***
— На какое число? — На двадцать четвёртое. Я знаю, ты хотел бы, чтобы я видел и слышал к финалу, но у них очередь... Я восстановлю зрение и слух к Чемпионату четырёх континентов. И к Европейскому. Виктор вздохнул. Пхичит расстроенно подпёр щёку рукой. Ему тоже хотелось, чтобы Юри увидел его программы на Гран-при. Они запустили конфу в Скайпе, переписывались. Никифоров и Чуланонт видели друг друга. — Значит, будем делать нечто великолепное к ним, каждый — своему, — заключил тайландец. — Ну или устроим приватный показ для Юри. Виктор расплылся в жадной улыбке: ему явно понравилось неосторожно брошенное Пхичитом «приватный». Юри забирал чёрные колючие пряди в хвостик сзади, выглядел истосковавшимся, но улыбался. После ноты, которую Пхичит сыграл финальной в Саппоро, было немного неловко, но всё шло более-менее. Они побеседовали ещё немного, и Юри, извинившись, отключился: в клинике ложились спать. Пхичит и Виктор сделали то же самое, отключили Скайп и переглянулись. Они сидели в гостиничном холле в каких-то двух часах езды от Юри, и впервые встретились после Саппоро друг с другом. Назавтра надо будет заехать за Юри — Виктор поедет и захватит его с собой, выторговав его из клиники на пару дней. Юри будет присутствовать на финале. — Вы правда собираетесь вернуть Юри на лёд, Виктор? Никифоров выпрямился, откидываясь на спинку дивана, но остановился в сантиметрах от цели: внезапно нарисовался Плисецкий: — Я не ослышался? Виктор выдохнул, всё же опускаясь на спинку. Пхичит невольно сжал кулаки. Он немножечко, самую малость нервничал, ощущая себя меж двух огней сейчас. Эти двое будут на пьедестале — вопрос в том, у кого именно будет золото, а у кого — серебро. И кровавая бойня между оставшейся четвёркой за вакантное третье место обещает быть жестокой. Пхичита с ними связывал лишь Юри. Они внезапно оказались, без Юри, той единственной компанией, в которой парень ощущал себя не совсем в своей тарелке. Два года назад всё было проще — ничего не было понятно. Никто не знал, что Алтын так безошибочно катает. Никто не знал, из каких глубин ада способен восстать JJ, насколько чудовищным монстром был Плисецкий, Крису списывали за возраст, Никифоров был тренером, а Юри... Юри в прошлом году был шестым. Все считали себя равными друг другу. В этот раз иерархия ясно отделяла пару русских от остальных. Микеле сказал: «Вам остаётся лишь бороться за бронзу, удачи». Но сейчас, сидя с ними в одном закутке, за одним журнальным столиком и слушая, как они обсуждают перспективы объединяющего их человека, Чуланонт мог думать только об одном: «Я вклинюсь в эту иерархию и расколю её, я не должен смириться с борьбой за бронзу. Мой путь — вверх». Конечно, по базовой стоимости программ Пхичит проигрывал на пару порядков, однако его правилом всегда было «брать выше». «Если бороться за бронзу, то потеряешь бронзу. Нужно бороться за золото. И только за него». Они обсуждали будущее Юри, а где-то в паре часов езды тот ложился спать, не подозревая об этом диалоге. Со слов Никифорова было ясно — Юри если и подумал, то решил не следовать совету старого друга. Он так и не поговорил с Виктором. Либо Никифоров оказался ещё хуже, чем можно было представить. Но об этом думать не хотелось. Было бы больно осознать обманутость после стольких слов поддержки. — Ты обязательно дойдёшь до финала Гран-при, где вы встретитесь! Он не будет жесток к тебе, Юри! Вот увидишь. Связь с Виктором — лучшее, что могло случиться в жизни Юри. Такой вывод можно было сделать, видя, как Юри сияет рядом с Виктором. Пхичит ещё в Пекине решил, что они