***
Юри ожидаемо пошёл в папу и маму. Вес набирал с огромной скоростью. Мальчику наказали постоянные физические нагрузки, чтобы держать тело в тонусе — отдали на танцы, в секцию, которую курировала знаменитая балерина. А она сослала его на каток: почему? Чуйка сработала. Женская интуиция. Минако не ошибалась. Минако никогда не ошибалась в мужчинах: любого возраста. Потому она очень скоро побросала более старших и ровесников, забыла об интересе к подросткам и увлеклась раскрытием талантов и дарований — которых либо не рождалось, либо никто из отцов почти провинциального Хасецу не желал видеть своих сыновей танцорами. Мальчик Юри был подарочком с повязанной ленточкой. Яркий и открытый, дружелюбный и очень добрый. Щекастик, так что руки чесались потискать. Мальчик Юри рос на глазах — он не был прирождённым спортсменом, но Минако видела в нём прирождённого танцора. И всё равно отправила на каток. Не прогадала. На льду мальчик Юри нашёл себя. А это было даже важнее, чем получить признание. Уж Минако-то знала. Признание-то у неё было, себя не было. Юри было 12, когда Виктор Никифоров взял в Болгарии золото среди юниоров и его показали на весь мир. Все, кто проникся фигурным катанием, затащились как по команде. В Юри вспыхнуло ликорисом нечто особенное. И, Минако знала, куда более возвышенное, нежели у прочих. Он нашёл себя. Свою цель. Своё призвание. И Минако гордилась тем, что направила его туда, где он это нашёл. Минако тоже нашла себя: она была создана, чтобы направлять других. И это было высшим из возможных призваний. Юри застегнул душу на молнию. И Минако вспоминала свою первую любовь. Господи, какая ТО была любовь! Пламя и пожар. И, милый Юри, Минако тоже была влюблена в человека-с-экрана. Ничего необычного, если не у всех, то у большинства такое было. Минако попустило, Юри зациклился на своём чувстве. Однолюб. Зато катался как! Танцевал. Скользил надо льдом. «Будь я Никифоровым, потекла бы» Мог же, когда на него не смотрели. Потому что любви накопил в себе много. Любви и стресса. А потом уехал в Детройт. В 18. Минако осталась одна в балетном классе — скучать. Больше никого подобного Юри она не встретила. «Один на тысячу, а, может, и на больше», — вздыхала Минако, болтая виски в гранёном стакане. Юри остался в интернете и в телевизоре — редко. Он написал, что подружился с тайцем. Публиковал в Твиттере по паре фото в месяц. Минако покачивала виски в стакане, студия постепенно пустела... Хасецу словно вымирал. Она часто ходила в Ю-топию. Тискала пуделя Юри — мини-копию пуделя Виктора. Мари курила, затягиваясь глубоко, и смотрела насквозь: — Тоскуете по Юри? Тоскует. Очень. Чисто платонически. И чисто платонически очень и очень громко материлась, глядя Гран-при. Она орала так, словно надеялась доораться до Сочи с Кюсю, но тщетно. Юри был абсолютно расклеившимся. Он выглядел побитым. Словно его ногами били. Или грузовиком переехали. Дважды. Конечно. Юри накопил в себе много стресса. У Юри была душа с табличкой «вход» и без таблички «выход», застёгнутая на все застёжки. И друг всего один там. И то, не с ним на финале — не прошёл таец в Гран-при. А вот Юри дошёл до финала! Он мог! Он летал надо льдом и был очень, ну очень красивым. Он рассекал коньками тот же лёд, что и его кумир: Виктор Никифоров. Но, наверное, можно было подождать и не говорить, что его собака умерла. Хотя кто знает, что бы тогда было. Юри был нервным. Всегда. Можно даже сказать, дёрганым. Стресс. Любовь. Вот бы его обнять.***
