June 4, 2016
8:03am
И они должно быть выглядят смехотворно – прошлая ночь предает их, тенаровой синью разливаясь под кожей, как клеймо бунтарей; Зейн щурится от ярких лучей, прячет «Мальборо» за ухом; Лидс оживает постепенно, поддается жаркому дню как неизбежности – а словно из далеких гор все еще пахнет дождем, что исцеловал их кожу. Они наверняка выглядят как идиоты – Луи усмехается довольно, каждому незнакомцу на пару секунд дольше смотрит в глаза, чем позволяют любые правила, которые он любит нарушать; и Зейн вздыхает – по крайней мере теперь у него есть «Мальборо», чтобы разделить раздражение. Утро в Лидсе пахнет солнечными лучами, врезающимися в ресницы, шумом оживленных дорог, которые сжирают огромные поспешные автомобили, и мягким запахом цветов, что превращают цветочные лавки в настоящую палитру, что дарит Зейну дрожь в самих кончиках пальцев. И он не знает, как можно не влюбится в каждый город, который доверчиво поддается их нахальным ладоням и улыбкам, которые они историей оставляют вместе со следами своих ступней, которые несут пыль всей Англии, которая застывает на их ресницах и в легких, и обещает остаться надолго. И Зейн вдруг осознает, что слишком сильно любит жизнь. — Нам нужно поесть и решить, куда отправиться дальше, – скучающе тянет Луи, пока они стоят в очереди за стаканом лаймового лимонада за пару пенни. Рони отдала им пару сэндвичей и два яблока, что Зейн спрятал в рюкзаке дрожащими руками; но Луи прав, Зейн вздыхает, кивает головой; солнце вздымается выше, разрывает площадь неба пополам: скоро будет слишком жарко, чтобы двигаться дальше – а им не хочется превратиться в узников Лидса. — Или нужно найти, где мы можем остаться на ночь, – говорит Зейн; Луи поворачивается к нему, вскинув тонкие брови, улыбка зачатками в уголках его губ; солнце разбивается о его ресницы, зрачки и золото волос, превращается в рассыпающуюся радугу; Зейн щурится, смотря на него – привкус лайма обжигает гортань, лед холодит кончики пальцев; и это впервые чувствуется, как настоящее лето. — Неужели Зейн влюбился в Лидс – тянет он издевательски, закидывает руку ему на плечи – но Зейн отходит в сторону, раздраженно хмурится; прохожие шагают мимо, едва не врезаясь в них. — Думаю, он заслуживает второго шанса после разочарования, что ты сам для нас нашел, – фыркает он в ответ; у Луи комически широко распахиваются глаза – он прижимает ладонь к груди, оскорбленно сжав тонкие бледные губы. — Ты ведь не жертва, Зейн, знаешь это? Я никогда не заставлял тебя – и ты всегда мог сказать «нет». Зейн лишь пинает его лодыжку. Правда в том, что Лидс – не только город, полном улиц и шумных дорог, и хороших людей; Зейн не может перестать думать об этом – здесь единственный университет, в который он мечтал поступить с тех пор, как попал в старшую школу; и эта близость блеклой мечты превращает его кожу в сеть оборванных нервных окончаний, и напряжение сковывает его плечи и пальцы; а Луи шагает рядом, разговаривает с солнечными лучами и прохожими, которые или улыбаются очаровано или шагают поспешно в сторону; абсолютно безразличный, улыбается, разговаривает о вечных мелочах, что тревожат его разум – Зейн не слышит ни слова, лишь шагает дальше, чувствует, как солнце прожигает тонкую ткань футболки, каплю пота, что прикосновением пера стекает по виску, он смахивает ее раздраженно, вздыхает. Луи должно быть незнакомы такие страдания – он пролетает по жизни, не цепляясь за любую мелочь, что бросается под ступни, потому что он даже не касается ступнями горячего асфальта, лишь смеется, теряется в сплетениях солнечного света, который дарит ему веснушки до самых висков и кончика носа, выгоревшие ресницы и светлые пряди волос, которые словно серебро среди золотых слитков; конечно ему незнакомы подобные чувства – он не хочет ничего и получает все, до чего только дотянутся руки; и может это