***
Он смотрит на свои ладони и не моргает. Подушечки пальцев неприятно горят, их покалывает от мороза, а раскрасневшиеся щёки и нос смотрятся совершенно неуместно на мраморной коже. Старое и изношенное пальто с дырками на груди и дырявыми карманами уже давно не греет, и Виктор старается держаться, закусывая посиневшую от холода губу и не обращая внимания на скручивающийся от голода желудок. Театры в 1941-м году почти все разрушены бомбардировщиками. Цветы больше не растут, и никто их не продаёт, потому что о них некому заботиться. И, скорее всего, из луковиц тюльпанов быстрее сварят суп, чем вырастят и, собрав букет, подарят его соулмейту. Сейчас о любви думают в основном ушедшие на фронт молодые солдаты, хранящие в кармане армейской рубашки чёрно-белую фотографию с загнутыми краями. Виктор тихо выдыхает, смотря на облачко в миг греющего щёки пара, и озирается вокруг, не подмечая ничего интересного, кроме разрушенных зданий и нескольких человеческих фигур, недвижно лежащих у края тротуара. Падающий снег медленно засыпает холодные трупы своим белоснежным одеялом. Парень закрывает глаза и сует озябшие руки в карманы пальто, жмурясь до звёзд перед глазами. Война не делает кого-то более человечным. Война учит, показывает и наказывает, вот только со временем люди забывают о наказании, вновь разжигая бессмысленные кровопролитные бойни, от которых страдают сами. Войны уничтожают почти всё подчистую. А ведь уничтожить намного легче, чем создать. Виктору трудно было убивать чувства внутри себя, когда на улицах родного Ленинграда стали появляться первые исхудалые люди, не евшие по несколько дней, которые в итоге заканчивали свою жизнь на холодной улице, примкнувши к ледяной кирпичной стене и смотря на отдаляющийся мир живых стеклянными глазами без эмоций. Но ещё труднее будет возродить вновь в своём сердце тот огонь милосердия и простодушной доброты, что всегда были с ним. Сейчас всё чертовски трудное и непонятное. Никифоров бредёт по скользкой дороге после тяжёлого рабочего дня на заводе, смотря лишь себе под ноги, и вспоминает всю свою жизнь. Ему уже 45. Но он выглядит точно так же, как и 27 лет назад в то самое солнечное и морозное утро, когда на руке появилась аккуратная надпись 2016, заставившая весь его мир встать с ног на голову и пройти не малый путь жизни в совершенном одиночестве. Это тоже больно. Это разрывает его голову и заставляет выныривать из беспокойного сна уже долгие годы. Виктор ненавидит всё это всей душой. Но Виктор не может не любить самой искренней и нежной любовью своего соулмейта, встреча с которым будет лишь через семьдесят пять лет. И это, на самом деле, возможно, потому что он не знает ни пола этого человека, ни привычек и характера, ни цвета глаз и вкуса чужих губ, но он любит. До иррационального и взрывающего все нервные клетки. До глубокого и невинного, того, чего сам парень не в силах понять и осязать. Он просто знает, что его родственная душа — самая лучшая на всём белом свете и что он обязательно должен дождаться 2016-го года. Возле пункта выдачи ломтика хлеба, за счёт которого большинство горожан и держится, как и каждый день толпится целая очередь. С её стороны изредка доносятся ужаснейшие крики и стоны с мольбами о большем, чем выдавали в онемевшие от холода руки каждого человека. Виктор встаёт в самый конец очереди, сжимая в кармане карточку, и вскоре позади него оказывается несколько девочек, самой старшей из которых, на вид, лет двенадцать, а младшей — четыре года. Старшая девочка держит четырёхлетнюю за беленькую и тоненькую ручку, высунувшуюся из-под рукава грязного пальтишка коричневого цвета с всего лишь несколькими большими чёрными пуговицами, а другая, выглядящая на шесть с половиной лет, смотрит прямо в лицо обернувшегося Виктора, и ему страшно. Страшно от этого пронизывающего холода во взгляде обычного ребёнка. Война наказывает. В основном наказывает невиновных. Мальчик, что стоял перед Виктором, неожиданно начинает покачиваться, будто самый лёгкий листик от простого дуновения летнего ветра, и вскоре валится на бок. Всё происходит быстро и так просто, что сердце Виктора сжимается, потому что никто не обращает на явно умирающего ребёнка