Since we were eighteen

Донмин режет огурцы для салата резкими, быстрыми движениями, и сдавленно шипит, когда проезжается ножом по пальцу. — Твою мать, — тихо ругается он, засовывая палец в рот и чувствуя на языке неприятный привкус крови. Мунбин обеспокоенным зверьком вырастает за его спиной, хватает за запястье пострадавшую руку — белое, чистое запястье — и качает головой, хмуря брови. — Чего такое лицо сложное? Порезался, с кем не бывает. — С тобой не бывает, хен, — старается спрятать волнение за укором младший, а потом достает из заднего кармана джинсов пластырь — носит всегда с собой, на случай, если его Минхек поранится. Донмин тяжело вздыхает, опираясь бедром о столешницу и отрешенным взглядом наблюдает за тем, как Бин промокает салфеткой кровь, а потом осторожно клеит пластырь — желтенький, с пингвиненком Пороро. Как только Минхек терпит. У Мунбина на запястье три звезды. Донмин пересчитывает снова и снова. Он не должен так думать, это не правильно, но звезды кажутся ему шрамами, уродующими не тело, но душу. Мунбин этого не знает — того, о чем Донмин думает, глядя на его запястье, но абсолютно точно знает Минхек. Минхек его из-за этого откровенно недолюбливает. Донмин его даже не осуждает, и чувства у них не взаимны, потому что. У Бина не появилась звезда, когда он поцеловал Минхека, и Донмин просто не может не любить того, кто спас его лучшего друга от смерти. — О чем ты думаешь, хен? — тихо спрашивает Мунбин, заглядывая в его глаза. Донмин не отводит взгляда, ласково улыбается, протягивая руку и растрепывая мягкие волосы младшего. — О том парне, да? С которым я видел тебя на остановке? Донмин вздрагивает, и улыбка на его лице из ласковой превращается в натянутую, неестественную, а глаза стекленеют. Парень, с которым Мунбин видел его на остановке. Он думает о нем? Он думает о нем постоянно. Это не парень даже — мальчишка, хитрая улыбка, искры в глазах, вечно взъерошенные, желтые, как у цыпленка, волосы. Две звезды на запястье. Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Для него звезды — просто развлечение, для него это не имеет значения, и Донмин для него — игрушка. Ну конечно, он ведь ребенок. Он обещает поцеловать Донмина, клянется, что сделает это, и Донмин не может сказать, что абсолютно против. Точнее, он может. И он скажет, если его спросит Мунбин, если его спросит Минхек или Менджун, но знает, что это будет ложь, и как он может позволить этому мальчишке стать ближе, если ради него он готов получить звезду на девственно белой коже? — Если тебе интересно, что я об этом думаю, — встревает появившийся из ниоткуда Минхек, и Донмин давит в себе язвительное «не интересно», потому что Бину не нравится, когда они ругаются, а они оба слишком сильно его любят, чтобы расстраивать, — то ты никчемный, жалкий, трусливый придурок с завышенным самомнением, который считает, что чистая кожа на запястьях является поводом гордиться собой. У Минхека всего одна звезда. Он может гордиться собой, но ему плевать. Хотел бы Донмин, чтобы ему тоже было на это плевать. Донмин изумленно приоткрывает рот, пока Мунбин мучительно краснеет, испепеляя Минхека убийственным взглядом, но тот невозмутимо смотрит прямо в лицо Донмина. — Как будто это имеет значение, — продолжает Минхек. — Знаешь, что у тебя останется вместе с чистой кожей в конце концов, хен? Одиночество Донмин вздрагивает, как от пощечины, и у него внезапно слабеют ноги. Он вцепляется рукой в столешницу, опускает взгляд на свои белые запястья, и его тошнит. У мальчишки уже две звезды, и Донмин боится не стать третьей, а стать очередной, ничего не значащей победой. У мальчишки желтые волосы, искры в глазах, хитрая улыбка, Донмин не готов признать и признаться, что не в звезде дело, не в смерти, к которой отметина приближает, а в том, что разочарование будет слишком сильным, если отметина останется. А она останется. Иногда Донмину кажется, что ему не суждено найти того, кто не оставит на нем следов. Еще ему иногда кажется, что он не хочет больше искать.