талант, может проклятие – Зейн пытается завидовать ему, но Луи спотыкается в своих огромных кедах, врезается в безликого прохожего и цепляется за чужие плечи, пока губы начинают дарить незнакомцу его истории, а незнакомец смеется, ошарашено, хлопает его по плечу, и вдруг обретает лицо; Зейн отворачивается. Он думает о том, будет ли это признанием собственной слабости, если сказать Луи об этом – о этой трусости, что тянет его к сердцу Лидса, там, где все кофейни полны студентов и смеха; наверняка; Луи ведь умеет все рушить – врезаться на высокой скорости, создать своим телом препятствие, огромная стена, против всей жизни. — Эй, я голоден, думаешь, уже пора позавтракать? – кричит Луи ему в спину, и Зейн вдруг осознает, насколько оторвался, словно пытаясь сбежать; он замедляет шаг, оборачивается и скалится, касается кромки зубов кончиком языка. — Мы позавтракали полчаса назад, Луи, – ворчит он, но мягко – он слишком рассеян, чтобы сосредоточиться на раздражении; дрожь селится в кончиках пальцев, вместе с привкусом трагедии на корне языка, который вызывает тошноту. Луи лишь шире улыбается в ответ, склоняет голову к плечу и жмурится на солнечные лучи, что ослепляют его глаза, цепляются за золото волос и ресницы, отбрасывающие тени на его высокие скулы. — Никогда не поздно для позднего завтрака! – тянет он довольно, и сам смеется с собственной шутки; Зейн лишь закатывает глаза.9:20am
Проблема в том, что Луи знает насколько он красив – когда улыбается официантке, что наливает им кофе в две серые кружки, надколотые по бокам, и присматривается к ее бейджику, что висит на краю красного фартука, мягко моргает, когда пролетающая мимо машина дарит ему вспышку солнечного света прямо на ресницы; он выглядит как чертов ангел – Зейн наблюдает за ним с сухим любопытством, которое почти побуждает его рисовать, но; ему сегодня плевать на Луи – его сводит с ума близость единственного места, где он мечтал быть, которое словно дрожью сковывает его позвонки; они заказывают завтрак и едва ли могут его закончить, пьют горьковатый кофе, пока Луи болтает о всех нелепостях, что происходили в его жизни – Зейн его не слушает. И когда они снова оказываются на улицах, Зейн дышит глубже; Лидс – красивый город, шумный тоже; Айр яростно шумит под мостами, бросает брызги на бетонные берега и дарит прохладный запах гор и океана, холодного и дикого; Луи наблюдает, как течет река, склонившись через ограждение так низко, что у Зейна от беспокойства сводит запястья судорогой, потому что он все время порывается вперед – остановить падение; первый английский город, что поставил поезда на колеи, наполнил их углем и создал революцию; Зейн шагает по улицам молча, слушает – его оглушает шумом и радостью, паромами, что скользят так близко – стоит лишь протянуть пальцы; Лидс, поглощённый фабриками и студенческими пабами, весь из красного угля, что пылью осыпается на ресницы, остается в легких и хрустом на зубах; солнце весь день держится над горизонтом, откидывает тени вековых зданий, переживших войны, и пока Луи снова сходит с ума, пытаясь купить им мороженое, Зейн сидит посреди шумной улицы, машины проносятся мимо вместе с запахом сгоревшего бензина и солнечных дорог, а он рисует Кафедральный собор, что сохранил форму известняком и готикой. До Университета Искусств Лидса отсюда пешком меньше двадцати минут, он сможет услышать шорох карандашей и как сохнет масляная краска, просто если прислушается, но Зейн лишь вздыхает, графит крошится на изувеченные страницы его скетчбук, измазывает ребро его ладони – и это ошибка, честно, обычно Зейн всегда аккуратен; он не носит клячку – не верит в ошибки; но, может, сегодня у него руки дрожат сильнее, чем он притворяется, что все хорошо; и когда Луи возвращается с двумя рожками мороженого, что таят на его ладони неестественными цветами, и склоняется, пытаясь