и разумом Юри. Пхичит оставался хорошим и очень классным другом. Кацуки так и не удалось проникнуться к нему чувствами более нежными, чем товарищество. И это был очередной человек, оставшийся другом. С той лишь разницей, что к нему не ощущалось ни капли безразличия. Просто Пхичит был не тем человеком, не таким — он совершенно точно ни капли не был Виктором Никифоровым. Которого Юри любил настолько, что другие люди появлялись в его жизни случайным совершенно образом без желания на то самого Юри. Просто Юри... — Совершенно не умел и не хотел знакомиться и общаться, а окружающим эта его пассивность не нравилась. Меня на полном серьёзе спрашивали, как вообще с ним дружить можно, но с Юри было так, что если ждёшь от него желания с тобой общаться и при этом ты не Виктор Никифоров, то ничего не дождёшься. А мне нравится с ним общаться, и тогда нравилось. Потому что он на самом деле хороший, добрый и интересный. А я вообще общительный. Потому мы и дружили. Кофе оставалось немного, и из-за концентрации плохо размешанного сахара он представлял из себя переслащённую жижу. Виктор вздохнул. Конечно, наличие не мёртвого воображения, помноженное на обилие комиксов с подходящим наполнением в сумме с жестами самого Виктора вполне могли сформироваться в список того, что хочется сделать с человеком. Эдакая внутренняя девственность. Разума, можно сказать. И Пхичит здесь совершенно не при чём. Более того, это очень, можно сказать, хорошо, ведь любопытство — особенно если говорить о Чуланонте — чувство и качество абсолютно безобидное. А Виктору было бы очень тоскливо, если бы он знал, что Юри обидели. В итоге, правда... «От всего не уберечь», — там, на льду, фигуристы всегда одни. И никто не успеет подхватить их, если они споткнутся и упадут. Приходится самим удерживать себя в воздухе, на ногах: порой столь неведомыми образами, что возникает впечатление, будто бы удалось на миг отключить гравитацию. У Юри не вышло. И подвёрнутый голеностопный сустав был самой незначительной из полученных травм. Ерундовой, можно сказать. После таких «подвёрнутостей» через пару дней люди выходят откатывать свои программы — бывали и такие, кто мог с расшибленным коленом (расшибленным, не ссаженным) продолжать ехать. А потом, когда они доходили до бортика, то падали и больше не вставали. Там, на льду, всё было иначе. Взаправду, другой мир. Мир, в котором ты один и всё зависит лишь от тебя. Никто не успеет, не сможет подать тебе руки: они катаются одни, воплощая в себе целые истории, жизни, вселенные. Ну, да, в том костюме Юри смотрелся божественно: он был целой вселенной. Вселенной, от которой нельзя было отрывать взгляда. Нельзя вовсе не потому, что тебя дёрнули резко за галстук, не потому, что повелели, вовсе нет — отвести взгляд было бы непростительно. И Виктор хотел увидеть это вновь. Сейчас Юри стоял в дверях номера, фокусируясь на застрявшем на пороге человеке и, судя по всему, узнавая Виктора. — Ох, а я думал пройтись. Всё ждал, когда ты вернёшься, и не дождался. — Пройтись? Юри, боюсь, я не могу тебя одного пустить. — Вопреки ожиданиям, Никифоров улыбнулся. У Юри был такой успокаивающий голос, да и смотреть на него было приятно. Верно. Отвести взгляд просто невозможно. Вселенная. И если эта вселенная из-за своих зрения и слуха попадёт под машину, случится коллапс. Внутри Виктора так точно. Пространственно-временной. — Юри, — Никифоров положил руку ему на плечо, — нужно поговорить.Глава 2: things that you should think about
15 декабря 2016 г. в 10:22
Возвращение в Хасецу всегда, абсолютно всегда вызывало в душе Виктора безумную радость: этот мир между онсеном и Ледовым замком стал настолько родным и любимым, что русский даже приучил себя к сортировке мусора... после того, как Юри несколько раз заставил его это сделать уже после образования месива из пластика, бумаги и карандашных очистков в одном пакете. Да, Япония была замечательной страной для туристов, но если возникала идея жить в ней, то приходилось принимать и местные правила, общий свод которых нигде, однако, полностью не зафиксирован. Потому и получилось, что спустя всего какую-то неделю после «свадьбы» от Юри началась пилёжка, а фразу «ты больше не гость» Никифоров едва ли ни во сне слышал. Конечно, дело было не только в сортировке мусора, но именно это Виктор выделил для себя как наиярчайший пример вроде бы и понятного, но такого время- и нервозатратного действия. Делать это ежедневно, да ещё и заучив не три, не четыре, а примерно восемь возможных категорий мусора, первые полгода было просто невыносимо. Юри взирал на это строго и до обидного холодно, не проявляя жалости: «Ты больше не гость». Приехали. Вернее, переехали, привыкай.
