Since we were eighteen

Юнги морщится, потирая центр груди, и только качает головой на обеспокоенный взгляд Хосока. Сердце ноет с самого утра, и к вечеру боль усиливается, но страшное в этом не то, что Юнги предпочел бы вырвать его из груди, только бы это прекратилось. Самое страшное то, что его соулмейту опять грозит опасность, а Юнги опять ничего не может с этим поделать. Ничего не может. Может только держаться за сердце и молиться, молиться, молиться изо всех сил. Будто это действительно способно помочь. Иногда, когда боль возвращается, он чувствует облегчение. Что бы ни происходило, его соулмейт все еще жив. Он все еще дышит, все еще сражается. У Юнги все еще есть время. — Хэй, хен, может, водички? — Хосок осторожно садится рядом, не решаясь прикоснуться к нему. Боль приходит толчками, то ослабевает, то накатывает с такой силой, что впору кричать. Юнги терпит, судорожно сжав зубы, очередной приступ, чтобы не напугать друга. — Я в порядке, — цедит он. — Ты не мог бы… не мог бы оставить меня ненадолго? Не хочу, чтобы кто-то видел. Хосок кивает понимающе, встает и выходит, но Юнги знает, что он так и будет дежурить возле двери, готовый прийти на помощь в любой момент. Проблема в том, что помочь тут ничем нельзя. Помогать нужно не ему. Он с трудом поднимается, идет на балкон. Свежий воздух отрезвляет, и Юнги дышит жадно, почти голодно. Боль внутри не ослабевает, тисками сжимает грудь. Юнги не хочет думать о том, что сейчас происходит с его соулмейтом, но думать о чем-то другом не может. Боли начались, когда Юнги переходил в последний класс старшей школы. Он никогда не сможет забыть эту резь в сердце, буквально сложившую его напополам прямо по пути домой. Тогда же Юнги вместо поступления на факультет искусств выбрал медицинский. Он не знал, как это спасет его соулмейта, он, по сути, не знал вообще ничего. У него появилась привычка смотреть новости, читать их каждый день, едва ли не каждую свободную минуту, особенно после того, как боль резко утихала, будто кто-то обрубил канал связи. Он боялся все время. Страх сопровождал боль. Юнги поджигает кончик сигареты, глубоко затягивается, снова прижимая руку к груди. Сердце ноет, скулит, словно у него внутри маленький израненный котенок скребется о грудную клетку, а ему остается только терпеть. В свободное от учебы и практики время Юнги искал. Просматривал списки поступивших в больницы людей, благодаря Хосоку, работавшему в полиции, узнавал о последних преступлениях — мелких и серьезных. Намджун, с которым они учились в школе и который выбрал себе стезю журналиста, докладывал ему о сводках несчастных случаев и катастроф. Но все было бесполезно. Юнги не знал, где искать, не знал, что ему искать, просто тыкался, как слепой щенок, в отчаянной надежде попасть в цель. Он был готов на все, готов был заплатить любую цену. Если бы он только нашел своего соулмейта, он бы в лепешку разбился, чтобы тот был в безопасности. Спазм скручивает его снова, и он не может удержаться на ногах, сползает вниз, подтягивая колени к груди и стараясь сдержать слезы. Где-то там его родственная душа, человек, который хранит половину его души, кричит или стонет от безумного страха, и у него нет никого, кто мог бы его спасти. Юнги чувствует так явно, словно это происходит с ним. Он представляет кого-то маленького, беззащитного, с огромными от страха глазами, с бледными щеками, кого-то, кто уже столько лет не способен себя защитить, кто жмурится, стараясь спрятаться от удара, и плачет, когда этот удар получает. Юнги трясет как при лихорадке, но он не может остановиться. Он видит кровь, брызнувшую из разбитой губы, видит кого-то безжалостного, сумасшедшего над собой. Понимает, что прятаться некуда, и все, что остается, — это принимать удары и надеяться, что они не окажутся смертельными. Юнги сам не замечает, как начинает кричать, раздирая кожу на груди под футболкой в кровь. Остановись, пожалуйста! Его маленькому соулмейту грозит опасность. Он закрывает ладонями лицо и задыхается от рыданий. Он не замечает и того, как Хосок выскакивает на балкон, как подхватывает его подмышками и отводит в комнату. Все стирает жгучая, ослепляющая боль. В ушах стоят фантомные мольбы о помощи, но он не может на них ответить.