взглянуть на его рисунок, Зейн лишь захлопывает скетчбук, не поднимает взгляда. — Ты не представляешь, сколько пабов я видела по дороге сюда! – тянет Луи, усаживается рядом с ним на нагретое солнцем дерево лаковой скамьи; люди, ждущие автобусов/других людей оборачиваются лишь на секунду – а потом, наверняка, узнают в них студентов и отворачиваются, забывают сразу же, как только увидели. — И везде одни студенты. Зейн, друг мой, мы в раю дешевого пива и людей, что всегда не против напиться. Зейн в ответ лишь фыркает, щурится на солнечные лучи, что врезаются в огромные окна Собора и распадаются радугой; ему достался рожок странного фисташкового цвета, что по вкусу как авокадо и лайм, и Зейн никогда особо не любил гуакамоле; он вздыхает, ничего не говорит – один бог знает, сколько денег Луи потратил на этот гастрономический кошмар. — Красивая церковь, а? – говорит Луи; его мороженое исчезло давно, и он скучающе щурится, откинувшись в тень, что падает от огромных труб, которые когда-то принадлежали огромным печам. — Дорисуй, и мы продадим её какому-нибудь напыщенному снобу, который слишком ленив, чтобы гулять по собственному город. Зейн лишь пинает его лодыжку так сильно, что Луи морщится и обиженно надувает губы, скалится, как дикий пес; он и правда выглядит как старый пес, что проиграл драку, но ему идет это; Зейн уверен, что выглядит, как абсолютное недоразумение, вздыхает, взмокшие пряди волос падают на лоб, и он позволяет им остаться. Он оставляет Собор незаконченным, поднимается; он почти физически может почувствовать вековые каменные ступени, полные студентов, что шумят разговорами о прошлом и будущем; ступени под его ступнями, по которым он заслужил подниматься – Зейн непроизвольно перекатывается с ноги на ногу, оборачивается на Луи, хмурится. — Пойдем, – говорит он. — Я хочу успеть на Киркгэйт Маркет до того, как там будет слишком много людей. И до Университета Искусств всего несколько сотен шагов, должно быть; Зейн шагает в другую сторону.10:15am
И рынок Киркгэйт взрывается тысячью голосов, красок и запахов под высокими стеклянными потолками, которые пропускают так много света, что слепят; Зейн на мгновение теряет себя – они шагают мимо прилавков, заполненных фруктами и овощами, и мясом, рыбой, зеленью салатов, что пахнут словно свежескошенный газон; голоса продавцов лишь дарят аппетит и всевозможные скидки, врезаются эхом тембров друг в друга, превращаются в уникальную важную песню, что поглощает их звуковыми волнами словно теплый солнечный свет; здесь много людей, несмотря на ранний час, и Зейн вдруг понимает, что давно не знает, какой сегодня день; понедельник, пятница; слова остаются лишь словами, а то, что сейчас – одно; Луи покупает им пару яблок, апельсиновый фреш в огромных стаканах, который стоит слишком дорого, и Зейн даже не знает, откуда у него деньги; а вкус апельсинов заставляет его жмурится в радостной улыбке, когда все вокруг улыбаются, переговариваются сквозь проходы словно соседи в собственных домах; и Зейну кажется, что они попали в другую вселенную, и ему бы навсегда в ней остаться. — Понимаю, почему ты хотел сюда прийти, – кивает Луи, когда они оказывается в приглушенной тишине очередного переулка, прижимается спиной к зеленой плитке, покрывающей стены; здесь тепло и прохладно одновременно, солнце заливает пространство, но не обжигает сетчатку, и Зейн кружится, вскинув голову, рассматривая кладку стекол и огромных железных перекладин, создающих идеальную конструкцию. Он не говорит Луи, что мечтает оказаться совсем в другом месте – какая разница, что скажет Луи, даже если они отправятся туда – Луи разрушит все своим голосом, смехом, присутствием, своей индивидуальностью, что больше, чем весь город. — Какой сегодня день? – спрашивает Зейн; он видел неподалеку табачную лавку, и пенни в его карманах звенят, врезаясь в Зиппо, но он не