И всё-таки это было место куда более любимым для Виктора, и он с превеликой радостью возвращался сюда. Они с Юри жили в Ю-топии, часто навещая семейство Нищигори и проводя вдвоём столько времени, сколько только удавалось отнять от стремительно несущейся вселенной. У родителей Юри не возникло предубеждений или возражений к их решению, или они их не продемонстрировали: хотя скорее всего, даже если бы что-то в их сознании и противилось этому, куда важнее в тот период было, чтобы их так ужасно пострадавший сын не оставался одиноким, покинутым и несчастным. Тогда, да и после, желание поддержать ребёнка было много, много сильнее всех возможных предубеждений: Никифоров представлял, каково это — полсекунды назад ты был готов запрыгать от радости и заплакать от гордости за почти победившего сына, за которым наблюдает весь мир, и вот уже сердце остановилось оттого, что его унесли с разбитой головой на носилках. Томительная неизвестность вытягивала силы с каждой минутой — к награждению и подведению итогов ещё на самой арене не было известно, что в итоге с Юри, что уж говорить о сидящих за тысячи километров от Барселоны родственниках. Это было мучительно.
Телефон Минако зазвонил в коридоре больницы за минуту до окончания прямой трансляции: Юко не могла ждать. Кажется, в тот миг, когда Юри упал, задержал дыхание весь его родной город. Виктор попытался дозвониться семье Кацуки, но на счёте именно тогда не хватило денег. Нищигори, оставив детей на мужа, побежала в Ю-топию, ведь на тот момент связь осталась через неё и Минако. А от неопределённости волнения лишь прибавлялось: было страшно говорить в трубку, что Юри ПОКА жив. А до того, как врачи сказали, что жить он будет, прошли мучительные несколько часов. Никифоров помнит, с каким облегчением вздохнули по ту сторону океана, когда стало ясно, что жизни Юри ничего не угрожает.
Кацуки очень любили там. Любили даже проигравшего: «Никто не считает тебя слабым, Юри». И гордились Юри побеждающим. И, естественно, ничего не хотели слышать об извинениях за падение.
И не только на родине: несмотря на то, что обычно участники состязаний разъезжались спустя один-два дня, Юрио и Пхичит задержались. Первый утверждал, что у него дела в Барселоне, а второй искренне заявил, что, пока Юри не выпишут, он будет навещать его и не успокоится, пока не убедится, что с его другом всё хорошо настолько, насколько это возможно.
В один из таких залитых рождественскими огнями дней Виктор и Пхичит сидели на скамье, глядели на плавно припорашиваемую снегом Барселону, запивая пейзаж кофе и какао. Они пересеклись случайно и вот, присели перевести дыхание после произошедшего и помолчать. Чуланонт кофе любил меньше, чем какао. Никифоров плохо размешал сахар и сейчас качал стакан, надеясь разогнать сладость по напитку.
— Ты же был единственным другом Юри из иностранных фигуристов?
— Можно считать, что я был его единственным другом среди фигуристов вообще, — улыбнулся Пхичит. — В Детройте он почти ни с кем не смог сойтись и мне стало его жалко. Я общительный, потому и заговорил. Юри добрый и милый, так что мы быстро сдружились.
— Вот как.
— А Вы хотите что-то спросить, Виктор?
Никифоров отхлебнул из своего стакана. Потихоньку всё становилось на места.
— Просто мне интересно, каково это, будучи Юри, быть далеко от дома и общаться только с одним человеком. Как он чувствовал себя? Как он вёл себя? О чём переживал?