***

Донмин чувствует ладони на своих плечах и горячее дыхание на шее. Ему не нужно даже оборачиваться, чтобы узнать, кто это, и его пугает то, насколько легко он узнает Санху. То, насколько знакомым Санха ему кажется. — Хен, — шепчет он, разворачивая Донмина на себя, и ему неуютно от того, что Санха смотрит на него сверху вниз, от того, что ладони на его плечах почти горячие, от того, что дыхание мальчишки отдает алкоголем, — привет, хен, ты скучал по мне? У Донмина кружится голова, и ему хочется убить каждого бармена, не спрашивающего паспорт у посетителей. У Санхи в глазах больше нет искорок, только подернутое дымкой возбуждение, он смотрит на Донмина с неприкрытым восхищением, со смущающим трепетом оглаживает ладонями напряженные плечи, напряженные руки. Весь мир вокруг смазывается до цветных пятен, четким остается только Санха, обхватывающий (невозможно) горячими пальцами его запястье. Словно во сне Донмин смотрит на то, как мальчишка подносит его руку к губам, как влажно, как нежно целует места, где могли бы быть отметины, но есть только восхитительная, девственная белизна. Донмину кажется, что кожа в тех местах, которых касается Санха, горит. Ему нужно оттолкнуть, но он только смотрит и глубоко внутри проклинает тот день, когда встретил его, проклинает себя за то, что согласился ему помочь, проклинает себя за то, что сейчас просто смотрит на то, как Санха целует его руки, а такое чувство, словно его душу. — Ты мне так нравишься, хен, — прерывисто шепчет он. — Так сильно нравишься… Донмин сглатывает, чувствуя, как в горле першит. Санха еще мальчишка, но он такой красивый, его глаза, влажные губы, его кожа, волосы — Донмину нравится абсолютно все. Звезды на запястье имеют для него значение, но Санха… имеет гораздо большее. — Поцелуешь меня? — просит он, и Донмин вцепляется пальцами в его плечи, всего на мгновение притягивая ближе, чтобы потом с силой оттолкнуть и вылететь из бара прочь, чувствуя, как жжет что-то в сердце, словно там отпечатывается метка, которой нет места на его запястье.

***

— Почему ты не даешь ему шанс? — ожидаемо спрашивает Мунбин. Донмину действительно очень плохо. У него перед глазами — подернутый дымкой взгляд Санхи, его влажные, зализанные до красноты губы, у него до сих пор фантомное ощущение его прикосновений, его до сих пор колотит от не случившегося поцелуя, и он знает, что жалеет, что поцелуй не случился. — Потому что, — глухо отвечает Донмин, и каждое слово болью отдает в висках, — он тут же потеряет интерес. Он ребенок, Бин, для него звезда — как достижение, а я… — Но ты ведь хочешь, — настойчиво произносит Мунбин, подаваясь вперед. — Хочу, — не отрицает Донмин и сам поражается, как легко ему далось признание. — Я готов даже к звезде, понимаешь? Я к боли не готов. Не готов к тому, что он наиграется и уйдет. Я рассуждаю, как старик, знаю, но, Бин, я ведь… я никому не открывался. Я жалок, да? Мунбин качает головой, подвигается ближе к Донмину и обнимает его за плечи, укладывая его голову себе на грудь и мягко укачивая. Донмин прислушивается к его ровному сердцебиению и успокаивается. Его собственное сердце бьется в ритме чужого имени.

***

Когда в дверь звонят, на часах пол третьего ночи. Донмин бросает расфокусированный взгляд на электронные часы, прежде чем надеть на себя очки и торопливо выйти в коридор, включая везде по пути свет. Он смотрит в глазок буквально мгновение, прежде чем распахнуть дверь. Санха влетает в квартиру, стягивая с себя куртку, и прижимает Донмина к стене, буквально под нос ему тыча голым запястьем. Донмин не совсем понимает, что происходит, но что-то внутри него обрывается, когда он насчитывает на его запястье три звезды. — Я люблю тебя, слышишь? — шипит Санха, прижимая его к стене предплечьем другой руки. Его глаза пылают от уверенности, а у Донмина комок поперек горла, и он то ли заплакать хочет, то ли закричать. — И я знаю, знаю, хен, что тебе не все равно! — Санха… — обессиленно выдыхает Донмин, но мальчишка прижимает ладонь к его рту, и он послушно замолкает. — Замолчи и выслушай, — приказывает он, и Донмин весь обмякает, жар прижатого к нему Санхи сводит с ума. — И не важно, появятся эти гребанные звезды или нет, понятно? Потому что я люблю тебя, хен, и никто другой мне не нужен, так что целуй меня, это твой последний шанс, ясно, черт возьми? Иначе я пойду на улицу, поцелую первого встречного, а потом вернусь сюда и буду целовать тебя насильно, даже если сдохну после этого, это будет самая прекрасная смерть на свете, слышишь? Санха замолкает и не успевает перевести дыхание, как Донмин подается вперед, мягко целуя влажные податливые губы. Запястье жжет от проступающей первой (последней) звезды.