Невесты для вампиров

Оставшись наедине с собой в своей комнате, Рихтер наконец имел возможность осмыслить всё, произошедшее за день. Однако помимо того, что он размышлял о Мелиссе Дин, вампир уносился в своих воспоминаниях в относительно недавнее прошлое. Сколько он себя помнил, он всегда находился в тени своего брата. Конечно, это вечное соперничество вовсе не сказалось на нём так, как это обычно сказывается на тех, кто стремится быть первым во всём. То, что он всю свою жизнь был на вторых ролях, не позволило расцвести в его душе отвратительному цветку тщеславия, которое сгубило множество душ и посильнее его. Однако он всегда любил ту, что отдала предпочтение Карлхайнцу. Мелисса Воланс нравилась ему всегда, с того самого момента, когда он увидел её. Она всегда была для него воплощением изящества, невинности и мудрости одновременно. Она всегда задавала тон моде, и это ему тоже нравилось. Нравилось, как она обращается с окружающими – властно и одновременно снисходительно, нравилось, как она оформляет интерьер поместья: ведь с того самого момента, как она появилась у Сакамаки, всё изменялось и преобразовывалось по одной лишь только её прихоти. Он ясно вспомнил одно зимнее утро, когда впервые увидел её в гостиной, за несколько часов до того, как она и Карлхайнц сообщили ему о том, что, скорее всего, в ближайшее время они вступят в законные отношения… Мелисса Воланс тогда перебирала большую, красочную колоду карт ТАРО, и вытянула один из самых загадочных арканов – восемнадцатый, Луну. Изображение ночного светила на нём поблёскивало матовыми серебристыми чернилами между двумя искусно нарисованными сторожевыми башнями. Рихтер тогда долго думал над значением этой донельзя простой, но в то же время всеобъемлющей символики, и ему и сейчас хотелось узнать, о чём же тогда размышляла Мелисса, ведь её вопрос к колоде он, как ему казалось, предвосхитил. Дальше всё шло, как оно и должно было идти: скромное почтение, которое Рихтер высказывал к Мелиссе, их тихие прогулки по вечерам, охоты, в которых девушка нет-нет да и принимала участие… От проницательного взора этой молодой женщины не укрылось то внимание, которое выказывал ей брат будущего супруга, однако оба они, прекрасно понимая друг друга, предпочитали молчать и никогда – к счастью для обоих, как Рихтер потом понял – не затрагивали тем, которые затрагивать не стоило. Мелисса относилась к Рихтеру гораздо серьезнее, чем просто к другу: их роднила не только общность мировоззрения, но и многое другое. Мелисса была необычайно интеллектуальной персоной, будь она известной науке смертных, она наверняка стала бы одной из виднейших учёных знаменитых университетов вроде Оксфорда: почему-то Рихтер не сомневался, что, несмотря на предрассудки эпохи, её бы обязательно увенчали бы лаврами гения от науки. Созвучие умов, чувство прекрасного, которому никогда не был чужд Рихтер, любовь к миру искусства, благоговение перед величием жизни и вселенной – всё это составляло ядро их взаимоотношений, и Карл, который прекрасно знал о порядочности брата, не препятствовал им в общении. Может быть, и зря, поскольку, когда женитьба его на Мелисе Воланс всё же состоялась, оба друга поняли, что потеряли что-то очень важное и значимое, что связывало их души. Статус Мелиссы в обществе был таков, что теперь ей нечасто удавалось видеться с приятелем, да и Рихтер углубился тогда в свои научные изыскания, вот почему их общение свелось к чисто светским бессодержательным беседам нескольким записочкам, которые Рихтер так бережно хранил у себя в специальном весьма изящном ларце красного дерева с тонкой резьбой и вставками из редких металлов. Некоторые из этих посланий были надушены теми духами, которые и поныне источали свой тонкий аромат – композиции абрикоса, лаванды и ещё чего-то очень восточного, по-восточному загадочного, – напоминая вампиру о годах их ушедшего счастья, поскольку без Мелиссы он чувствовал себя, мягко сказать, не в своей тарелке, несмотря на то, что пышность вечеров, которые новая жена Хайнца устраивала для своих гостей, поражала воображение многих самых отчаянных вертопрахов и умела радовать сердце самых