уверен, что ему хватит на «Мальборо». Луи пожимает плечами в ответ, но смотрит задумчиво; и Зейн вдруг понимает, что учится распознавать его взгляды и тон сиплого/простуженного голоса, создает ассоциации, что остаются отпечатком глубоко, на подкорке сознания – когда-то он учил биологию, он все знает о человеческой памяти, знает, что она абсолютное проклятие; и он не уверен, что это хорошо. — Не знаю, пятница, может? Нужно спросить у кого-нибудь. А потом он шагает ближе, врезается в его личное пространство и толкает в ладонь Зейна десять фунтов, не понимая взгляда от пальцев, что все еще измазаны теплым графитом незаконченных картин. — Пойди, купи свою отраву, – скалится он, но черт; ведь теперь Зейн его взгляды и тон голоса, и значение каждой морщины, искривившей ясный лоб. И Зейн не знает, что сказать и стоит ли, лишь кивает и шагает вперед; может, «Мальборо» именно то, что ему нужно. У женщины, что продает ему сигареты, голос звучит так, словно табак забился в гортань, превратил голосовые связки в сено; она улыбается ему знающе, по-особенному, правый уголок губ выше, чем левый, когда Зейн рассматривает прилавок, подсвечиваемый тысячью крошечных ламп под стеклом; от нее даже пахнет дорогим табаком и рисовой бумагой, газом для заправки зажигалок, и Зейн беспокойно прикасается к Зиппо, думает, наверняка и её скоро нужно заправить. — Откуда вы, парни? – спрашивает она, пока Зейн торопливо прячет одну хрустящую пачку в рюкзаке, другую – в кармане. — Мы много где были. – Луи пожимает плечами, но смотрит на не без знакомой равнодушной симпатии, а лишь с прищуром глаз. Она в ответ коротко смеется: смех взрывается в груди и затихает раскатами, трясет бесшумно плечи. — Поверь, парень, ты свое подозрение напрасно тратишь на меня. У нее взгляд как тысячи, что до этого видел Зейн, и все равно особенный: теплые голубые глаза, редкие ресницы, вздернутые вверх, тонкие брови; у нее, кажется, табак забился под каждый ноготь и в изгиб костей; Зейн улыбается ей коротко, прячет радость осознанием того, о чем именно напоминает её взгляд; дом, дом, мама; и он отшатывается, отворачивается, солнце мягкими пальцами касается плеч, а он дрожащими пальцами прячет новую сигарету за левое ухо, вздыхает, пытается отстраниться от перезвона сиплого/простуженного голоса в симфонии хриплого табачного смеха. — Если ищете место, где остаться – найдите закусочную «У Эллен», что недалеко от Собора, там вас накормят дешево и вкусно. А прямо рядом с закусочной – мотель без вывески, но вы еще все равно узнаете по запаху дешевого пива и грязных людишек, – хохочет она за спиной Зейна, а Зейн в ответ дергает плечами, словно пытаясь сбросить ткань её голоса. — Там грязно, но дешево – вам, наверно, хватит на целый месяц, парни. Но если не понравится – город набит студенческими общежитиями. Там всегда рады. И Зейн оборачивается раньше, чем успеет остановить себя; потому что ужас сковывает его запястья и лодыжки, давит всемирным океаном на грудь; мама, мама, дом; и мечта его жизни в одном городе; а вокруг пахнет табаком и свежей клубникой, что на каждом прилавке. — Спасибо, но мы собираемся уехать до заката – говорит он коротко, тянет губы в вежливой улыбке. — Пойдем, нам нужно торопиться. И он знает, что Луи, наверно, нужны люди, потому что тогда ему есть кому писать письма, но у Зейна нет никого, кроме вечной дороги, что дарит свободу, и неизвестности, что комком непредсказуемости бросается под ноги, дарит ему синяки на руках; и ожоги. И Луи догоняет его лишь когда Зейн распахивает огромные старинные двери из дерева, покрытого зеленой краской; нервно щелкает кресалом, Зиппо поддается, потому что он знает её слишком хорошо; и прохожие недовольно хмурятся, машут ладонями пред своими аристократичными носами, Зейн отворачивается и вдыхает так глубоко, что начинает кружится голова.S m o k i n g k i l l s.