внимания. Так не должно быть, это неправильно. Люди перед ними продолжают уходить, жадно смотря на квадратный кусочек чёрного хлеба в своих руках, и это самый страшный кошмар. Это Ад на земле. Чистилище, очевидно, не для них. Никифоров, продолжающий с ужасом и тоской смотреть на маленькое тело в красном пальтишке у своих ног, не сразу замечает, что двенадцатилетняя девочка, стоящая позади, тычет его в спину своей костлявой и холодной рукой. Он вздрагивает и резко поднимает голову, сразу же упираясь взглядом в недовольное и мрачное лицо женщины, чья голова укутана несколькими цветастыми, но явно старыми и поношенными платками. Женщина держит в руках ломтик хлеба и протягивает другую, чтобы получить карточку. Взгляд льдистых глаз невольно падает на мальчишку. Виктор стискивает челюсти, и он готов поклясться, что был отчётливо слышен противный скрежет его собственных зубов. Он рывком поднимает неизвестного ребёнка на руки, и плевать он хотел, что его тело слишком слабо и сил держать другого человека в своих руках у него совершено нет. Парень нашаривает в кармане чужого пальтишка небольшой талончик. Просто это всё неправильно, так не должно быть. Женщина в платках одаривает его ещё одним угрюмым взглядом и, прежде чем выдать два квадратика чего-то тёмного и по вкусу совсем не напоминающего хлеб, смотрит своим внимательным потускневшим взглядом на две карточки, сжимаемые Виктором замёрзшими пальцами. Затем она проверяет своими большими и неровными пальцами пульс на шее у мальчишки. Тот оказывается вполне себе живым. Сердце Виктора радостно трепещет от этой новости, и он даже благодарит женщину за хлеб, прежде чем перейти на быстрый шаг, прижимая ребёнка с посиневшими губами к себе и пытаясь не упасть на заснеженной улице. Мальчишка, чьи пшеничные волосы спутаны и довольно-таки длинны, просыпается в кровати Виктора через пару часов. Он бледный и выглядит очень хрупко, и Виктор просто не может на него не смотреть. Мальчик же смотрит на него в ответ своими малахитовыми и всё ещё сонными глазами, которые он потирает грязным кулачком. Виктор, как только пришёл в свою маленькую и пропахшую дымом квартиру, сразу же уложил маленького незнакомца в постель и, не став раздевать его, сам снял с себя пальто и укрыл им ребёнка. И теперь, когда тот проснулся, мальчишка смотрится весьма очаровательно и забавно в коконе из большого пальто Никифорова. — Рад, что ты проснулся, — с осторожной улыбкой оповещает мальчугана Виктор, стоящий в тёмно-зелёном свитере с горлом возле железной бочки, из которой медленно поднимается струйка дыма. В комнате довольно тепло. Мальчик с малахитовыми омутами глядит на него расфокусированным взглядом и слегка приоткрывает по-детски пухлые губы, явно намереваясь что-то сказать, но ни один звук так и не покидает его рот, потому что уже через миг он поджимает нижнюю губу и опускает голову с копной светлых волос. Виктор снова улыбается, хоть неожиданный гость в его доме и не видит этого. — Прости, что я так бесцеремонно похитил тебя, — он извиняется непонятно за что, и в этот раз на него всё-таки смотрят. — Я могу отвести тебя домой, к твоим родителям. Где ты живёшь? Глаза ребёнка расширяются в настоящем ужасе, а внутренности Виктора сжимаются. По этому взгляду и страху на бледном лице сразу становится ясно, что маленький человек, так отчаянно кутающийся в его старое пальто, один из тех многих, кто остался без родителей. Виктор не знает, что здесь можно сказать, потому что когда его родители погибли в самом начале войны, его никто не успокаивал и не говорил поддерживающих слов, да и сам он не знает, хотел ли их тогда получить. К тому же, он был не маленьким, а человеку перед ним не больше восьми лет. Поэтому в комнате стоит тишина, прерываемая лишь редким потрескиванием горящих в бочке ножек старого дивана. Но через некоторое время по помещению проносится совсем иной звук, нежели треск: бурчание живота. Мужчина смотрит на так и не представившегося мальчугана снисходительно и с теплотой в голубых глазах. Он медленно отталкивается от холодной стены, у которой стоял несколько минут, и подходит к перекошенному деревянному столу, на котором лежат старые книги, предназначенные