Молодые и влюблённые.

С самого начала они рождаются, чтобы умереть вместе. Порознь или нет, держась за руки или каждый в своей постели, на разных континентах или в одном доме: тысячи всевозможных вариаций. Одинаково только одно — время смерти. Их сердца останавливаются в единое мгновение с точностью до миллисекунды. Если одного сбивает машина, и он захлёбывается кровью на асфальте, то другого, каким бы здоровым он ни был, хватает сердечный приступ. Поделенные пополам они не могут существовать один без другого. Кто-то находит это трагичным и очаровательным. Отабека это пугает. Политики и звёзды отчаянно ищут свои родственные души, которые носят в себе их смертельный приговор, а найдя — берегут как зеницу ока. Иногда эта забота приобретает монструозные очертания: муж запирает любовницу в подвале, чтобы та не умерла раньше него, известный писатель вводит поклонницу в искусственную кому, лишь бы иметь контроль над своей жизнью. Отабека передёргивает от одной мысли об этом. До чего же нужно быть трусом, чтобы запереть, сломать, изувечить ради своей безопасности другого человека? Который, возможно, ни капли тебя не любит. Не знает. Ему вообще плевать на тебя. Он бы жил и жил, радовался солнцу, строил семью, а ты обрубаешь ему руки и ноги, садишь на цепь и кормишь внутривенно.  — Люди — ублюдки, — философски замечает Юра, пока они сидят в квартире его родителей и режутся в приставку. Его отец и мать — родственные души, таймер смерти на их руках давно перестал скакать как угорелый и теперь спокойно отсчитывает дни до их упокоения. Вроде бы не семья, а картинка, но Плисецкий, до которого у родителей вечно не доходят руки, родственность душ презирает. Отабек думает — это из-за прохладных отношений в семье.  — Это из-за того, что щас помрёт где-нибудь моя дура — и всё, финита ля комедия, — огрызается Юра, обгоняя его машину на нарисованной трассе. — Я тут пашу, как ёбнутый, чтобы медали зарабатывать, а она там вскроет вены от несчастной любви или родит неудачно — конец мне. Отабек искоса смотрит на Плисецкого. В лице того нет злобы, глаза напряжённо следят за машинами на экране, брови сведены, а в самой позе читается тщательно скрываемая напряжённость. Юра похож на кота, которого хозяин в который раз шуганул от своих гераней. Юра не любит такие разговоры.  — Ты боишься? — осторожно спрашивает Отабек, боясь отвлечься и прямо посмотреть на Плисецкого: тот чувствует чужие взгляды буквально кожей.  — Я злюсь, — рявкает Юра, резко выворачивая джойстик, и его машина крутится на месте, потеряв управление, пока не врезается в поворот. Отабек тоже убирает пальцы от кнопок — соперник и так уже врезался, дальше играть неинтересно, — и ставит игру на паузу. Плисецкий резко откидывается на диван, закидывая ноги на низкий столик, где стоят банки диетической колы — редкая поблажка для фигуристов, — и тянется за своим телефоном. Алтын уже выучил, что когда Юра проверяет твиттер посреди разговора, то значит хочет уйти от неприятной темы.  — Я не думаю, что родственная душа — это так уж ужасно, — Отабек откладывает джойстик, глядя, как на экране курится дымом разбившаяся машина. Нарисовано очень реалистично, разве что за тонированным стеклом не видно водителя. Впрочем, игра 11+, в ней нельзя показывать кровь и изувеченные тела.  — Да ну? — равнодушно бросает Плисецкий, обновляя ленту и набирая новый пост. Отабеку твиттер нравится: по природе немногословный, он спокойно укладывается в сто сорок символов. Правда, к вящему сожалению своих фанатов, соц.сеть он использует исключительно для общения с Юрой. Под боком начинают перечислять недовольным голосом. — Ты можешь умереть из-за чужой глупости. У тебя жизнь поделена с другим человеком. Ты можешь склеить ласты, потому что кто-то налажает. Как бы ты ни старался — ты подохнешь, когда какой-то ебанавт решит самовыпилить вас обоих.  — Окей, я понял, — негромко смеётся Отабек. — Ты боишься смерти.  — Да не боюсь я ничего! — больно пихает его в плечо Юра, и Алтын едва успевает перехватить в замахе вторую руку. Они катаются по дивану, пытаясь выбить друг из друга пыль. Несмотря на разницу в росте, Отабеку нелегко — Плисецкий цепкий и юркий, как кошка, ещё и гнётся во все стороны, стоит его заломать, как он тут же находит способ вывернуться. Наконец Алтын, плюнув на ощутимые тычки в живот, хватает его в охапку и валит на диван ничком. Юра ёрзает под ним, на каждом движении ощутимо проходясь задницей по ширинке, и Отабек бессильно утыкается носом ему в затылок, окончательно добивая себя юриным запахом.  — Хера ты навалился! — вякает Плисецкий, спасибо, что не бодаясь. Слава богу, что не оборачивается, иначе бы увидел чужое лицо с гримасой то ли боли, то ли удовольствия. Отабек быстро приподнимается на коленях, и Юра, будто издеваясь, тут же становится на четвереньки, прижимаясь позвоночником к его груди, а всем, что ниже копчика, к твердеющему члену. Есть всего минута, чтобы что-то с этим сделать, прежде чем Алтын похерит по дурости их дружбу, а Плисецкий начнёт строчить в твиттер, что «педики подбираются всё ближе». К счастью, всё решается само собой: Юра быстро выбрыкивается из его объятий и выскальзывает на свободу, благополучно ничего не заметив, а Отабек вскакивает на ноги, разворачиваясь к туалету. За двадцать лет его соображалка привыкла работать в любой ситуации, поэтому он и сейчас не теряется. Закрывая за собой дверь, слышит хохот всё ещё сидящего на диване Плисецкого:  — Ничо так тебя прижало! Виу-виу, — он подражает сирене, а Отабека накрывает по полной, когда он расстёгивает ремень и спускает штаны, запуская руку под резинку боксеров. — Сссссыкотная помощь! Всем освободить проезд! И заливисто смеётся. Алтын жмурится, почти падая на сидение унитаза, и гладит себя, размазывая всё больше выступающую на головке смазку. Юра стукает банкой колы и неожиданно громко матерится «ёб твою мать! блядская жестянка!» Это так глупо — дрочить на чужую матершину, но Отабек с нажимом ведёт по напряжённому члену сначала вверх, потом вниз, вслушиваясь в ругательства и представляя лицо Плисецкого.  — Я колу на себя пролил, — жалуется под самой дверью Юра и шлёпает босыми ногами дальше. — Я майку у двери оставил. Швырни потом в стирку. То есть… то есть он сейчас без футболки? Отабек видел его голым пару раз: один раз случайно, когда заглянул в примерочную, второй раз специально, пока тренировался в России и подсматривал в чужую душевую кабинку в раздевалке. Это не то, чем он гордится, но сейчас Юра в одних домашних штанах, белокожий, с узкой талией и подтянутым животом стоит перед его глазами как живой. Этот Плисецкий хмурится по своему обыкновению и краснеет, жалобно сводя брови. Отабек беззвучно скулит себе в ладонь, рвано толкаясь в руку.  — Я чай поставлю, — информирует из-за двери ничего не подозревающий Юра.  — Мгмх, — вносит посильный вклад в разговор Отабек, опуская осоловевший взгляд на свои пальцы, между которыми тянутся липкие мутные капли. Между его ног на кафельном полу ванны издевательски поблёскивают белёсые разводы. В туалете стоит неприятный запах. На кухне, в остальной части квартиры, невинно хлопочет Плисецкий, на которого он только что передёрнул. Говоря чужими словами «пиздец ситуёвина». — Тебе как всегда? — окликает его Юра, звеня ложками.  — Нет, кофе, — Отабек отматывает приличный моток туалетной бумаги и первым делом стирает сперму с пола. Стыд жжёт ему щёки, а кости до сих пор будто из желе, но он упрямо собирает себя в кучу — сам виноват! Быстро моет руки, ещё отматывает от рулона и обтирает член, надевает трусы, разбрызгивает освежитель воздуха. Идеальное преступление, чёрт побери! Плисецкий уже сидит за столом, уткнувшись в незаменимый телефон и помешивая в чашке чай. Кофемашина утробно гудит, готовя порцию эспрессо. Эта картина стала уже такой привычной за те две недели, что Отабек провёл в России. Впереди ещё целый месяц, который он проведёт в этой квартире: Юра такой скандал закатил, когда услышал слова про съёмную — «я тебе друг или нет? какого хера ты на чужой квартире жить собираешься?» Алтын не посмел, да и не хотел, сопротивляться, хотя постоянное присутствие объекта влюблённости существенно усложняло жизнь.  — Жалуешься на меня в твиттере? — со смешком осведомляется Отабек, отодвигая себе стул и усаживаясь. В теле мешается напряжение и слабость после оргазма, поэтому руки подрагивают, и он едва не роняет кубик тростникового сахара, который они едят вместо конфет.  — Да из тебя и так уже половина моей ленты состоит, — отмахивается Плисецкий, кидая на него настороженный взгляд. Отабек спокойно разгрызает сахар и катает его крупинки на языке, старательно делая рассеянный взгляд, устремлённый в окно. Он не может выдать своей влюблённости. Не имеет права. Он не родственная душа Юре, у них нет одного таймера на руке, он всего лишь его лучший друг и его долг оставаться им до конца. В конце концов, Алтын так и не понял, из-за чего Плисецкий до сих пор проезжается по поводу Виктора Кацуки-Никифорова — из-за обиды за Гран-При или его мужа. Кофемашина пиликает и прекращает гудеть, но стоит Отабеку дёрнуться, как Юра подрывается первым, огибает его и снимает с подставки чашку. На плечо Алтына нежно надавливают, опираясь, и Плисецкий аккуратно ставит кружечку, стараясь не испортить пенку, да так и остаётся рядом.  — Ты нормально себя чувствуешь? — заботливо произносит он. Отабек едва кофе не давится, вскидывая глаза и видя глаза Юры напротив своих. Плисецкий заглядывает ему в лицо, так и не убирая тёплой ладошки с плеча. Отабек сдержанно кивает, стараясь до донышка выпить эти моменты нежности.  — Да, просто голова болит, — врёт он. Юра с сожалением улыбается.  — Чего раньше не сказал? Не бесились бы тогда, — он усаживается напротив, но телефона в руки не берёт, подбирает голову рукой и цедит чай, не сводя обеспокоенного взгляда с Отабека. Это приятно, но сердце бьётся так сильно, что один его стук может всё выдать.  — Ты как день рождения собираешься праздновать? — Алтын умеет переводить тему, поднаторел за время общения с журналистами. К тому же ему действительно интересно. Юра подкатывает глаза в ответ.  — Мила наверняка какую-нить вечеринку-сюрприз придумает, а Гоша будет делать вид, что ничего не знает.  — Хотя бы ради приличия не пытай его, чтобы узнать подробности, — смеётся Отабек, зная, насколько въедливым бывает Плисецкий. Тот самодовольно хмыкает, и становится понятно, что живым Поповичу не уйти. Бедолага. Юра задумчиво прихлёбывает чай, а потом неожиданно поддаётся вперёд и неуверенно царапает пальцем запястье Отабека — хочет сказать что-то «сопливое».  — Что? — очень хочется самому взять его за руку да так и пить кофе дальше, но можно только слабо улыбнуться. Плисецкий всё равно нахохливается, как нашкодивший кот.  — Если честно, если ты придёшь, мне на всех плевать будет, — бурчит он, исподлобья поглядывая на Отабека. — Не, серьёзно. С удовольствием сидел бы с тобой весь день дома, а потом прокатился на твоём байке по Невскому, когда уже вечер будет. Плисецкого очаровывает вечерний Питер, а Отабека очаровывает сам Плисецкий с растрепавшимися волосами, покрасневшими щеками и довольными глазами, блестящими от света фонарей и вывесок магазинов.  — Это заказ? — нейтрально интересуется Алтын, боясь спугнуть.  — Ага, — Юра кивает и убирает руку, принимаясь за свой чай. — Больше ничо не дари. Отабек не знает, кто его родственная душа, где она и хочет ли сейчас умереть, и знать не хочет, потому что у него есть Юра. Пока у него есть Юра — весь мир может идти мимо и даже не возникать. Этой же ночью он просыпается от собственного крика, подскакивая на диване в гостиной и отчаянно молотя руками воздух. Ему кажется, что его сердце сейчас выдерут из груди: под рёбрами будто бьётся сгусток боли. Перед глазами всё ещё стоит вид стоящего на остановке испуганного Юры, прямо на которого несётся машина. Отабек отчаянно моргает, как сова днём, но не может отогнать видение любимого лица, искажённого ужасом всего за мгновение до…  — Бек! — его цепко хватают за плечи и встряхивают. Жуткие картины смазываются, и он видит настоящего Юру — живого и невредимого, взволнованно глядящего на него. Отабек хватает его в охапку, заваливая на себя, и прижимает к груди, слушая