— Herr! Wie geht es Ihnen? Alles in Ordnung? Herr!* Виктор разлепил глаза. Застонал. — Ich werde einen Krankenwagen rufen! Versuchen Sie nicht, sich zu bewegen!* Раскрасневшийся и пышущий облаками пара немец, сидя в грязи на коленях, набирал номер. Виктор отчаянно пытался сообразить, что произошло. И когда он вообще. Соображай, Никифоров. Соображай. — Твою мать... — прошептал он, предпринимая первые попытки подняться. Немец застыл, вслушался. Что-то у него щёлкнуло, он опять рванул вперёд: — Try not to move! I'm calling an ambulance!* — No...* Так, Никифоров. Ты в Германии. Тебя сбила машина. Очень больно сбила машина. Попробуй почувствовать свою левую ногу, Никифоров. Поднимись, если сможешь, и объясни ему, немцу, что скорой не надо. Немцу. С английским по типу «трай нот ту». «Донт мув плиз, а не трай нот ту мув*, Господи-Иисусе. Головой приложился», — Виктору удалось сесть, он протянул руку и выставил перед немцем ладонь, как бы говоря: «Стоп, не надо». По-немецки Виктор знал одну более-менее подходящую фразу: «Хенде хох»*. Усмехнулся, прижимая правую руку ко лбу. Ну и капец. Какого чёрта ты вообще оказался посреди дороги, Никифоров? Посреди дороги и Германии. Соображай, блядь. Быстро соображай! Как из Питера тебя занесло к пивным сосисочникам? Это же важно, чёрт подери. Важно...***
Юри смотрел на спящего в их гостинице Виктора Никифорова, как на призрака. Нечто из ряда вон выходящее, невероятное, неразумное... У Юри кружилась голова и сильно колотило по вискам. Он впервые так близко его видел: точёные скулы, мраморная кожа, безупречные черты, манящие плечи, перед глазами туманилось всё. Юри пребывал в прострации. А когда Виктор проснулся и попросил поесть, когда он подловил Юри на чревоугодии, Юри вроде бы понимал слова, но голос, которым они произносились, действовал наркотически. Даже обидеться было бы невозможно. А потом пришло осознание: Юри счастлив, вот сердце и колотится так бешено. И любовь в Юри снова зацвела. Целый бескрайний сад ликорисов. Безупречно красиво. Безупречно горячо. Красно. Эротично. И предвещало несчастья.* Правда, на приметы в России и у русских были свои взгляды, так что Минако наблюдала. Наблюдала за тем, что сделает этот русский идол с целым садом несчастливых, но притягивающе прекрасных ликорисов. А Юри горел. Весь, от кончиков волос до лезвий коньков. Летел пуще прежнего, аж воздух свистел. Юри обожал. Юри обожали. Жизнь любила Юри, Юри боженька в лобик поцеловал. Юри любил тот, кого он считал воплощением длани господней. Если не самим богом. Хотя скорее уж серафимом с невидимыми крыльями, что обхватывали Юри и притягивали к себе. Юри был бессилен, и ему это доставляло некое странное, не совсем нормальное удовольствие. Юри хотел, чтобы Минако научила его женским движениям. В сети стали появляться их с Виктором совместные фото с весьма двусмысленным содержанием. А всплывшее на аккаунте детройтского друга Юри фото из Пекина двусмысленным вообще никак не было. Вполне себе однозначно обнажившийся минимум по пояс Виктор Никифоров лез обниматься и целоваться к Кацуки Юри. Никаких междустрочий. Минако пищала от радости. Она была готова поддеть за эту фотку Юри сразу несколькими способами. Она однажды случайно, во время прогулки, видела, как Виктор зажимает Юри и запускает ему руки под футболку, а потом смеётся и отходит. Летом это было. В июле. В этом сезоне она была готова кредит взять, но поехать на финал. Ведь в прошлом году Юри был там совсем один. Не считая тренера. Тренера, что не поднял боевой дух подопечного. Тренера, вовсю ударившегося в продвижение прирождённого таланта, самодостаточного и самостоятельного, не нервного и не измученного любовью и стрессом Пхичита Чуланонта. Того самого единственного друга Юри из Детройта. Юри просто-напросто бросили. С Юри надоело возиться. Юри надоел. Юри бросили.***