И каждый в Англии притворяется, что не любит курить. Луи прижимается лопатками к теплом стене, щурится на солнце, молчит; наверняка смотрит на него этими незаметными взглядами из-под ресниц – Зейн не смотрит в ответ, считает трещины в брусчатке; не думает о том, как близко любая художественная выставка, где пахнет горькими масляными красками, где пастель рассыпается на подушечки пальцев пыльцой невозможных цветов; он многого хочет, но какая разница. — Значит, Лидс – не твой город, м? – тянет Луи, тихо, задумчиво, не пытаясь врезаться голосом в приглушенный шепот радостного шумного города, полного берегов и паромов, что надолго останется рыжей пылью в их легких. Зейн криво усмехается, кивает, пряди падают на лоб, прячут его от солнца. — Ладно, тогда пойдем найдем карту и решим, что делать дальше. И Зейн делает единственное, что умеет лучше всего – идет следом.12:40pm
У кофе давно нет привкуса Аризоны; какая-то часть Зейна скучает по знакомой горечи на корне языка; "У Эллен" дешево и тихо, столики заполнены тихими незаметными лицами, что не прячутся, но и не пытаются быть замечены; Луи, наверно, здесь совсем не место, но Зейну нравится до спокойной улыбки в уголках глаз и спокойных пальцев, что цепляются за кружку с кофе; если бы он жил тут - это было бы его любимое место, и близость этой параллельной реальности сбивает его, и он застывает между секунд, смотрит на тихий переулок, полный студентов, что шагают дальше; да, однозначно это место стало бы его реальностью и убежищем от нее; Луи пытается втиснуться в рамки тоже - но он слишком огромный для этой крошечной вселенной: вилка с ножом звенит на дешевом фарфоре, дно чашки врезается в поверхность деревянного стола слишком громко, рвет устойчивый ритм старого хриплого проигрывателя, что шепчет о Нью-Йорке и любви; иногда Зейн тоже думает об этом: если бы они оказались среди переплетения вековых штатов, что словно отдельные страны, на машине, что стоит меньше, чем крошечная квартира, но значит больше их жизни; может, в какой-то вселенной они могли бы быть братьями - смех пузыриться на задней стенке гортани, и Зейн фыркает, поддается смеху, и Луи смотрит на него, прищурившись. — Неужели все, что нужно, чтобы сделать тебя счастливым – это старая закусочная и дерьмовый кофе? – Луи отставляет кружку, наклоняется ближе; красная кожа старых диванов скрипит натужно, поддается, когда он прижимает локти к столу и скрещивает пальцы под подбородком; Зейн ждет насмешки, но её нет. Он в ответ лишь пожимает плечами. — Решил, куда поедем дальше? До заката еще целая вечность, и это одна из бесконечных причин, по которой Зейн так любит лето, что плавит дороги за окном и прогоняет людей под кроны деревьев и к прохладному искусственному воздуху ресторанов; в закусочной прохладно, но не душно, горячий ветер врывается сквозь распахнутые окна, мягко щекочет кожу, цепляется за загривок и целует под взмокшим воротом футболки. — Самый ближний город Брэдфорд. Если не найдем машины, пешком всего пару часов - говорит Луи, отпивает остывший кофе. – Правда, только если ты все еще не передумал уезжать. И это приглашение звучит заманчиво, разрушает спокойствие и снова дарит дрожь предвкушения в осях его запястий; но какая разница - Зейн думает лишь о том, что всех рисунков в его изувеченном скетчбуке никогда не будет достаточно. — Нет, поехали. Мне