Станцуй со мной!

Мне нужна сигарета. Срочно. Зажечь, закурить, получить спасение, втянув ненавистный-убивающий-меня дым. И прожечь ею дыру в этом чёртовом платье. Желательно, чтобы дыра была как можно больше, желательно размазать пепел по тёмно-красной ткани, желательно сделать его как можно более непригодным для использования в качестве одежды и превратить в обыкновенную половую тряпку. Я не понимаю, что именно делает это платье, чтобы пробудить во мне эту разъедающую злобу, и от этого только больше его ненавижу. Даже не зная, за что. Ненавижу настолько, что дал ему имя — «Багровая сирена». Лучшее из того, что когда-либо было и будет сотворено моими кривыми руками. Оно убивает меня, медленно сводя с ума. И ни одна модель не смогла бы надеть и пронести его так, как оно этого требует. Как же оно меня бесит. Табак начал медленно тлеть в зажжённой сигарете. Желание уничтожить его одолела лишь невозможность умышленно ему навредить. Сирена смотрит. Каждый божий день. Каждую ночь. Сирена стоит у моей кровати и наблюдает за мной её глазами, дышит её нутром. Сирена заводит смертельную для своего слушателя песню. Истошно кричит. Её голосом. Я резко распахнул глаза, разбуженный доносившимся со входа грохотом: Франциск вальяжно зашёл в номер, воркуя с кем-то по телефону, и пинком захлопнул дверь. Я уснул прямо так, размышляя о том, как же поступить с этим чёртовым платьем. Сбылась мечта идиота: спал я прямо на столе. Рядом с пепельницей, в которой безжизненно валялись четыре коротких сигаретных трупика. И когда я успел выкурить так много? Надо завязывать. Надо завязывать. Надо завязывать. Завязывать надо. Франциск сел напротив меня и кинул на стол коробку с пиццей, всё ещё продолжая озабоченно о чём-то говорить собеседнику на том конце провода. Желания вслушиваться у меня не было — был голод. Кусок пиццы сам оказался у меня в руках. Ел я также особо не замечая самого действия. Франциск наконец-то отключил телефон и зачем-то уставился на меня. — На твоём месте я бы питался более здоровой пищей. Я честно попытался попросить его заткнуться, но набитый рот помешал мне это сделать, поэтому мне не оставалось большего, чем продолжать усиленно жевать. Он что-то возмущённо воскликнул о том, что ему тоже следует оставить, но желание вслушиваться так и не появилось, поэтому ему не оставалось ничего, кроме как смириться и начать есть, не дожидаясь ответа. — С кем говорил? — С Анной, — тут же оживился Франциск. — Той симпатичной консьержкой, помнишь? Я помню. Слушать его дальнейшие восклицания о том, как она замечательна, было неинтересно. Я опять уставился на платье. Оно же уставилось на меня. Пицца тяжёлым комом расположилась на дне моего желудка. Пожалуй, с меня хватит. Из открытого окна задул прохладный ветер, и мне сразу же захотелось прогуляться. Я встал и быстро направился к выходу, не говоря Франциску ни слова. В конце концов, я уже взрослый человек и имею полное право не отчитываться за каждый свой шаг. Я вышел на улицу и остановился у входа в отель. Рука потянулась к карману — противиться желанию достать сигарету у меня получалось из рук вон плохо. — Закурить не найдётся? — раздался рядом знакомый неприятно высокий голос. — Никогда бы не подумал, что такая прелестная девушка будет уподобляться простым смертным с их соблазнами. — Я развернулся и протянул сигарету Анне. — В некоторых ситуациях без этого обойтись достаточно трудно. — Девушка закурила. — Стоит ли мне интересоваться, что за жизненные ситуации встретились вам? — Меня начал забавлять этот диалог: австриец и, вероятно, русская девушка стоят у дорогого парижского отеля и разговаривают на английском. И тут она посмотрела на меня с такой высоты, будто перед ней стоял вовсе не я, а просто несмышлёный ребёнок, хотя я действительно не решусь дать ей больше двадцати. По спине прошёлся неровный табун мурашек. — В паре кварталов отсюда есть бордель, — начала она. Я вспомнил о визитке, которая, должно быть, до сих пор лежит у меня в кармане. И во мне на мгновение даже зажегся интерес: что это за публичный дом, который мне рекламирует уже второй человек? Консьержка продолжила: — Во-первых, как вам, вероятно, известно, подобные заведения во Франции запрещены. Во-вторых, девушек там держат практически в рабстве. К горлу подступила тошнота. Непредставлятьнепредставлятьнепредставлять. Мой мир, выстроенный вокруг убеждения, что ничего плохого вокруг меня априори происходить не может, дал трещину. Трещины эти зарастают достаточно быстро, но чувство это далеко не самое приятное. Девушка невозмутимо продолжала: — Их сдают на ночь или вовсе продают. — Она на секунду замолчала, оттянув языком щёку. — Меня купили. На глуповатую консьержку, так приглянувшуюся Франциску, я смотрел уже совсем по-другому. Она резко преобразилась в моих глазах, и девушка, на которую я ещё вчера смотрел с презрением, была совершенно иным человеком. Анна взглянула на меня слишком серьёзно — этот взгляд совершенно не шёл её практически детскому лицу — и тяжело вздохнула. То, что она сказала дальше, я не услышал. Или забыл. Но у меня подкосились ноги, а в следующую секунду я уже нёсся сквозь эти два квартала. Через пятнадцать минут я стоял в подвале какого-то на редкость вульгарного здания, который, как оказалось, и был тем самым борделем. Я стоял, смотрел в стену и ждал. Позади раздались шаги. Затем грубый мужской голос сказал кому-то на чистом немецком: — Познакомься со своим новым хозяином. Я развернулся. На меня с ужасом воззрилась та самая девушка, чьими глазами каждую ночь смотрит мне в душу Сирена. Трещина в моём мире разрослась. Анна взглянула на меня слишком серьёзно — этот взгляд совершенно не шёл её практически детскому лицу — и тяжело вздохнула. То, что она сказала дальше, я прекрасно услышал: — Гретхен у них.