Невесты для вампиров

Кино шёл по коридору, раздумывая о разговоре с девушками. Обычно он никогда не задумывался над словами смертных о том, что им не было ведомо – о бессмертии, и всё же то, о чём говорили невесты, задело его за живое. Он не мог понять, почему это вдруг стало его так волновать, и оттого так старался разобраться в своих чувствах. А так же в том новом чувстве, которое у него возникло, когда он увидел впервые эту девушку - невесту Канато, Мелиссу. Войдя в свою комнату, которая была обставлена в соответствии с необыкновенным вкусом вампира (Кино любил всё изящное, даже вычурное, почти неестественных форм), парень сел на подвешенное к потолку кресло, выточенное из цельной глыбы гранита, и погрузился в раздумье. Его странным образом волновало то резкое изменение направления чувств, которое произошло с ним, когда после столь долгих и глубоких размышлений о Каролине он внезапно переключился на мысли о Мелиссе. Для того, чтобы лучше разобраться в этом странном явлении, он вернулся в памяти к трём прошедшим дням, предшествующих тому, в который невеста Канато вернулась в поместье. Каролина, девушка, которая выдавалась среди прочих не только своим ароматом, но и чисто человеческим темпераментом, близким Кино (когда-то он и сам обладал таким, до тех пор, пока, став бессмертным, он не научился контролировать все свои чувства и о темпераменте больше не раздумывал: последний стал чем-то вроде совокупности различных темпераментов, качества любого их которых он мог с безупречной актёрской подачей явить миру в любой момент), заняла его мысли, до этого текущие плавно и несколько вальяжно. Рейджи, который сидел рядом со своей невестой, казалось, вовсе не обращал внимание на то, с каким интересом Кино разглядывает его подопечную. Ему, казалось, было всё равно. В какой-то момент Кино догадался, что особых чувств ни тот, ни другая по отношению друг к другу не испытывают, и сводный брат Сакамаки верно понял то, что некоторые девушки готовились к браку по расчёту – или их взяли на том же основании. Это несколько удручало Кино, поскольку ему с каждой минутой лицезрения Каролины последняя нравилась всё больше – этакий цветок, который ещё не сорвали, и который способен цвести даже под сводами этого мрачного поместья, в кадке несвободы. С другой стороны он был рад, что она ещё не заражена эти странным чувством, которое он уже никогда не смог бы испытать – любви смертного существа к бессмертному. Кино был рад, что Каролина была чиста в своих помыслах и ничего не испытывала к своему жениху, оставаясь девственно-непорочной во всех отношениях. Когда Кино начал рассуждать о причинах такой реакции – о том, что ему доставляет удовольствие размышлять о положении невесты Рейджи, – он пришёл к выводу, что испытывает к этой девушке нечто большее, чем испытывал обычно к большинству других, встречавшихся ему на пути не только смертных дев, но и бессмертных женщин. Его несколько напугало и одновременно обрадовало, удивило и наполнило неким возвышенным, неведомым ему прежде чувством это странное открытие. Кино, который уже давным-давно не испытывал любви, сродни той, которую оставляют за порогом смертной жизни, с удивлением изучал оттенки и необычные полутона этого чувства, которое, казалось, навсегда испарилось из его сущности. «Оказывается, что не так-то просто изжить человеческую сущность до конца», - подумал он. Глядя на Каролину, он начинал понимать, что теперь ему не так-то просто будет безмятежно верить в незыблемость своего положения существа, не способного ничего испытывать, а, соответственно, он лишился этой иллюзии, которая дарила ему чувство свободы и безмятежности. Это пугало его, как пугала бы некоторых смертных ответственность. Это чувство Кино позабыл с принятием Чёрного Дара, и вот теперь оно назойливо напоминало ему о себе. Возвратившись мыслями в день настоящий, Кино поразился тому, насколько, оказывается, безграничны океаны потаенных чувств в натуре вампира. Эти подспудные, подпочвенные воды, которые как-то незаметно прежде таились в глубине его сознания, внезапно прорвались и подарили ему совершенно новые, свежие ощущения, столь непохожие на те, что он обычно испытывал по отношению к противоположному полу. Надо сказать, что сейчас Кино раздирало другое противоречие: едва увидев Мелиссу, он понял, что в его сердце («И почему именно в этот день!» - думал вампир) зародилось