связаны глубокими любовными взаимоотношениями: был этому искренне рад и делал селфи. Виктор жаловался на жару и очень вкусно, как пару минут назад креветку, тянул имя Юри. Воздух пронизывали вибрации наслаждения этим звуком. А Юри смущала не нагота и не руки, обвивающие шею: «Не фоткай, Пхичит!» Виктор творил с Юри всё, что хотел, и Юри был не против этого: подобное в порядке вещей. А поцелуи в щёки и в шею в порядке вещей между любовниками. У Пхичита никаких сомнений не вызвали кольца. Он просто отвлёкся на фото с банкета и не рассмотрел. Было очевидным, что означают золотые кольца на безымянных пальцах. Тогда всё казалось таким лёгким и воздушным: Юри наконец обнимает человек, по которому он вздыхал пол своей жизни. Лёгкое... и воздушное. Все были равны друг другу. В глазах друг друга. У каждого были недостатки, тайны, тузы и преимущества. Все сидели за одним столом. Юри паниковал, пунцовел до корней волос, Виктор легкомысленно улыбался и говорил о золотых медалях и свадьбе. Все боролись за золото. Место на пьедестале было свободно. Все были едины. Никто не решал за других. Не определял чужой судьбы намеренно. Пхичит извинился, встал и ушёл. Он завоюет золото в этом финале и докажет, что возвращение Никифорова и рекорды Плисецкого — ещё не приговор. Всё может быть как раньше. Все ещё могут быть едины. Нужно было действительно усложнить свою программу. Хотя бы приблизить её по базовой стоимости к их программам. Или... сделать её равной программе Юри? А вытянет ли Пхичит? Даже Плисецкий сдыхал при таких нагрузках, которые полуживым переносил Юри. Хотя у Юрио козырь любой программы — поднятые руки и компоненты. Актёрство. Образ. Отыгрыш. Когда его смотришь, в происходящее веришь, оно захватывает с головой. У Юри это тоже было — если за бортиком стоял Виктор. Свои же выступления видеть чужими глазами Пхичиту не доводилось — да и как? Челестино говорил, что у Пхичита врождённый талант. Но на одном таланте далеко не уедешь. Нужно прыгать выше головы. Неустанно. Как Юрио, как Юри. Как они. Будет больно.***
— Чо, правда? — Да. Я был в Саппоро, там же, где Чуланонт и Никифоров. Услышал их разговор. — По тебе не скажешь, что ты любитель погреть уши, — намотав длинную светлую прядь на палец, призадумался Плисецкий. Отабек промолчал. — Если вкратце, Кацудон ходит слепым новорождённым котёнком и ещё ломается перед прямой перспективой вернуться в спорт, да? За тысячи миль кивнули, не сводя взгляда с камеры. Юра потянул палец в сторону, разматывая с него прядь, но потягивая так, чтобы едва чувствовалось натяжение. Волосы лились по плечам к ключицам, по-прежнему закрывали пол-лица, щекотали лопатки. От катка шёл холод, в голове Плисецкого рождалась сумасшедшая идея. Абсолютно безумная, алогичная и из ряда вон выходящая, но именно по этой причине и гениальная. Точняк. — А из тебя козырный шпион, Отабек! — Усмехнувшись в камеру, тряхнул шевелюрой Плисецкий. Осталось только выбрать музыку, и пара вариантов в голове уже играли. Даже далеко не пара: мозг Плисецкого со скоростью ЭВМ сужал круг поиска, перебирая и отбрасывая композиции и исполнителей: Ivan Torrent, Nightwish, Les Friction, симфонический оркестр со скрипкой-запевалой? — Отабек, ткни пальцем в небо: со словами или без? Алтын поднял палец вверх и изобразил тычок. — Без слов. «Скрипка с оркестром — toccata, причём этого хиповатого скрипача...» — МИЛА! — выискав глазами заклятую подругу, гаркнул он. — Как там этот твой хиповатый скрипач... — Гаррет*! Легко. В последнее время она всем уши прожужжала и жалела, что услышала его уже после того, как обе её программы на Гран-при утвердили. Плисецкий злорадно усмехнулся. Токката. Бабичева догадалась и вспыхнула. Настроение что-то подскочило.***