для топки, и стоит графин с растопленным снегом. Виктор осторожно берёт в руки завязанный в один узел платочек, спрятанный до этого момента за стопкой книг, и достаёт из него кусочек хлеба. Зелёные глаза загораются огоньком жизни. — Я взял твой хлеб, — говорит он, и мальчишка смотрит на него, не отрываясь. — Мне не хотели его давать сначала, так как думали, что ты мёртв, а твою карточку я, можно сказать, будто бы забрал себе. Знаешь, сейчас многие пытаются взять больше положенного, принося с собой мёртвых детей и прося и их долю, будто они живые. Виктора поражают слова, вылетающие из его рта с такой простотой и лёгкостью. Становится противно от себя самого, и он сжимает одну руку в кулак, тогда как в другой всё ещё находится ломтик хлеба. Мальчик неуклюже высвобождается из плена чужого пальто и, спустившись со скрипучей железной кровати, медленно и пошатываясь бредёт прямиком к Виктору, терпеливо ожидающему его у стола с одной неровной ножкой. Никифоров протягивает ему руку, где на ладони лежит еда ребёнка. Мальчик одним рывком забирает своё, жадно запихивая в рот и быстро жуя. Виктор поражён. — Тебе не стоило есть всё сразу, — с нотками печали говорит мужчина, сверху вниз смотря на жующего рассыпчатый хлеб мальчишку. — Завтра еды может не быть и вовсе. Ребёнок поднимает голову и смотрит на него нечитаемым взглядом, после чего быстро засовывает ручонки в карманы своего красного пальто, доставая что-то и суя это растерявшемуся взрослому. В следующую секунду Виктор поражённо смотрит на свои руки, в которых находятся несколько довольно крупных клубней мороженого картофеля. — Где ты это взял? — шёпотом интересуется Никифоров, будто боится, что их кто-то может услышать и расстрелять за это. Мальчуган приподнимает уголки губ в лукавой улыбке и вновь забирается на кровать, смотря на Виктора из-под чёлки. Парень только вздыхает и весело смотрит на того в ответ. Юра. Мальчишку с малахитовыми глазами и беспорядком на голове зовут Юра. Виктор же зовёт его ласково и с любовью старшего брата Юрочкой. Юрочке, конечно же, это не нравится.***
— Что это за цифры у тебя на руке? — дрожащим голосом спрашивает Юра. Виктор удивлён подобному вопросу, потому что до этого десятилетний Юрочка никогда не интересовался аккуратными «2016» на его предплечье. Но он понимает, что мальчишка сейчас хочет лишь отгородиться от происходящего и отвлечься, слушая хоть полный бред, только бы не звуки разрывающихся наверху бомб и падающих строений. Все жители их трёхэтажного дома собрались в тесном, тёмном и сыром подвале. Дышать тут нечем, и керосиновая лампа тускло светит прямо в глаза. Здесь душно, и все прижимаются друг к другу, и всем здесь страшно. Даже вечно холодный и такой храбрый Юрочка сильнее жмётся к груди Виктора, обнимая его и утыкаясь лицом в ткань рубашки. Женщины и девочки постарше не прерываясь читают молитвы с закрытыми глазами и соединёнными в молитвенном жесте ладонями, а мужчины ведут себя довольно расслабленно, с поднятыми немного вверх головами смотря всезнающим и опытным взглядом на дрожащий потолок старого подвала. Виктор утыкается подбородком в светлую макушку Юры, прикрывая глаза и думая о своём прекраснейшем соулмейте, чей образ он каждую ночь представляет у себя в голове, мысленно уже находясь с ним. В груди разливается тёплое и светлое чувство, и мужчина искренне улыбается, хотя заметь его кто сейчас, — сочтут за сумасшедшего. Ну и плевать. — Это год, когда я смогу встретить свою настоящую и единственную любовь, — наконец отвечает Виктор и встречает заинтересованный взгляд ребёнка. — А у меня такое будет? — Конечно, у всех людей есть, — восторженно вещает шёпотом Виктор, чтобы никто не обращал на их разговор внимания. — Когда тебе исполнится восемнадцать лет, на твоей коже тоже появится год встречи с твоей родственной душой. Затем, когда настанет этот год, рядом будет месяц, а потом — число этого месяца. И только в этот самый день рядом со всеми этими цифрами будет точное время, когда вы с соулмейтом сможете быть вместе. — Ого... — поражённо выдыхает Юрочка, насупив свой милый носик и слегка нахмурившись, обдумывая только что услышанное. — Но разве ты не будешь совсем старым-старым, когда