Невесты для вампиров

Комната Аспазии была, действительно, обставлена необыкновенно красиво. Нет, Мелисса к этому, вопреки словам Канато, руки не приложила, однако он и сам справился безупречно, угадав и неизменно меняющееся настроение младшей сестры, и её частую подверженность меланхолической, отрешённой задумчивости, и её выразительную мечтательность, которая часто, ещё в детстве, раскрашивала жизнь Мелиссы необыкновенными, нереальными красками, когда Аспазия пересказывала невесте выдуманные истории у камина или когда они бродили по лесам, когда розовый закат заливал прилегающие поля, а издалека доносился звон колоколов, собирающих к вечерней службе. В эти дни Мелисса чувствовала себя очень необычно – и одновременно так прекрасно, как никогда позднее; в памяти она всё чаще возвращалась к этим дням, когда, после прочтения очередной главы артурианы невеста буквально ощущала рядом чьё-то присутствие, возможно, духа одного из тех рыцарей, что когда-то сражались на полях под Камелотом. Аспазия имела мягкий, мелодичный и красивый голос, у неё был врождённый к декламации, поэтому Мелисса часто просила младшенькую прочесть тот или иной полюбившейся девушке отрывок. Или сёстры пересматривали уже который раз большие иллюстрированные альбомы, посвящённые истории средневековья, на страницах которых застыли в статуарной задумчивости персонажи Бёрн-Джонса, как будто погружённые в самих себя, в свою бесконечно прекрасную инерцию, по выражению Гюстава Моро. Младшая сестра неплохо рисовала и часто делала превосходные наброски с картин прерафаэлитов: эти рисунки украшали собой её спальню в большом изобилии. Когда Мелисса уезжала в Грецию, эти иллюстрации заполнили собой почти всю поверхность стен. По-видимому, Канато внимательно изучал дневники Мелиссы, ведь только в них ею было подробно описано всё, что окружало невесту и её сестру в детстве, и только так можно было объяснить невероятную похожесть – правда, на ином, более высоком дизайнерском уровне – этих апартаментов на ту комнату, в которой Мелисса и Аспазия жили когда-то вместе. Стены были задрапированы – по старинной традиции семейства Сакамаки, и гобелены-драпировки эти были настоящими, средневековыми: Мелисса могла отличить подделку от истинного раритета. Обстановка напоминала собой одновременно мастерскую художника и кабинет философа, и – утончённое обиталище эстета-декадента прошлого века. По стенам были в изящных, весьма традиционных на вид рамочках с выпуклым витиеватым рисунком были развешаны семейные фотографии Дин вперемежку с гравюрами и виньетками Обри Бёрдслея, обои были очень сложной фактуры, с растительным орнаментом, чисто моррисовским (наверное, Канато долгое время изучал все работы этого удивительного мастера перед тем, как воплотить в реальность давнюю мечту Аспазии – жить в комнате со стенами, обклеенными шедеврами его обойного дизайна). На красивом прикроватном столике из цельного куска горного кварца были разложены семь экземпляров «Смерти Артура» - все почти идентичные, разнились только тон обрамления и, как выяснила Мелисса, пролистав пару этих печатных шедевров, - шрифты, каждый из которых очень гармонировал с обложкой. По-видимому, Канато вдохновился примером Дориана Грея, который подобным образом заказал у печатников гюисмановский «A rebours» с целью приноровить внешний вид книги к часто меняющимся эстетическим запросам его души. Поражал набор чашек и чашечек, расставленных на каминной полке: они были сделаны из какого-то дымчатого материала, а рисунок был вкраплён так, что он как будто бы находился внутри стекла, и, чем ближе подносили чашку к свету, тем ярче светилось это необыкновенное вещество - не то фосфор, не то какая-то флуоресцентная смесь, из которого состояла краска. Кровать была традиционно английская, с большим, сотканным из крупных квадратных разноцветных лоскутов одеялом. Над кроватью висело большое, простое и грубовато вырезанное распятие, по-видимому, специально сделанное таким образом для того, чтобы комната напоминала жилища английских бедняков позапрошлого века, которых судьба чудом уберегла от работного дома. Изысканнейшие подставки, решётки и фигурки чередовались здесь с самыми примитивными предметами быта - например, с керосиновыми лампами, с металла которых реставраторы как не старались (а, возможно, так было сделано специально), так и не смогли отчистить ржавчину и зеленоватый налёт многолетней давности. Каминная полка была застелена большой кружевной салфеткой, настоящей дартмурской, которая, возможно, плелась несколько месяцев, а то и больше года – такие кружева в XIX веке ценились наравне с драгоценностями, и мужья преподносили воротнички и манжеты из этих кружев своим наречённым в качестве свадебного подарка. Их стирали необычайно бережно, и на то, чтобы научиться их плести, у ученика уходили годы упорного труда. Мелисса, как ни старалась, так и не смогла освоить это искусство, хотя просидела за самоучителем одной английской мастерицы-энтузиастки несколько недель подряд. Книги на полке, по-видимому, подбирались скорее по внешней схожести и эстетической совместимости друг с другом, чем по соответствию их внутреннего содержания, поскольку наряду с классическими, образцовыми произведениями здесь были такие, которые стыдно было даже брать в руки, но они часто были оформлены не менее великолепно, чем творения величайших умов: возможно, для того, чтобы у читателя рождалось странное впечатление от противоестественности противопоставления разнородного. В этом есть какая-то необъяснимая прелесть - когда то, что не являет собой особую ценность, имеет обрамление, подобное обрамлению средневековой «Вульгаты», составленной лучшими переписчиками для богатого королевского приближённого. Чисто декадентское, болезненно-щемящее чувство, которое должно было вызвать это