Юрио пришёл на Гран-при с распущенными, укороченными против самого старта этапов, соломой взлохмаченными волосами, в рубашке, простых чёрных брюках и не загримированный. Будто только что с плясок на нижней палубе в высший свет возвратился*. Взаправду, с доброй усмешкой подумал Отабек, напоминает Джека*. Выглядел абсолютно в меру неотёсанным, но приличным молодым человеком, кладущим огромный таёжный на нормы приличия высшего света, но при этом являющийся образцом галантности. Своеобразный и никогда не набивающий оскомину образ за счёт сложности его корректного отыгрывания. Но Юрий сможет. Смог «фею», сможет и «Джека». Хотя на льду оказалось, что это не было Джеком. Юрио злился, пинал лёд в замахе, уравновешивая себя руками, и рвался, словно птица с подбитым крылом, сигал четверной, ещё один, хватался за волосы, словно вот-вот закричит, очень низко в заходе на волчок проходил головой надо льдом — смахивал крошку с истерзанной лезвиями поверхности, цеплял и словно весь в этой крошке, как в торнадо, вращался. Колючие льдинки сыплются за шиворот и жгут разгорячённую кожу, скрипичные аккорды разрезают саму плоть на куски — это какая-то мука, это настоящая борьба — в какой-то миг Юрий откидывает голову назад и так резко скидывает её на свою грудь, что это похоже на попытку убиться об лёд прямо здесь и сейчас, он со злостью до красных полос на коже проводит пальцами по своим шее, ушам и лицу, вскидывая зажатые судорогой в кулаки руки к потолку, нет, к небу, к самому Богу. Смычки раздирали его, подрезали, уводя в новые спирали, кораблики и заставляя подпрыгивать так, словно его босого толкнули на сковороду кипящего масла. Плисецкий взмывал со вздёрнутой вверх рукой, а потом, опускаясь вместе с мелодией ко льду, ложился и, на последнем издыхании, замирая, находил в себе силы поднять голову и протянуть руку. Душераздирающие вопли Токкаты мог различить даже ущербный слух Юри. Вопль, о котором говорил Виктор, похоже, слышало скорее даже сердце, чем уши. А музыка прошила насквозь. Взмыленный и запыхавшийся Плисецкий поднимается со льда, кланяется визжаще-орущему залу, а потом (он заприметил его ещё до выхода на лёд), впирается своими горящими пламенем зелёными глазищами прямиком в Кацуки. И взгляд этот требовательный и матерный чувствует он, не видя. Как раз ещё и видеть его не хотелось бы. Наверное. Виктор за бортиком решил, что после подобного можно уже и не отыгрывать остальным. Токката была чем-то мейнстримным, как Селин Дион для парников — ленивый не плясал, — но Плисецкий, похоже, мог схватить любой звук, остервенело разорвать его самим собой, как лист бумаги, и втоптать в лёд так, как хочет именно он. Никто и не обратил внимания, что это была набившая в своё время оскомину Токката. Убедил парнишка Якова. Барановскую, прима-балерину, похоже, вообще вынес с катка, не иначе. Не в её духе было просто согласиться с таким варварским отношением к музыке, когда танец матерится под надрывы скрипки почище любого уголовника. Не в её духе было бы проигнорировать то, насколько великолепно всё это варварство было. «Ты же способен на большее, чем образ Феи или Примы». Конечно. Пошли все в задницу. Плисецкий не Фея и не Прима. Он тот, кто может любому в рожу плюнуть и не смутиться, ни укола стыда не почувствовать. Виктору только что плюнул, похоже. Зал рукоплескал стоя. Он перебил собственный рекорд — читай, рекорд мира новый поставил. На Никифорова