меланхоличных представителей вампирского сообщества, повидавших на своём веку немало. Некоторые записки были перевиты локонами Мелиссы, которые, казалось, светились во мраке комнаты, в которой находился ларец. Волосы вампиров не тускнеют и вечно сохраняют первозданный блеск, волосы же этой девушки были совершено особенные, как если бы он принадлежали неземному существу. Боль эта от разлуки, которая при возможности редко и мимолётно сообщаться с возлюбленной стала гораздо более тягостнее вечного расставания, залегла на самое дно души Рихтера до тех пор, пока он в какой-то момент не обнаружил, что испытывает новое, неизвестное и странное чувство к первой жене Карлхайнца, Корделии, - даме раскованной, кокетливой и так разительно отличающейся от полной сдержанного достоинства Мелиссы, что он сам долго не мог понять, отчего этот его интерес за короткое время стал таким устойчивым. Рихтер и до сих пор спрашивал себя о том, почему он так резко изменил свои предпочтения. Поморщившись, вампир отогнал воспоминания о Корделии и связанных с ней злоключений. Да, эту женщину он тоже полюбил, полюбил так сильно, что эту страсть довольно долгое время не могло заглушить ничто, и поэтому он подчинялся ей почти беспрекословно. Корделия напоминала ему демона, а его привязанность к ней он сравнивал с каторжником и прикованным к его ноге тюремным ядром. Эта страсть была чёрным, опаляющим жаром без пламени и света, всесокрушающей и всесметающей, так что на фоне этого в какой-то момент ставшего ему невыносимого мрачного ощущения зависимости, неизменное его чувство к Мелиссе казалось ему светлым дуновением мечты, на некоторое время ставшим менее воодушевляющим, хотя и не менее значимым. Сильные чувства, несмотря на то, какого они рода, могут толкать нас на значительные поступки, будь они тёмной или светлой природы. Корделия по всему существу своему не могла быть носителем доброго начала, вот почему всё то, что совершил Рихтер после того, как прельстился ей, он счёл проклятьем, нависшим над ним: Корделия была подобна троянской Елене, даже более – бездумному, бесчувственному чудовищу, несущему погибель всякому, кто его коснётся. Лишь устав, пресытившись и набив шишки в попытках удовлетворить её бесчисленные извращённые прихоти, он снова всё чаще и чаще стал возвращаться к мысли о девушке, чей образ был подобен золотому облаку в час заката, а впечатление от её ауры – освежающему потоку хрустальной воды в подзвездных сумерках. Но всё же Рихтер не стал искать возможности проводить с Мелиссой Воланс больше времени. Он продолжал любить её на расстоянии, такой, какой на казалась ему, какой представлялась. Ему не хотелось разрушать то впечатление, светлое и очень настоящее, живое, как всякое первое сильное впечатление от того времени, когда его душа была более восприимчивой к красоте жизни и природы, когда всё богатство окружающего мира отражается в зеркале нашего духа до мелочей, и, кажется, даже запахи способны пронзить его хрустальную поверхность, обретя свою вторую жизнь в этом чутком зазеркалье. Теперь ещё эта девушка… Как Рихтер выяснил, она была сестрой Мелиссы, но было что-то очень странное в том, что до этой поры никто про неё ничего не слышал, и то, что имена их так странно совпадают… Но ещё страннее было то ощущение, которое охватило вампира тогда, когда Мелисса Дин пела свою первую арию: ему казалось, что то почти забытое, святое ощущение первозданной невинности, которое пронизывало его первые безмятежные деньки сердечной привязанности к Мелиссе Воланс, снова овладело им, но не как воспоминание, а как что-то очень отчётливое, существующее в действительности и – как ему показалось – как нечто, провозвещающее будущее… Точнее, он знал, что это чувство, которое было так сродни тому, что он во всей полноте испытывал когда-то, как будто бы бросало свою тень из времён ещё не наступивших, и это было для него более, чем открытием: ведь он прежде никогда ничего похожего не испытывал. Вот почему он сейчас так внимательно изучал свои новые страсти, вернее, новое и очень сильное переживание от увлечения, как ему казалось, мимолётного, к молодой певице, гостившей в поместье.