встретишься с этим своим соул... солметем? — Соулмейтом, — поправляет его Никифоров и пожимает плечами. — Я не старею вот уже почти 30 лет, и никто не будет стареть, пока не увидит свою любовь и не будет с ней вместе. — Фу, старый, — ехидничает мальчик, за что Виктор бережно треплет его по спутанным волосам, обнимая за острые плечи. — Но, знаешь, бывает так, что ты и твой соулмейт можете никогда не увидеть друг друга, — печально говорит Виктор, чувствуя, что сердце болезненно сжимается от произнесённых слов. Юрочка смотрит прямо на него в крайней заинтересованности, и парень знает, что нужно продолжить. — Иногда у людей, ждущих встречи, пропадают цифры на руках. Это потому, что его соулмейт умер до встречи. Сейчас такое происходит довольно часто. Бывает даже так, что один из пары умирает ещё даже до своего восемнадцатилетия, и тогда второй человек вынужден всю жизнь провести в одиночестве. — Виктор кивает в сторону одного из мужчин, смотрящего в одну точку отсутствующим взглядом. На его не скрытых тканью одежды руках нет ничего, что напоминало бы татуировку с каким-либо годом. — Но если родственные души встречаются, то вместо дат у них появляются имена друг друга. Это довольно интересно, Юрочка, я даже дам тебе книгу, чтобы ты почитал об этом. Юрочка, понятно дело, недовольно фыркает. Виктор снова улыбается, пытаясь за криво поднятыми уголками губ скрыть всю ту боль и печаль, что он испытывает. Просыпаясь, юноша первым делом смотрит на свою руку, не исчезло ли число с его кожи. Ведь вероятность того, что его соулмейт может умереть до 2016-го, довольно высока, и Виктор просто надеется, что тот попросту ещё не родился. Потому что если встречи не случится, Виктор умрёт от разрывающей грудную клетку боли.***
— Поскорее бы мне вырасти, — мечтательно говорит Юрочка холодным вечером начала 1944-го. Виктор непонимающе улыбается на его слова, приподнимая одну бровь в вопросе и замирая посередине комнаты с открытой книжкой в руках. Мальчишка смотрит в окно и немного медлит с ответом. — Я хочу быстрее увидеть год встречи со своим соулмейтом. Виктор понимающе кивает и подходит к сидящему за столом Юре, запуская длинные пальцы в отросшие почти до плеч волосы. Мальчик никак на это не реагирует. В комнате как всегда пахнет дымом, а теперь в воздухе витают и ароматные нотки ели. Война войной, а Виктор всё же настоял на ёлке, которую поставил в углу комнаты. Хотя ёлкой эту дряхлую ветку у Юры язык не повернётся назвать. Но Никифоров слишком сильно радовался, и глаза его сияли в тот момент, так что он не высказывает претензий. Да и запах, на самом деле, приятный. А ещё они привязались друг к другу. Виктор вспоминает о ещё 72-х годах одиночества. Ему снова больно и совершенно точно не хочется, чтобы этот маленький проказник прожил такую же несчастную и пустую жизнь. Так что Виктор только целует Юру в затылок и обнимает со спины, с плохо скрываемым отчаяньем шепча: — Пожалуйста, никогда не взрослей. Но Юрочка, конечно же, взрослеет, и это то, что люди называют неизбежным. Неизбежное без стука врывается в их тихую квартиру 1-го марта 1951-го года. Врывается, разрушая едва наладившееся спокойствие. — Доброе утро, Юрочка! — радостно приветствует его Никифоров, улыбаясь своей широкой улыбкой и размахивая одной рукой в знак приветствия. На улице стоит на редкость хорошая погода для первого дня весны, и настроение у юноши хорошее и солнечное тоже. Вышедший из своей комнаты Юрий не смотрит на него, пряча свои прекрасные малахитовые глаза за слишком длинной чёлкой и оттягивая рукава неразмерной для него рубашки. Пальцы на ногах поджаты. Виктор начинает сильно волноваться, быстро подходя к нему и рукой убирая волосы назад. Выражение лица Юрочки поражает его. По только недавно начавшему заживать сердцу будто наносят свежие раны ножом. Глаза у Юры красные, в них стоят слёзы, и Виктор готов поклясться, что никогда не видел этого мальчишку более разбитым, чем сейчас. — Что случилось? — ласково спрашивает Никифоров, сжимая в своих руках холодные ладони Юры. Тот всхлипывает и аккуратно освобождает свою руку, оттягивая рукав рубашки и давая взглянуть на нежную кожу. Что за грёбанные шутки? В какую игру