осыпалось ещё кило пять чёрной земли. Могила, друг, почти готова. Пхичит, прикрыв рот рукой, глядел на турнирную таблицу, почти не мигая. У него всё ещё подрагивала левая нога, которую он свернул себе на льду — но не упал и даже рукой льда не коснулся. Слегка шевелились мимические мышцы. — Может, и за меня помолишься? — улыбнулся ему Виктор, собираясь ступить на лёд. Чуланонт выпрямился и улыбнулся, сложив обе руки на коленях: — Попробую. Он попробовал, но вместо этого просто наблюдал за выступлением. Он был немного религиозным, ровно в той степени, в которой бывают все люди, но если и «молился» — то рефлекторно, без адресования своих слов некоему эфемерному высшему существу. Где-то на середине короткой Виктора к Чуланонту подлетел, волосы назад, Челестино, видимо — перевёл дыхание и сейчас продолжит начатую после возвращения за бортик тираду. Из всего произнесённого, от кого-то, не будем предполагать и тыкать пальцами на Юрио, Виктора и Юри, набравшись наглости, Пхичит счёл нужным услышать только разумное замечание насчёт того, как с такой ногой катать произвольную. — Я выиграю, Челестино. — Пхичит был в себе уверен. — Выиграю, успокойся. Никифоров вернулся за бортик, сияя голливудской звездой. Никифоров был стоик. Абсолютно достойно выдержал самого себя на третьем месте. Пхичит улыбнулся Челестино, выкатившему глаза. Пхичит был слишком близок к состоянию омертвления. А это была лишь короткая программа. — Господи, это на самом деле нечто невообразимое! Отвернулся на полсезончика, а теперь до сих пор в спины смотрю. Вот тебе и да, накаркал — Яков сказал на мой счёт, что, если уйду, вернуться не смогу, — Виктор уже пластом лежал на кровати в номере, Юри ещё возился с пальто, улыбаясь, — я тогда к этому знаешь как легкомысленно отнёсся? Мол, что мне помешает? — Юри уверенно, идя на голос и видя очертания в свете ламп, присел на кровать и погладил Виктора руками по ключицам, слегка склонившись. — А он имел в виду вот это, Юри. На лёд мне вернуться не помешают, — Никифоров положил ладонь на щёку супруга, — а вот на пьедестале уже другие стоять будут. Юри обнял Виктора и поцеловал в подбородок. Пальцы Никифорова скользнули на шею, надавили, указывая направление, свободная рука перехватила за спину, подтянула, Юри коснулся губами Викторовых губ, прильнул... — Я очень скучал. — Я тоже. А что ещё Юри мог сказать? Он радовался за всех. Он был не против того, что его непревзойдённый кумир третьим стал. Но не из алчности, а из любви к Юрио и Пхичиту. Да и сам Виктор смотрел на это сквозь пальцы. Он с самого возвращения смотрел на свои не сравнимые с годами триумфа результаты сквозь пальцы. Вид делал, что остальные ему смотреть в спину должны. Если бы Виктор ревновал результаты и злился, Юри бы что-нибудь в него кинул тяжёлое: не по-спортивному это, разочаровываешь. Но Виктор был умиротворён и доволен, как кот, хоть и причитал для виду. Он перебирал волосы Юри, прижимая его к себе, усыпляя. Немного тянуло кожу на шее в том месте, где Виктор забавы ради цапнул Юри зубами — переборщил малость. Простительно. — Я хочу смотреть в твою спину. Она мне нравится несравнимо больше, чем спины Юрио и твоего друга. Японец распахнул глаза. Бывали минуты, когда Юри мог слышать каждый полутон в реплике, каждый звук, разбирать — Виктор произнёс это очень чётко и так, словно это было обычное «Я люблю тебя». Это им и было. Между этим и «люблю» навязчиво маячил знак равенства. «Поженимся, когда золотую медаль выиграет!» «Почему у тебя нет ни одной золотой медали?» «Твоё тело само создаёт музыку». «Это что