противопоставление, очень хорошо сочеталось с идеей чисто монастырского самоограничения, которую выражало убранство комнаты. Аспазии, которая бродила взад-вперёд по комнате, рассматривая то один предмет, то другой, пришла на ум знаменитая формула дез Эссента об «утончённой Фиваиде». Девочка, уняв первые восторги и удивление от странных идей, которые были воплощены здесь во всей полноте как в какой-нибудь комнате оптических иллюзий, вздохнула умиротворённо: как-никак, это было то, о чём она всегда мечтала. Это был рай для уставшей, пресыщенной души и для пытливого, склонного к постоянному распаду ума. Даже каминная кочерга, та, что сразу притягивала взгляд, была необычна: в отличие от другой своей товарки – музейного экспоната, который виднелся на почётном месте, - эта была сделана просто превосходно: её рукоять представляла собой странную, вычурную фигуру, которая, несмотря на то, что не была похожа ни на что, что Мелисса видела прежде, всё же была довольно интересна и занимала глаз. Декораторы поработали отменно: несмотря на то, что потолки в поместье были очень высокие, благодаря тому, что балки были расположены диагонально и наклонно, создавалась иллюзия того, что эта комната – нечто вроде каюты корабля или закуток старинного монастыря, в который поместили какого-то ревностного затворника по его собственному желанию. В воздухе был разлит тончайший и столь любимый Аспазией аромат ладана, блистали позолотой старинные кадила, а светильники, помещённые в невидимых глазу местах, порождали лёгкое, волнительное ощущение свежести летних сумерек. Окна были задрапированы, но было сделано ложное, настолько превосходно сымитированное, что без объяснений Канато Аспазия никогда бы не дошла своим умом до понимания того, что оно не настоящее. Окно-роза представляло собой полупрозрачный витраж с «видом» на большую долину, в глубине которой покоилось зеркальное озеро, отражавшее руины старого замка или какого-то другого строения. Как потом обнаружила девочка, в зависимости от времени суток это ложное окно меняло свои декорации: на пейзаж наползала ночь, и озеро искрилось отражённым звёздным и лунным светом: последнее можно было заметить, если хорошенько присмотреться. У кровати стоял старинный глиняный кувшин, изготовленный по технологиям средневековья, с тремя ножками и выпуклым дном, и ночной горшок - вроде тех, которыми пользовались щепетильные викторианцы: его голубоватый рисунок чем-то напоминал русскую гжель. Рядом стопочкой лежали накрахмаленные, чистые салфетки со сложной вышивкой, от них исходил приятный аромат свежести. Кое-где в натяжной ткани потолка были сделаны нарочитые ложные дыры, сквозь которые пробивался ложный же солнечный свет и проглядывали крохотные лампочки-звёзды в ночное время суток. Всё было настолько безукоризненно смонтировано, настолько чистым создавало ощущение реальности, что Аспазия никогда после не пожалела о том, что в комнату не был впущен ни один луч настоящего солнца. Вышивка ширмы, каминная решётка, вставки на дверцах шкафов, обложки некоторых книг были подчинены единой закономерности и сочетались друг с другом по точным законам соразмерности. Даже большой сундук с железными уголками, сделанный по образцу XIV века, имел на крышке характерный рисунок, который повторялся и повторялся то там, то здесь, повсюду в комнате - вплоть до кованых украшений подсвечников, в которых застыли плачущие салом старинные свечи с нарезками, отмеряющими время. В трещину стола была вставлена лучина, на полке, подвешенной над камином, пузатилась целая армия чугунных, закопченных, разномастных, но расположенных по размеру горшочков для приготовления пищи. Грубый деревянный пол был застелен длинными пучками засушенной травы – крест-накрест, эти травы издавали слабый аромат летнего луга. Сверху были наброшены оленьи и медвежьи шкуры и полевые цветы. На небольшой конторке располагалась церковная Библия - оригинал средневековой рукописи, - с молитвенником и большим недописанным свитком, украшенным примитивными, но от этого кажущимися такими очаровательными миниатюрами. Рядом стояла большая круглая колба с отверстием для пальца, наполненная водой: её использовали как увеличительное стекло для того, чтобы прорисовывать мелкие детали заставок и литер. В полке под этой миниатюрной кафедрой были положены один на другой большие, расписанные с большим тщанием давным-давно почившими переписчиками жития святых с комментариями учёных монахов. Библия была раскрыта на странице с началом Евангелия от Иоанна – самым таинственным и труднопонимаемым, наряду с Апокалипсисом, разделом Священного Писания. В шкафу-буфете располагалась старинная серебряная глиняная посуда с насечками, верхняя открытая полка была заставлена стаканчиками, вырезанными из дерева и глиняными пивными кружками очень оригинальных и иногда даже весьма пикантных форм: видно было, что средневековые глиняных дел мастера имели большой запас чувства юмора. В глубине комнаты, в самой дальней нише, находилась небольшая статуя девы Марии с тонкими чертами лица, попирающая змея, распростёршая руки в благословляющем жесте. Её плащ был подбит лисьим мехом и коралловыми, гиацинтовыми и лиловыми подкладками. Отброшенная с окна-розы фиолетовая штора, расшитая золотыми и серебряными нитями, представляла собой сплетение узоров из сотен малиновых многолучевых звёзд. В общем, всё в комнате склоняло к отрешённой, болезненной мечтательности. Аспазия села на кровать и задумчиво листала страницы большой антологии французских проклятых поэтов, перекладывая толстую парчовую закладку, на которой было вышито бледно-оранжевыми нитями готическим шрифтом, буквы которого раздваивались на концах подобно копытцам или змеиным языкам: «Tout passé, tout casse, tout lasse»* _______________________________ * «Ничто не вечно под луной» (фр).