хочется убраться отсюда поскорее, – говорит он, вздыхает; он чертовски любит Лидс, но дом он любил тоже. Конечно, им не удается поймать машину – незнакомцы пролетают мимо, бросают шинами рыжею выжженную пыль старых зданий, тысячи лет, что пробыли здесь; Зейну нравится шагать по нагретому асфальту, слышать чужие разговоры, что не цепляют его сознание словно чужой язык, состав звуков, который значит для него не больше сухой мелодичности; он всегда боялся этого в прошлой жизни - окружающих, что, проходя мимо, улавливали его слова, становились к нему ближе, чем незнакомцы; как глупо; когда Луи разговаривает - весь квартал вздрагивает от взрывов его сиплого/простуженного голоса; возможно, кто-то слушает, наверняка слушает – Луи поэтому и говорит, повышает голос, от напряжения над кадыком вспухают сухожилия, натягивают кожу, что блестит влажной росой лета под настойчивым солнцем; Зейн прижимает подушечки пальцев к горячим стенам домов, собирает пыль в карманы. До черты города меньше двух миль – а голос Эйр слышен в эхо дрожащих оконных рам; Луи тоже нравится Лидс – Зейн видит, и, может, это проблеск одной из невозможности вселенных, в которых они могли бы оказаться вместе. Зейн думает о том, сколько отпечатков на их телах оставит это путешествие и каждый из городов, и сколько отпечатков они оставят в них, и важно ли это; будет ли знать об этом кто-то спустя тысячи и сотни лет, что подарят городам тысячи ЛуииЗейнов; важно ли что кто-то помнит твои рисунки и называет твое имя, когда ты мертв. Нет, наверно.S m o k i n g k i l l s.
Лидс; Лидс; Луи, Зейн делает затяжку на каждую букву л и закрывает глаза, глотает тяжелый табак, что вместе с рыжей пылью остается на корне языка и щекочет гортань привкусом мечты, что как Атлантида остается под водой для кого-то кто смелее высокого давления и бесконечности океана, что поглотит каждого, кто посмеет приблизиться; он никогда не видел океан – Зейн качает головой, усмехается; какая-то часть его мечтает о ливне, что промочит их до нити и поглотит водой из других стран и континентов, ему хочется радуги посреди грозового неба, чтобы это чувствовалось как настоящие окончание, как завершение и безвозвратность, но Лидс отпускает их так же легко, как и принял – и Зейн лишь глотает дым, считает машины, что пролетают мимо по огненно-горячему асфальту, который пытается затащить их в недра ада – может, уже давно утащил; кто ступает на дорогу – никогда не сойдёт; это правда которую ему придется принять, как то что жизнь – не набросок холодным графитом на идеальных страницах; как то, что в дождь все полосы и линии смываются, как граничные точки восприятия; и Луи, правда, выглядит как чертов Аполлон, Нарцисс и Дориан Грей, и разве он когда-то пытался врать себе об этом? Конечно, нет. Автомобили пролетают мимо, Лидс выплевывает их как сотни студентов, что на краткое мгновение называют его домом, и, может, именно в этом причина – город-промежуточная станция, который никогда не узнает никого по-настоящему; Луи улыбается, шагает рядом, золотистые прямо взмокают от пота, липнут к вискам, а он врезается в его плечо своим снова и снова, и притворяется, что нет; он должно быть что-то знает – понимает Зейн, но не позволяет этому ни разозлить его, ни обрадовать; Луи – не зло и не идиот, и не гений – просто человек; как и Зейн. И это хорошо.