***

Утром в больнице Юнги бледный и дерганный. Он почти не спал ночью и едва стоит на ногах, а у него суточная смена, и ему просто хочется застрелиться, но он терпит. Ходит, как зомби, выполняет поручения и просто надеется, что ему не скажут делать что-то серьезнее установления больному капельницы. Боль в груди стала слабее, но не исчезла полностью, а Юнги уже так устал переживать за соулмейта, что отключил нахрен все чувства. День тянется медленно и мучительно, но ближе к вечеру спазмы вновь усиливаются. Юнги уже готов кричать. Он катастрофически близок к тому, чтобы попросить врача вколоть ему анестезию. Старшая медсестра, заметив, как Юнги начинает потряхивать и как он покрывается испариной, советует ему отдохнуть, но он только отмахивается. — Я только посижу тут немного, — сипло бормочет он, садясь на один из стульев в холле. — Мне должно стать получше. Женщина смотрит на него с сожалением, но больше ничего не говорит. У каждого хоть раз соулмейт оказывался в опасности, так что они должны понимать, что это такое. Эту боль ничем не заглушить. Даже если она слабая, ее ощущаешь каждой клеточкой, мучительно разрушающе. Юнги зарывается пальцами во влажные от пота волосы и старается дышать глубже. Старается отвлечься. В один момент боль становится настолько сильной, что перекрывает дыхание. Юнги хватает ртом воздух, впивается ногтями в мякоть ладони, чтобы не закричать и не привлечь лишнее внимание, и жмурится до белых вспышек перед глазами. Спазм уходит так же резко, как начался. Юнги еще пару минут приходит в себя, боясь новой вспышки. Он опять не заметил, как начал плакать. Утерев влажные щеки рукавом халата, Юнги подается вперед, опираясь локтями о колени и опуская голову. Сердце колотится, словно после пробежки, и его пугает пустота, которая появилась после боли. Он не хочет думать о том, что уже слишком поздно. Пожалуйста, не может быть слишком поздно. В этот момент стеклянные двери входа автоматически разъезжаются, и в холл влетает бригада, работающая на вызовах. Они вкатывают внутрь носилки, и Юнги тут же вскакивает, забывая о своей боли, потому что сейчас может понадобиться его помощь. Уже поздно, и на всю больницу дежурит два врача и несколько медсестер. Он уже хочет побежать вперед, не разбираясь, потому что, очевидно, пациента везут в реанимацию, как каталку везут мимо него, и время словно замедляется. Он широко распахнутыми глазами смотрит на бледного юного паренька, лежащего без сознания, он замечает все: длинные-длинные ресницы, обрамляющие закрытые веки, слипшиеся от крови пряди волос, падающие на лоб, разбитые губы. Он замечает, как быстро и поверхностно парень дышит. Замечает его тонкие пальцы, сжатые в кулаки. Замечает, какой он красивый, мучительно красивый, и сломанный, как кукла, над которой поиздевались дети. Юнги понимает все за долю секунды. — Представляешь, приехали в последний момент, соседка вызвала, — отчитывается молодой ошарашенный медбрат, тормозя рядом с Юнги, пока остальные мчатся вперед по коридору к реанимационной. — Папаша парня столкнул его в окно, благо второй этаж только был. Юнги прошибает такая дрожь, что медбрат шарахается от него. Очень медленно Юнги поворачивает голову к нему. — Соседка сказала, что отец его уже много лет избивал, но никто и пальцем не шевелил, — лепечет он, будто Юнги его о чем-то спрашивал. — А парень боялся куда-то обращаться, потому что не мог оставить отца. Тот поехавший совсем… Дальше Юнги не слушает. Он бросается к реанимационной со всех ног. Дверь закрывается прямо перед его носом. Он падает на колени возле нее, и в его голове так пусто, только одна мысль набатом бьется внутри. Если его мальчик выживет, Юнги больше никогда не позволит ему чувствовать страх. Юнги сделает этот мир самым безопасным местом для него. Если его мальчик выживет. Над дверями реанимационной горит красная лампочка. Сердце Юнги больше не болит.