другое чувство, не менее странное, чем то, что вызвало в нём Каролина. Это был неподдельный интерес, правда, несколько отличающийся от того, какой он испытал к невесте Рейджи. А отличалось оно тем, что Кино, как не старался, не смог проникнуть в глубину души Мелиссы и понять, что она испытывает, а ведь это ему давалось раньше с превосходной лёгкостью. «Вот, блин, сраный Эдвард Каллен!» - подумал он с некоторым раздражением. Дело было даже не в том, что он не сумел распознать глубины девушки сразу: этого можно было достигнуть после пары-тройки случаев встреч с ней (просто иногда попадались такие люди, которым удавалось блестяще контролировать свои эмоции, причём иногда неосознанно, что даже вампиру было трудно проникнуть в святую святых их души. Вполне возможно, что Мелисса, эта холодная красотка, относилась именно к такому типу личности). Но дело было ещё кое в чём. Мелисса была красива той красотой, которую обычно трудно было обнаружить во внешности смертных женщин. И не только потому, что она несла на себе печать какой-то странности, которая, как известно, сопутствует всякой совершенной, хотя, быть может, ещё и не до конца зрелой красоте, а потому, что красота этой девушки во многих отношениях удовлетворяла эстетическим запросам вампира, который весьма редко встречал на своём жизненном пути совершенные формы, совершенные настолько, чтобы их хотелось созерцать бесконечно, и они не надоедали созерцавшему их. Редкий дар – быть источником постоянного вдохновения. Любой вампир, как существо, способное жить вечно, понимает это с большей отчётливостью. Когда впереди расстилается беспредельность познания, то, что кажется бесконечно очаровательным, вскоре утрачивает свою привлекательность и блеск, и только очень редкие вещи способны вызвать в сердце вампира отклик настолько сильный, чтобы он сумел прожить в сердце больше нескольких секунд. Внешность и манера поведения Мелиссы вызвало у Кино именно такой, очень сильный, приступ эстетического чувства, что затронуло - если не несколько изменило - даже его представление об эстетической оценке, которая была сформирована с тех пор, как его обратили, под влиянием некоторых шедевров мировой живописи. Со времени своего изучения картин венецианских мастеров он пришёл к выводу, что ни одна женщина земли не сумеет полностью соответствовать его представлению о совершенстве, и Кино был уверен в том, что никогда не найдёт ту, что хотя бы отдалённо сможет стать его неизменной музой. Он приблизительно представлял себе, чем должна быть девушка его мечты – «всегда одна и та ж, и в вечном измененье», - как девица из стихотворения Верлена, поэта, проклятого, как и все бессмертные. «Кто знает, может быть, он тоже был вампиром, раз умел так изящно выражать тончайшие нюансы и движения человеческой души!» - думал вампир иногда об этом великом французском поэте. Но, глядя на Мелиссу, которая каким-то странным образом сумела воплотить (хотя, конечно, учитывая строгие критерии Кино, не во всей полноте) его представление об Идеале, он очень удивился, подумав о том, насколько прихотливо матушка Природа порой старается в создании такой прелести, как человеческие существа. Ведь ни до, ни после он не встречал среди вампиров, которые замечательны особенной, неподражаемой, обретаемой только с бессмертием красотой такую, что хотя бы отдалённо напоминала эту нежнейшую фиалку, которую только что вырвали из лап наверняка не меньшего ценителя изящного, чем был Кино. И он был прав. В какой-то степени Ко испытывал подобное же ощущение, только не столь отчётливо. Кино, размышляя о Мелиссе, которая неотрывно находилась перед его внутренним взором, вспоминал целые отрывки из Эдгара По, в которых героини последнего, женщины, все сплошь лучезарные и мечтательные, умиравшие от каких-то странных болезней, предававшиеся неизлечимой грусти и обладавшие колоссальными познаниями в самых необыкновенных областях, заставляли героев писателя, спутников их жизни, погружать свой ум в вещи, от которых обычный человек отшатнулся бы в ужасе. Вампир думал о том, что сравнить красоту Мелиссы можно разве что с красотой Лигейи или Мореллы – этих поразительных существ, которые даже после смерти не утратили своего ужасающего обаяния. «Что же будет с нею, когда её обратят? – с тревогой подумал Кино. – Что станет с этой красотой, когда Бессмертие наложит на неё свою неусыпную печать?..»