был за прыжок? Дорожку запорол...» Юри сжал простынь в кулак. — А если я не вернусь на лёд? Никифоров поднял голову. — Если я не хочу? «Вам надо разговаривать, вы слишком разные» — О чём ты, Юри? — Если я не хочу возвращаться? — Юри посмотрел в глаза Виктору. Прицельно. — Если я не хочу, если не стану, то что? — Как это? Юри, ерунда, о чём ты? — Если я не хочу, чтобы ты смотрел мне в спину. Если ты не заметил, я даже сексом лицом к лицу предпочитаю заниматься. — Разве ты не хотел меня превзойти? Выиграть золотую медаль? Юри! — Просто предположим. Просто... предположим такой вариант... «Надо разговаривать, иначе будет громкий и большой скандал». — Ну, господи, зачем нам предполагать то, чего не будет? Ты же хочешь вернуться, я знаю. — А если не хочу? — Юри, ТВОЮ МАТЬ, какая тебя муха укусила?! Кацуки, слегка струхнув от выученного из лексикона Плисецкого ругательства, потёр шею в том месте, за которое Виктор его цапнул. Никифоров возмущённо выдохнул, сел в постели, отвернувшись. Что значит «не хочу»? Можно ещё понять «не могу», но «не хочу»? Бред. — Чем тебя в этой клинике накачали? — Витаминки прописали. Виктор, ты правда... «Он по-другому смотрит на мир. Мы с тобой похожи и ценим схожие вещи, Виктор — другой». — Правда даже не допускаешь мысли о том, что можешь быть не прав? — Это не логично, — себе под нос. — Что? — Ничего. — С нажимом «повторил» он. «Громкий и большой скандал». «Отношения упрутся». Юри смотрел в сгорбленную спину Виктора и метался между желанием податься вперёд и обнять и желанием продолжить разговор. Зачем? Узнать. Юри хотел знать. Правда хотел знать. — Всё дело в фигурном катании. Точно. Ты пришёл тогда, прилетел, из-за фигурного катания. Ты просил меня кататься. Всё делал для того, чтобы видеть меня на льду. И продолжаешь. Всё выражаешь фигурным катанием и... ты любишь только его. Тебе же обидно. Любому было бы обидно. Но ты простишь всё, если был хороший откат, да? Ты хочешь вернуть меня на лёд. Туда, где всё началось. Словно иначе ничего не продолжится. А если я не хочу быть для тебя фигуристом? Если... если я хочу, чтобы ты меня любил, а не то, как я катаюсь? Не музыку, которое «моё тело само создаёт»? Не потенциал взять золото? Если я не хочу возвращаться? Просто... — Да ты чем лучше?! Виктор выцедил это, злобно, с тонной обиды, обернулся, прожёг Кацуки взглядом. — ТЫ. ЧЕМ? Может, ты это всё про себя сейчас говоришь? «Давай закончим всё после финала», Юри! Думаешь, легко забыть?! Ох, разумеется, я очень люблю тебя, Виктор Никифоров, только ты поди обратно в спорт, а то что-то восторг попритух! Не вставляет без катаний, да? Знал бы, как обидно! Нож-в-печень. Молодец, Юри, два года на коньки нормально не вставал, лежал у меня на руках, обнимались, любились, я с тобой, как с самым дорогим на свете человеком носился! А теперь нате, Виктор Никифоров, Вы, оказывается, на фигуриста дрочите, я Вам не нужен. Ох, Юри, ты всегда мог превзойти сам себя! И превзошёл! Это даже оскорбительнее, чем «спасибо, что был моим тренером, дальше я сам, пожалуй». Пиздец. Пошло оно в жопу, это фигурное катание. — Я не слышу половину, а вторую не понимаю. — Юри правда не отличался умением разбирать «первозданный» русский. Слух хватал имена, знакомые слова, и разум в целом понимал, что его кроют матом, но подробности оставались за завесой мутной воды. А Виктор не хотел переводить. Языковой барьер позволял высказать всё, что думаешь, остаться удовлетворённым, но при этом не донести оскорбления, возможно, необязательные, до ушей собеседника. Юри же задался прямо противоположной целью. — Я собирался поговорить, не надо использовать мою неполноценность как способ выпустить пар. Я очень прошу тебя повторить. Но так, чтобы я понял. — Ты всё ПРЕКРАСНО понял. — Нет. «Да, прекрасно, отчётливо, ясно предельно». — Иди ты... ...