Невесты для вампиров

Мелисса долго сидела, задумавшись, после ухода девушек. Ей долго не давал покоя разговор с Канато. Излияния парня если не тронули её до глубины души, то, во всяком случае, заставили обратиться к самой себе. Ей даже показалось странным то, что мысли вампира, существа далёкого от её представления об обыденном, сумеют заставить её обратиться к своем внутреннему миру и найти те болевые точки, которые, несмотря на её счастливое детство, всё же у неё имели место быть. Дело было в том, что Мелисса часто влюблялась в парней из чувства жалости, но по большей части они были такими, что этой жалости не заслуживали или весьма ей злоупотребляли, а натыкаться всякий раз на те же грабли ей очень не хотелось. С другой стороны, иначе, чем из чувства жалости, она не умела любить, а вампир, несмотря на страх, который охватывал Мелиссу всегда, несмотря на то, как был настроен по отношению к ней и её подругам её жених, всё же имел над ней какую-то странную власть. Это не было принуждением, скорее, как казалось девушке, она сама склонялась к мысли о том, что необходимо предпринять в отношении Канато. Но всё же эта мысль, несмотря на то, что она возникла в уме Мелиссы как бы сама собой, по её едва уловимому внутреннему ощущению, будто бы была внушена кем-то или чем-то извне, но кем или чем – она не могла понять. После некоторых размышлений она списала всё на очередную вампирскую способность очаровывать, ибо подобных способностей в запасе имеющихся у Сакамаки, судя по опыту, было в избытке. Раздумывая над тем, чем же, всё-таки, является в итоге её основная мысль, которая окрашивала все остальные, касающиеся её отношений с Канато, она пришла к выводу, что лучше здесь не торопиться, а основательно всё обдумать. Мелисса верила в любовь, в её силы, и знала её слабости, и прекрасно понимала, чем грозит оплошность в той игре, которая, затей она её, может привести к самым невообразимым последствиям. Она симпатизировала Канато, он нравился ей. Несмотря на это что-то останавливало её всякий раз, когда попадался повод проявить свои чувства. Было ли это эгоизмом или проявлением здравого смысла – Мелисса не могла понять. Она всегда чувствовала себя не в своей тарелке, несмотря на то, что некоторые из её подруг уже порядком освоились в поместье. Она же всегда ощущала нечто, что одновременно и вело её в хитросплетениях обыденности, и заставляла всё более погружаться в себя, чтобы не потерять свою личность в совершенно новом мире, который ей открылся. К тому же Мелисса совершенно справедливо считала, что так просто открыть вампиру свой внутренний мир и обнажить свои чувства – значит поставить всё на карту с большой вероятностью проиграть. Вампиры и без того обладали необыкновенными способами вызнавать, что творилось на душе у девушек, знали о каждом их шаге, так что понятие «личного пространства» размывалось, и наедине с самими собой невесты оставались только по ночам, когда их траурный покров более напоминал смерть - и всё же даровал отдохновение. И всё же слова вампира тронули Мелиссу. Ей захотелось – чисто инстинктивно – сделать что-то для этого несчастного, кого судьба обрекла на протяжении вечности влачить существование не человека, а какого-то монстра, который, по её искреннему убеждению, был лишён души с момента превращения. «Там умирает не женщина, - вспомнила она слова Луи из «Интервью с вампиром», - там умирает то, что осталось во мне от человека». Мелисса задумалась на пороге. Она уже собиралась прогуляться по саду: отчего-то ей казалось, что прогулка по свежему воздуху в саду (несмотря на то, что ночной ветер врывался в комнату, заполнял её всю и вполне освежал) окажет благотворное воздействие на её мозг и, следовательно, на мыслительные процессы, и поможет сделать правильный выбор. Набросив на плечи меховую жилетку (было довольно прохладно), она осторожно выступила в коридор. Поместье внушало ей чувство страха не потому, что здесь обитали чудовищные существа, а, скорее, потому, что оно воплощало собой всё то, что ей грезилось, когда она читала мрачные готические романы, в которых действие выходило за грани возможного, порождая одну фантасмагорию за другой. Необычайно изящно вырезанные панели с растительным узором были как живые, но в то же время они казались более чем искусственными, выспренними и мёртвыми; бюсты древних писателей, которые смотрели на неё своими пустыми глазницами, точно заспиртованные экземпляры чудовищной кунсткамеры, будто бы следили за ней; гобелены и драпировки, которые, шевелясь, придавали всему неестественную живость: казалось, что вот-вот выпорхнет призрак из-за занавеси в углу. Всё это производило гнетущее впечатление. Мелисса часто думала, что, будь она богатой, то, несмотря на то, что всё здесь было выдержано в безупречном классическом духе, и несмотря на её любовь к старине, она бы никогда не решилась сочетать так же линии и краски, никогда не посмела бы так соединить в одно целое архитектурные детали разных эпох, ибо всё так или иначе напоминало