сердцебиение и сбившееся дыхание. Плисецкий охает, но не вырывается, наоборот, обнимает в ответ, поглаживая по лопаткам, а Алтын как одержимый запускает пальцы в светлые волосы, дышит запахом Юриного геля для душа и не может представить, что всего этого может… не быть? На предплечье чувствуется что-то странное, инородное. Отабек поднимает руку, продолжая удерживать Юру возле себя — это просто жизненно необходимо, знать, что он в порядке! — и смотрит на проявляющиеся на коже цифры. Три дня, пять часов, двадцать семь минут, тридцать шесть секунд. Тридцать пять. Тридцать четыре. Это время до Юриной смерти. Утром Отабек первым делом проверяет руку Плисецкого, но на коже того нет ни одной цифры. Картина складывается совсем неутешительная: на той остановке кроме Юры погибнет отабековская родственная душа. Это значит, что погибнет Отабек. Сердце сжимается от одной мысли, и слёзы сами наворачиваются на глаза, но он упрямо сглатывает комок в горле и сжимает предплечье до боли в коже. Его долг — ничего не сказать Плисецкому, никак не выдать, иначе этот идиот полезет на ту злосчастную остановку геройствовать. Юра должен выжить. Плисецкий врывается в душ, едва не снеся дверь с петель, и стряхивает ладонь Отабека со зловещих цифр — Алтын даже возмутиться не успевает. Юра поднимает на него горящие то ли от злости, то ли ещё от чего глаза, и Отабек ждёт закономерного скандала, но его только усаживают на край ванны и баюкают на худой груди руку с таймером.  — Ты поэтому кричал? — жалобно говорит Юра, бесхитростно глядя ему в лицо покрасневшими глазами — вот-вот и заплачет. Отабек поражённо смотрит на Плисецкого: а где же крики? Где проклятия на голову природы и тупых родственных душ? Такое ощущение, что для него весь мир переставал существовать, оставив рядом с Алтыном в маленькой ванне, как рыбу на песке. — Тебе приснилась смерть твоей души? Вам осталось всего три дня?  — Да.  — Это можно изменить! — убеждённо говорит Юра. — Если тебе приснилось, значит твоя душа где-то неподалёку! Максимум в паре кварталов от дома. Говори давай, как она умрёт!  — На остановке, — заторможено произносит Отабек, будто из-под толщи воды слыша знакомый голос. Он никак не может собраться с мыслями. Вероятность собственной смерти стучит в каждом ударе сердца, тело то и дело пробивает дрожь.  — Отлично! — воодушевлённо восклицает Плисецкий. — Тут по близости всего три остановки! Мы станем на двух, а на третью я знакомого парня попрошу стать! Будем всех отгонять!  — Что? — Отабек дёргается, будто через него ток пропустили. — Сдурел? Ты и близко к остановкам не подойдёшь!  — Чего-о-о? — опасно тянет Юра, щурясь, но Алтыну не до его попыток угрожать. Чёрт возьми, то, что он умрёт — это девяносто процентов из ста, но Плисецкого нужно уберечь! Он тут ни при чём!  — Заткнись! Забудь, что я тебе сказал! — Отабек вскакивает с края ванны, лихорадочно поправляя спальные штаны, и быстро приглаживает взъерошенные после сна волосы. — Я сам разберусь! Тебе в это влезать не за чем!  — Ты ебанутый?! — орёт Плисецкий и хватает за руку с такой силой, что Алтын не удивится, если после этого на кисти останутся синяки. Прежде, чем Отабек успевает хоть слово сказать, хоть мускулом пошевелить, Юра задирает растянутую майку с мордой тигра и прижимает чужую ладонь к своей груди. — Ну! Слышишь, ты, отбитый?! Сердце у Плисецкого колотится так, будто вот-вот вырвется через кожу.  — Ну? — напирает Юра, яростно глядя на Отабека, и тот, даром что старше на три года, только кивает, отчаянно жмурясь — слёзы жгут глаза, дышать становится всё сложнее. Он не хочет умирать, господи, как же не хочет! Особенно сейчас, когда он чувствует Юрино тепло, ощущает его сердце у своей ладони.  — Идиот, — рычит Плисецкий, когда рука Алтына безвольно выскальзывает из его хватки. — Ты серьёзно думаешь, что вот так тебя брошу? Да я сам сдохну скорее! Дебила кусок! Отабек чувствует себя жалким и слабым, но Юре, похоже, плевать. Он чувствует, как его обнимают тонкие сильные руки, подбородок щекочут мягкие светлые волосы, и если это не жизнь — то что тогда жизнь? Эти мгновения — важнее любви. Отабек обнимает в ответ, невесомо касаясь губами макушки и думает, что даже перед смертью не посмеет поцеловать Плисецкого: пускай у того останется труп лучшего друга, а не труп двуличного непонятно кого. Он сам не замечает, что плачет. Секунды убегают, утекают, часы испаряются, дни превращаются в мертвецов и их уносит невидимо море, которое постоянно шумит в голове Отабека. Они с Юрой излазят все остановки — к сожалению, больше тот кошмар не снится, и Алтын не может сказать точно, какая из остановок нужная. Единственное, что он знает — Плисецкого нужно запереть дома на день смерти его «лучшего друга». Ночью накануне аварии Отабек просыпается от того, что не чувствует руку с таймером. Он неуверенно пытается пошевелить пальцами, но вместо этого ощущает неприятное покалывание — основательно затекла. Алтын неловко поворачивается на бок, скрипнув зубами, и замирает в неудобной позе: напротив его лица лицо Плисецкого. Тот спит, усевшись на полу и положив голову на край дивана, длинная чёлка слабо шевелится от дыхания, ресницы всё ещё слиплись стрелочками — плакал втихаря. Отабек недоверчиво смотрит вниз — его рука в руках Юры, пальцы переплетены с его пальцами. Алтын опускает голову обратно на подушку, с усилием пропихивая в горло тугой комок, и смотрит на спокойное лицо до тех пор, пока бешено колотящееся сердце не успокаивается и он не засыпает. Все дни, что они провели с Юрой — это кое-что поважнее любви. Он караулит две остановки с самого утра, сверяясь с часами на руке — Плисецкий стоит на самой далёкой и безопасной, хотя и не знает об этом, и пытается дозвониться до знакомого. Люди приходят и уходят, один раз совсем рядом с дорогой целуются двое влюблённых — девушка трогательно стоит на краешке бордюра, чтобы дотянуться до губ своего высокого кавалера, а тот дразнит её, придерживая одной рукой, и никто из них не думает о смерти. Отабек, совершив прогулку между двумя остановками, наконец, останавливается — по-моему, именно эти голые кусты и урну он видел в кошмаре. Он не верит, что избежит смерти, и болящее с каждой минутой всё больше сердце тому подтверждение. На остановку постепенно прибывают люди, и Алтын уже готовится в нужный момент заорать, чтобы все бежали. Может, сумеет спасти хотя бы пару жизней. Неожиданно звонит телефон. На экране номер Юры.  — Блин, тут столько народу, — ворчит Плисецкий. — Наверное, это та самая.  — Да ну, — вяло усмехается Отабек, вспоминая, что та остановка ни капельки не похожа на место смерти. Юра в безопасности.  — Я тебе честно говорю! — упрямствует Юра. — Ща спасём твою бабу… ну или не бабу, — неуверенно добавляет он. — Мне честно похрену, Бек. Если выживешь — хоть всю ленту мне гейскими селфи засри, я пережил Кацуки-Никифорова, тебя так точно выдержу.  — Юр… — почему-то шёпотом говорит Отабек, но Плисецкий его перебивает.  — Короче, спасём твою душу и завалимся в булочную. Она уже открылась и… — в телефоне шмыгают носом, — ебать тут пахнет шоколадом! Бек, почему мы раньше тут не ели? Отабек мертвеет, едва не роняя телефон.  — Юр, какая булочная? — срывающимся голосом говорит он, слепо хватаясь за столб остановки и дыша через раз. Мир вертится и дрожит вместе с каждым ударом сердца. — На той же остановке нет булочных.  — Ну так я свалил оттуда, — фыркает Плисецкий. — Там поворот неудобный, захочешь на остановку не въедешь. Так что ты стереги свою, а я тут постою. Всё пучком. Отабек оглядывается и понимает, что толпа разошлась, сидят только две старушки и больше никого. Сгорбленные женщины в пуховых платочках смотрят на него и синхронно вздрагивают, одна начинает креститься, но Алтыну плевать. Он знает теперь, как выглядит смерть. Как он сам. Он разворачивается, едва не падая, и бежит прочь. Кожаные ботинки не предназначены для бега, скользят на ещё не растаявшем февральском снегу, шарф размотался и бьёт по плечу, а люди шарахаются от Алтына, как от чумного. Отабек зубами стягивает перчатку с руки, задирает рукав, царапая кожу ногтями. Минута. Господи, нет!  — О, зелёный зажёгся! — говорит в телефоне весёлый, самый любимый голос, самую малость дрожащий. — Ну, я на стрёме. Теперь Отабек знает, как звучит смерть. Господи, нет! Нет! Нет! Он влетает на остановку как раз вовремя, чтобы увидеть бросающегося вперёд Плисецкого, остервенело размахивающего руками. Людей действительно много, но они реагируют на голосящего, как сумасшедший, Юру, некоторые даже замечают мощную «Волгу», виляющую задом по заледенелой улице.  — ЮРА! — орёт Отабек, и тот машинально оборачивается в полушаге от остановки. Какие у него всё-таки красивые глаза, зелёные, с маленькими от страха и возбуждения зрачками! Алтын валит его на землю, когда в остановку влетает «Волга». В воздухе гудит от криков боли. Отабек орёт вместе со всеми, извиваясь на земле и царапая пальто на груди — сердце будто выжигают из неё. Юра, которого он сбил, подползает к нему на коленях, ловит его ладони и в отчаянии прижимает голову к себе, но Алтын это скорее осознаёт, чем чувствует. Боль скручивает его, проходится по каждой мышце. Он трясётся, как под током, спазматично бодая и пиная Юру, но тот только плачет, дёргаясь вместе с ним и не давая биться о землю. Отабек больше ничего не понимает. Только видит: на него сквозь окровавленный пластик ограждения остановки смотрит голубой глаз под тёмной бровью и налипшей на неё прядью волос. Непонятно, парень это или девушка — сверху надет капюшон, но Отабек понимает, это она — его душа. Голубой глаз смотрит с укором. «Прости, — думает Отабек, замирая в неловкой, вывернутой позе. — У меня есть тот, кто важнее любви.» Таймер обнуляется. А потом… Одна секунда. Две секунды. На третьей Отабек прерывисто вздыхает и стонет от тянущей боли в груди. По сравнению с агонией, которую он испытал, это мелочь. Он хватает ртом холодный воздух, пахнущий медикаментами и, почему-то, розами. Очень медленно осознаёт тело — у него есть две руки, две ноги, в висках тяжело, в глазах сухо, горло першит. Отабек смотрит в потолок. Потолок белый, с лампами дневного света, между которыми видна пыльная паутина. На тот свет не похоже. Он с трудом поворачивает голову на бок и невольно кусает себя за губу, подавившись вдохом. У кровати стоит больничный стул, на котором в неудобной позе сидит Плисецкий, подперев голову рукой и сопя. Его пальцы перепачканы чёрным маркером.  — Очнулись? — это говорят от двери. Отабек не может повернуться, потому что он жив, а Юра сидит рядом с ним и тоже жив. И почему-то вымазан чёрным маркером. Странно, но в духе Плисецкого.  — Что произошло? — с трудом говорит Отабек, будто заново вспоминая, что такое слова и вербальная речь. Юра на стуле вздыхает и морщится от пряди волос, щекочущей ему брови. — Я не умер?  — Спорный вопрос, — доктор не спешит появляться в поле зрения, но судя по голосу — это мужчина средних лет. — Ваш таймер обнулился, клиническая смерть. Однако бывают случаи, — доктор бесшумно отодвигает стул и ставит его рядом с Отабеком, касается его безвольной руки, несильно сжимает, — бывают случаи, когда природа ошибается. Смерть родственной души не всегда приговор. Отабек с трудом отрывает взгляд от Юры и смотрит на своё предплечье. То исписано чёрным маркером: куча цифр, некоторые смазаны, будто над ними плакали, другие похожи на червяков, словно их истерично писали дрожащей рукой. Есть даже миллион лет, Плисецкий никогда не скупился на щедрые жесты. Под всей этой какофонией кривых чисел — почерк-то как у курицы, — аккуратно мигает настоящий таймер. Семьдесят шесть лет в общей сложности.  — Иногда мы встречаем людей, которые становятся для нас очень важными. И для которых мы становимся очень важны, — голос доктора мягкий и далёкий, Отабек слушает его в полуха. — Эти люди могут нас вытаскивать с того света, что мы и наблюдаем на вашем примере. Доктор говорит что-то ещё, про реабилитацию, про то, что придётся пропустить сезон, что тренер Алтына всё это время караулил его на стульях в приёмной. Отабеку уже плевать. Семьдесят шесть лет. Надо же. Юра действительно не мелочится. Страшно представить, сколько гейских селфи можно наделать за это время.