Виктор схватился рукой за машину и поднялся на ноги, пошатнулся: ногу свело, слушаться она отказывалась. Плечо правое тоже ныло. На лбу была смачная кровоточащая ссадина. — I don't need emergency. Sorry. I'm fine. Okay. Thank you.* У самого в голове слова путались, но общий смысл он наверняка вложил. А потом выматерился сдавленно, чувствуя тошноту. Немец тоже поднялся. Машина его мигала аварийкой. — Russisch*... You are exactly right?* — Да, да, русский. Absolutely, I'm alright.* Виктор обернулся: на остановке в сотне метров всё ещё сидел Юри, по-прежнему склонив голову к коленям. Никифоров побрёл к нему, сильно хромая и волоча за собой ногу. Юри нельзя бросать. Люди нужны Юри. Юри нужен людям.***
Если отбрасывать фигурное катание, то можно задумываться о таких важных для человека вещах, как Life and Love*. Несмотря на свою любовь к жизни, Виктор фактически полностью игнорировал ту её часть, что протекала за пределами катка. И никогда по-настоящему не влюблялся в кого-то, кроме себя. Юри был подёрнутым рябью отражением. Рябь эта стирала напрочь тщеславие, самолюбие и рождала ореол невинности и чистоты. Юри словно был тем идеальным человеком, у которого ещё всё впереди — чистый лист, кусок глины. Лепи что хочешь, рисуй как вздумается. Виктор видел себя не иначе как холст, на который в десятки слоёв нанесены разные картины. Того и гляди покроется трещинами и рассыпется в труху. Юри в глазах Виктора был идеально чист. Он был замкнут, не открывался, убегал и прятался в комнате, но Никифоров чувствовал: перед ним Кацуки Юри раскрыться не просто сможет, он желает этого сам. Только боится. Боится самого себя. — Я игнорировал тебя только потому, что не хотел, чтобы ты видел мои недостатки. Да, Юри раскрылся и впустил Виктора, решился, одним этим признанием в страхе перед самим собой. Виктор был готов поклясться, что примет Юри абсолютно любым: он уже тогда жаждал этот чистый, непорочный, неиспорченный материал, этот холст — жаждал изрисовать его своими красками, коснуться пальцами и прочувствовать текстуру его тела. Юри притягивал его. Даже тем, что смотрел, как на божество. Да, даже этим. Жизнь и Любовь Юри вдохнули в Виктора второе дыхание. С легендой фигурного катания приключилась клиническая смерть, но один из самых преданных и воодушевлённых его фанатов смог вдохнуть в начавшее коченеть тело тепло и энергию. Теперь Виктор не был согласен отпускать его от себя. Ни за что. Юри оживил его. Воодушевил. Влюбил. Никифоров «fell in love»* и не собирался выплывать. Юри любил Виктора и хотел быть с ним. Но вдруг понял, что недостаточно хорош. Не оправдывает надежд. И Юри от этого было и больно, и... смиренно. «Что ж, мечтам суждено оставаться мечтами... Я слишком много хотел, говоря, что украду Виктора у всего мира и не отдам обратно», — Юри начинала съедать тоска. Виктор расплакался. От обиды и злости: его отшили. Виктору хотелось кататься на льду вместе с Юри, а тут Юри говорит об уходе. Господи, ну вот зачем? Всё между ними было так хорошо! Зачем?***
Зачем? Зачем только Юри язык развязал. Он наговорил столько лишнего Виктору. И, как и двумя годами ранее, он наговорил это между короткой и произвольной программами. Чувствовал Юри себя препаршиво. Ему было обидно. На реакцию Виктора. На самого себя. Юри ждал автобуса, который отвёз бы его обратно, в район клиники. Неужели не судьба? Юри устал, его настолько клонило в сон от переживаний, что он склонился, обнял руками колени и уткнулся в них лбом, закрыв глаза. Мозг не хотел соображать. Отключался. «Юри». Было холодно и мокро из-за снега. «Юри». Плечи и спину накрыло тепло, на Юри опустилось что-то тяжёлое: он вздрогнул и распрямился. Вплотную к нему, обнимая за плечи, сидел... — Вик... тор? В темноте Юри почти ничего не видел. На щёку его легла ладонь, на безымянном пальце которой было кольцо. «Виктор!» Юри прильнул к нему, ткнулся лбом в ключицы, снова оказался в объятиях. — Прости, Виктор... Прости. На затылок легла ладонь, Юри прижали к себе плотнее. Ухо обдало горячим дыханием, Виктор проговорил: — Я люблю тебя, Юри. Я не могу без тебя жить. Пойдём обратно, пожалуйста. Никифоров, который японец, кивнул. Он чувствовал то же самое.