здесь о Смерти. Всё заставляло её думать о том, что её конец, возможно, не за горами. И она спешила поскорее миновать гостиную с бдительными, точно кладбищенские совы, лакеями, и выскользнуть на площадку, а оттуда – спуститься по мраморным ступеням в сад, который единственный был местом достаточно приятным, чтобы там во всех отношениях могла отдохнуть натрудившаяся за день душа. Пройдя несколько поворотов живой изгороди, Мелисса опустилась на красивую каменную скамейку, выточенную неизвестным искусником из цельного куска гранита так превосходно, что она, видевшая её уже не раз, остановила свой взор на резных розетках, украшающих подлокотники, и подумала, что красота, даже мёртвая, застывшая, всё же остаётся красотой даже в логове жутких вампиров. Свежий воздух, звёзды, которые так любил Канато по его собственному признанию, стихотворения Теннисона, сборник которых лежал рядом, забытый ею сегодня утром – всё это склоняло к мечтательно-созерцательному настроению, и вскоре Мелисса, размышлявшая о своей будущности, забыла о том, зачем она, собственно, сюда пришла. Отвлёк её от парения на крыльях фантазий старый лакей, который, попыхивая сигарой, тоже, по-видимому, решил выйти просвежиться. - Вы одна здесь, мисс? – спросил он, глядя на девушку исподлобья, как будто бы ему не нравилось нарушение столь привычного ему распорядка жизни в поместье. - Да, решила немного пройтись, - ответила девушка, намереваясь уже уйти – так ей хотелось побыть в одиночестве. Однако лакей опередил её. - Знаете, мастер Канато не любит, когда застаёт на этом месте кого-то ещё. Особенно в это время суток. Это место – его любимое, он часто приходит сюда один по ночам и курит, глядя на звёзды. Мелиссе представилась сцена из «Титаника», где герой ди Каприо перед первой встречей с Розой лежал на скамье и смотрел в усыпанное звёздами небо. Она улыбнулась этому воспоминанию. И вдруг её осенило… «Если мне так трудно говорить с ним прямо, - подумалось ей, - то, я думаю, будет неплохо наладить переписку – мужчины любят подобные старомодные ухищрения, так доставлю ему удовольствие… Наверное, для него это будет не в новинку, но ухаживание в лучших, испытанных временем традициях – пусть данном случае и началось бы это проявление внимания с моей стороны – всегда остаётся востребованным и интересным. Нота приятного возбуждения, несмотря на нестабильность, может притянуть друг к другу самые несовместимые натуры, а в нашем с Канато случае несовместимости пока не наблюдается». Мелисса села на скамейку и, достав из сумочки, которую она механически захватила с собой, блокнот и ручку, написала быстро на выдранном листке: «Канато! Мне кажется, что ты был прав, что первым начал говорить со мной о том, о чём ты говорил. Как ты смотришь на то, чтобы в следующий раз встретиться здесь до заката, когда ещё не так темно? Я сидела здесь вечером и о многом передумала, и, скажу тебе, это место просто превосходно для уединения. Здесь душа может, даже сама того не желая, в присутствии любимого восполнить то, чего она недополучила за всю свою жизнь. Мне кажется, ты согласишься со мной. Оставь на оборотной стороне записки свой ответ, я приду сюда завтра утром и прочту его. В любом случае, я буду рада тому, что ты напишешь мне, несмотря на то, что именно ты напишешь... Мелисса». Последняя фраза особенно понравилась девушке. Ей показалось, что в ней есть какая-то доля неопределённости, которая заставит Канато поломать голову над тем, что она хотела сказать. Несмотря на то, что она была уверена в том, что её отождествление со своим полным «я» гораздо важнее для вампира, нежели её идеи женственности, как это было со многими парнями до вампира, однако она не теряла надежды, что эти традиционно женские хитрости могут подействовать на такое утончённое и галантное – судя по манерам поведения – существо как Канато. насчёт того, что она была здесь на закате, она соврала (обычно она сидела здесь по утрам), но из благих побуждений, чтобы добавить милый налёт романтизма ситуации и для того, чтобы ненароком не вызвать гнев жениха, который, как она поняла, не очень-то любил, чтобы девушки гуляли по парку по ночам. Мелисса вложила лист в томик стихотворений, зная о том, что Канато так же, как и она, любит Теннисона, и, заслышав чьи-то лёгкие шаги на тропинке, юркнула в кусты, надеясь, что, если это вампир, то он с его чутким слухом примет шум её шагов за шаги прогуливающегося дворецкого. Вернувшись с большими предосторожностями окольными путями в поместье, она долго думала, прежде чем уснуть, о том, в чём именно заключается материнское чувство по отношению к любимому человеку. Ей казалось, что его определяет не только жалость, но и что-то другое, опыта чего она ещё не имела… пока. И Мелисса, засыпая, надеялась, что, если она примет шаги в верном направлении, в скором времени она подчинит себе эту таинственную, мятежную душу нечеловеческого существа, которого ей, вопреки её страхам, ей стало жаль больше, чем кого-либо прежде из её прежней жизни.