Невесты для вампиров

Сад поместья Сакамаки представлял собою настоящий лабиринт – он, по сути, и был им. Именно таким был первоначальный замысел того мастера декораций, что разбил этот сад. В этом чуде садоводства легко можно было заблудиться, и не знакомый со сложными хитросплетениями дорожек в окаймлении живых изгородей долго блуждал, прежде чем найти ровную тропу, которая могла вывести либо в центр, где журчал большой фонтан, либо к краю сада, который окружала каменная стена, увитая прелестными розовыми и жёлтыми цветочками. Фонтан в центре был мраморный, с головами гидр, которые выплёскивали воду в чашу белоснежного бассейна. То был настоящий сад, такой, какой лелеют в фантазиях молодые люди, когда читают о встречах при луне, и которые любят описывать некоторые романисты, превращая подобные места в литературный архетип. Помимо великолепно убранных кустов (они были увешаны маленькими фонариками и разукрашены золотистыми гирляндами) сад имел ещё одну достопримечательность, вернее, несколько десятков их. Это были скамейки, выполненные неизвестным мастером. Подобно той, о которой уже писалось ранее, они были выточены из цельных глыб мрамора и представляли собой настоящие произведения искусства: рукоятки, ножки и спинки их были сделаны наподобие лап и гребней невиданных чудовищ, а отделка напоминала чешую. Эти места полюбились Мелиссе, здесь она могла отпустить свою фантазию на волю и насладиться благословенным покоем в окружении звенящих ручейков и бесчисленных звёзд над головой, которые в саду, казалось, светли ярче, чем где-либо ещё. Осенний сад представлял собой грустное зрелище. На этот раз девушка пришла сюда без книги. Она решила побродить в одиночестве и даже желала заблудиться: лабиринт юным душам кажется чем-то захватывающим, манящим, притягательным, тем более он казался воплощением волшебства. Спустя несколько минут Мелисса поняла, что достигла своей цели. Она удовольствовалась тем, что не стала искать выход, а прилегла на одну из скамеек, на которой в беспорядке лежали диванные подушки: прислуга предусмотрительно накидала их, чтобы, если будет на то у кого-нибудь желание, можно было бы понежиться на них. Что Мелисса и сделала. Девушка лежала, глядя в ночное небо, считая пролетающие метеоры, которых сегодня было отчего-то много, и думала о прошедшем дне. Ей нравились вечера – эти «друзья преступлений», когда можно было вволю предаваться мечтам и воспоминаниям, и которые так расслабляли после напряжённого дня. Ей нравилось и то, что она, наконец, осталась в одиночестве: в последнее время ей никак не удавалось сделать это, и Мелисса решила, что не явится в дом до утра. Ну, по крайней мере ей так казалось первое время, когда ветер был не столь пронзителен, и плед, который она захватила с собой, сохранял тепло внутри того маленького убежища, которое она устроила, завернувшись в меховое великолепие. Спустя какое-то время ней захотелось спать. Но одновременно девушке было несколько неуютно из-за холода, и она решила развлечь себя тем, что стала напевать под нос старые греческие колыбельные, которые когда-то пела ей мать в глубоком детстве. Они были очень красивые, эти колыбельные, и язык Эллады, ставшей ей вторым родным, приятно ласкал слух. Мотив песенки был одним из тех ненавязчивых и очень дорогих душе, согревающим её, что именно под эту мелодию Мелисса, как она подумала, не задумываясь бы умерла, благословляя Смерть. Вдалеке ещё играли краски почти догоревшего заката, и в лиловых морях наползающих на него туч она созерцала отблески того, что могло бы стать нашей истинной родиной… Это был прекрасный и грустный момент, один из редчайших в жизни, которые, увы, остаются в воспоминаниях лишь как бледная тень пережитого экстаза, лишь как отголосок невероятно щемящего душу ощущения, которое хотелось бы продлить навечно. Ради таких моментов можно было бы жить вечно, страдая, желая и не находя того, что так страстно хочется обрести. Мелисса пела одну песню за другой, и грёзы заволакивали её сознание. Вскоре она почти уснула, не слыша, как кто-то присел на край лавки. Этот кто-то очень любил подкрадываться незаметно не только к своим жертвам, но и к тем, к кому привязался, и который тоже любил прелестные моменты сердечной открытости, так сильно любил, что старался не нарушать их даже легчайшим движением. Ибо мы знаем, что очарование мгновения, когда, как тебе кажется, тебя никто не слышит, рассеивается сразу, когда погружённый в созерцание человек обнаруживает, что он не один. Мелисса вскочила, когда кто-то осторожно потянул с неё плед. Девушка вскочила, памятуя про то, что Аки ещё не уехала, и что это вполне может быть ещё одной попыткой нападения на неё. «Вот ведь недотёпа: и не догадалась, что здесь, в саду я уязвимее всего!». У девушки отлегло от сердца, когда она увидела, что рядом сидит Канато собственной персоной и, улыбаясь, смотрит на неё. - Вот … - Мелисса произнесла нехорошее слово. – Ты не устал делать мне подобные сюрпризы? - Нет… Прости, не удержался, - Канато, хитро прищурившись, глядел ей прямо в глаза. – А что за мелодии ты напевала? Это вроде греческий… Очень красивые! - Это колыбельные, - пояснила Мелисса. - Я почему-то так и понял… Просто никогда раньше их не слышал. Я коллекционирую одержимцев и необычные слова, - сказал Канато, пересаживаясь со скамейки на красивый стул: спинка у последнего была резная и напоминала собой переплетённые стебли шипастых роз. Бутоны этих роз представляли собой искуснейшую работу деревянных дел мастера, и Мелиса удивилась, почему этот стул до сих пор стоял в кустах, оплетенный увядшими вьюнами, а не где-нибудь на терасе возле колонн, где на него можно было бы любоваться всем. - Здесь есть несколько редких, составных и старинных слов, - сказала Мелисса, напев ещё раз несколько куплетов колыбельной. Канато внимательно слушал. Канато безумно нравились арго- и архаизмы, и у него было несколько больших томов подобных редкостей, которые пленяли слух: переплетённые в синие обложки с фиолетовыми застежками, эти фолианты с бархатными форзацами стояли на верхних полках, украшая собой библиотеку. Этот дар Канато решил завещать тем, кто будет после… Но думал ли он о том, что кто-то будет после него? Во всяком случае, он посвятил этому собранию филологических редкостей весь свой досуг, и был горд этими шедеврами полиграфии, которые печатались под его личным неусыпным контролем. - Ты же мне споёшь эти колыбельные ещё, правда? – спросил он, умильно-умоляюще глядя в глаза девушке. – А потом ещё раз… Я буду записывать. Ты будешь петь их мне до тех пор, пока я не запомню их наизусть. Ну, я не прошу тебя так стараться для меня… Но вот это место я бы точно хотел оставить в своей памяти, - Канато довольно верно, почти без ошибок, повторил длинный куплет, и акцент если и был, то Мелисса не расслышала его. - Где ты учил греческий? – спросила она. - Спроси лучше: как, - ответил Канато. – Так же, как и все остальные языки: погружаясь в них как в среду обитания. Так они проще даются. Однако это можно сделать по паре-тройке самоучителей, так я выучил несколько полинезийский наречий – по монографиям одного малоизвестного, но очень способного профессора-исследователя. Я так хотел его выпить, но решил оставить в живых, чтобы он продолжил свои разыскания. Даже мы, вампиры, ценим людей искусства и науки не меньше вас, смертных, хотя кровь у них куда слаще, чем у остальных…