Виктор не хотел, чтобы это услышали. Но сказать хотел. Не хотел, чтобы поняли буквально. Плакал. Опять. Чёртов Кацуки Юри доводил его до слёз слишком часто. — Я собирался разобраться. Поговорить, но ты не хочешь. Тебе, кажется, нужнее собственное мнение. «Иди ты, иди ты, пошёл ты, пошёл ты...» За Юри закрылась дверь, Никифоров вцепился обеими руками в волосы, заорав. «Какого хера на него всё это нашло? Что это сейчас было, мать вашу? И...» Виктор посмотрел на свои дрожащие руки. «Вот бы снова увидеть эту программу. Юри просто космос, целая вселенная в этом костюме. Да и в другом. Гимнастику не бросил, ох, если бы вестибуляр не подводил, как же возбуждало видеть его катающимся». Коньки, да. Прекрасный атрибут. Самое то, чтобы fall in love* и никогда не выплыть. Нож в печень и в спину. Предельно ясно, почему Юри сделал такие выводы. Но почему за собой ничего точно такого же не замечал? Они оба с ума друг по другу сходили, лёд им в голову ударял. На пятьдесят процентов буквально. Да ведь это и было сутью их отношений: только они же любили друг друга всегда и везде, и порознь быть не хотели. Ясное дело, одному неприятно оставлять другого в зрительном зале, за бортиком, а самому идти кататься. Всё это из-за желания быть вместе. Быть лучшими вместе. На льду и за его пределами. Всегда. Почему Юри этого не понимает? Почему?! Неужели Виктор Никифоров влюбился в идиота? Сам-то небось о своих чувствах с такой мотивацией думал. Какого чёрта не предполагал, что Виктор такой же? Вот слепой котёнок! Всё, звание официально передано, Плисецкий может гордиться тем, что он теперь «варвар и хамло, но элегантное хамло», а звание котёнка торжественно передаётся Юри. Слепого. В Японии левостороннее движение. В России Виктор держал Юри под локоть и постоянно напоминал, чтобы тот сначала смотрел налево, а не направо. Слепой котёнок. За ним закрылась дверь. В Германии правостороннее движение. Никифоров одевался с таким грохотом, словно в номер запустили испуганную лошадь. Он же не то что не увидит! Он не услышит! Он расстроен! Зол, обижен, ему не до того! Виктор никогда не простил бы себе, если бы его вселенную сбила машина. Да Виктор жил им. Да Юри взаправду был ВСЕМ. Воздухом, морем, солнцем, звёздами, пространством, сквозь которое несётся планета, по которой Виктор ходит ногами. Всем. И идиотом здесь был только Никифоров! Русский Никифоров. Ведь Юри так откровенно высказал свои опасения и страхи, а вместо того, чтобы обнять его и развеять их, конченый мудак ушёл в глухую оборону и отстрелялся автоматной очередью. ДА ИДИ ТЫ, Виктор Никифоров! К чёрту, а то и дальше, глубже, в трёхбуквенное эротическое. Откуда такая аллергия на откровенность, вашу ж мать? И куда пошла его вселенная? Пустые ночные улицы, пустые дороги, водители тапку в пол по свободному пути. Где? Куда? Как далеко? Сколько времени прошло с тех пор, как Юри ушёл? С неба сыпал снег. Безумной красоты снег. Много, крупными хлопьями. Красотища. Романтища. Виктор искал, посмотрел правее: Юри сидел на автобусной остановке по ту сторону. Целый, наклонившись к коленям и уткнувшись в них лбом. Ещё не поздно исправить... А если не целый? Если ему нужна помощь сейчас? Единственный слепой идиот из их пары ломанул наискось к Юри. Вспышка слева. Как тараном в бедро. «Налево сначала смотри, а потом направо, глупый».