с ними двумя играет судьба? Виктор буквально прожигает взглядом появившиеся на руке Юры цифры. «2015» Он смотрит в глаза напротив и несмело улыбается, не зная, что делать с разрастающейся внутри него пустотой. — Ну, на твоей свадьбе я всё ещё буду холост, — с напущенной весёлостью пытается пошутить Виктор, но в ответ в его руки лишь падают с громкими и отчаянными рыданиями и просьбами убить мальчишку прямо сейчас, потому что он просто не выдержит, понимаете? Виктор успокаивающе гладит его по спине и смотрит отсутствующим взглядом на одинокую лампочку, свисающую слишком низко. — Всё будет хорошо, — обещает он. — Обязательно будет. Виктор Никифоров тогда ещё просто не знает, что мир ждут глобальные перемены, новые конфликты, распад СССР и кризис 90-х годов. Определённо, всё будет хорошо, Витя.***
Виктор резко садится в постели, смотря перед собой ошеломлённым взглядом и тяжело дыша. Стук собственного сердца отдаётся где-то в висках. Парень сглатывает. Ему уже давно не снятся сны о его жизни, и сегодняшнее сновидение было для него совершенно неожиданным. Он запускает пальцы в мягкие серебристые волосы, слегка дёргая отдельные пряди, и рвано выдыхает, закрывая глаза. В спальне пахнет чем-то вкусным. Живот предательски скручивает от голода, поэтому Виктор вынужден откинуть мягкое и тёплое одеяло, слегка ёжась от прохлады. Сладковатый аромат и яркий запах кофе влекут Никифорова, и он даже не собирается сопротивляться. Сегодня двадцать пятое декабря 2016-го года, и Виктор может сказать, что он счастлив. Теперь его сердце не сжимается от того, что каждый год он смотрит на себя в зеркало и каждый раз на него в ответ смотрит восемнадцатилетнее отражение с печальными глазами и поджатыми губами. Теперь, можно сказать, Виктору Никифорову девятнадцать лет. И он ждал этого сто два года, Господи. Просторная светлая кухня залита солнечным мягким светом, и сердце Виктора сжимается от трепетной нежности, когда взгляд останавливается на фигуре, стоящей у плиты и мычащей себе под нос какую-то песню на японском языке. «Юри Кацуки» приятно зудит на коже. Ему хочется улыбаться, всё время улыбаться и не думать ни о чём совершенно, кроме вот этого вот балбеса с волосами цвета горького шоколада и потрясающим голосом. — Ты оставил меня одного в холодной постели, Юри, — наигранно бурчит Виктор, подкрадываясь к готовившему блинчики Юри и обнимая того со спины, и прижимает к крепкой груди. Тот в ответ испуганно пищит, и Никифоров не может не улыбнуться снова. Этот маленький чертёнок похитил его сердце и душу. — Я не оставлял, — пытается оправдаться Юри, выключая плиту и не предпринимая никаких действий, чтобы вырваться из сильного захвата. Виктор остаётся этим доволен. — Я просто хотел приготовить тебе завтрак, — пристыженно добавляет парень, и Виктор готов расцеловать его всего, потому что нельзя быть настолько потрясающим, эй. Кацуки осторожно поворачивается в его объятиях, и теперь они смотрят друг другу в глаза. Виктор забывает, как дышать. — С Днём Рождения, Виктор. Виктор не знает почему, но предательские слёзы подступают к искрящимся счастьем и любовью глазам. Он утыкается в плечо Юри, удивлённого такой реакцией на свои слова. Никифоров глупо улыбается, замечая своё имя на руке родственной души. — Господи, я так сильно люблю тебя. Юри краснеет. Он действительно краснеет, хотя Виктор говорил это уже множество раз. Сегодня двадцать пятое декабря 2016-го года, и они обнимаются на кухне в небольшой квартирке в Нью-Йорке. — Я люблю тебя тоже, — выдыхает Юри в чужие губы, и их поцелуй ещё никогда не был так сладок. Семейную идиллию с запахом кофе, пропитавшим одежду, и тарелочкой со стопкой аккуратных блинчиков нарушает громкий стук в дверь и последующая реплика на русском: — Эй, Виктор, открывай! Я и Отабек на днюху к тебе пришли! Но того почти сразу затыкает более грубый голос: — Юра, не кричи. Виктор, откинув голову назад, заливисто смеётся. Наконец эти двое вернулись со своего медового месяца. — Я открою, — говорит Юри и спешит к двери, а Никифоров просто наблюдает за ним, затем закрывая глаза и не собираясь стирать с губ полуулыбку. Виктор думает, что совершенно точно стоило ждать Юри больше ста лет.