Ангел за партой

В моих руках оранжевый диск. Тонкие запястья покрыты царапинами, свежими, неглубокими порезами — ободрал о колючие ветки, когда доставал летающую тарелку. Ещё пару мгновений назад я радовался, что смог достать эту тарелку, мне было так весело, но сейчас я впервые в жизни ощущаю непонятную пустоту в груди. Широкая поляна застыла в тишине. Слабый порыв ветра. Шмель на клевере. Ржавое осеннее солнце, оставляющее предзакатное розоватое сияние на небе. Пустая дорога. — Пап? — громкий, неестественно взволнованный детский крик, ускользнувший в пустоту. Безответная, молчаливая тишина. Одинокий стрекот цикады где-то у моих ног. Глубокий вдох, чтобы набрать воздуха для более протяжного крика: — Папа? И мне отвечают. Голоса, нестройный хор множества одинаковых голосов: из леса, кустов, из самого неба — они кричат, так тонко и по-детски испуганно, галдят, перекрикивая друг друга, передразнивая меня: — Папа. Папа. Папа. Папа... папа... Эхо затихает. Я продолжаю стоять на месте. — Папа, я так не играю! Поляна неподвижна: никто не выныривает из-за кустов, не смеётся, стоя за деревом, не показывается из-за поваленного ствола у дороги... — Выходи уже, это нечестно! ... не выпрыгивает неожиданно из канавы, не сигналит из спрятанной в укромном месте машины, не показывается. Не приходит. — Я сдаюсь. Кому сдаюсь? Игре или надежде? Раскатистое эхо безжалостно подхватывает и разносит над лесом: — сдаюсь... сдаюсь... сдаюсь... Устав ждать в открытом поле, я иду к дороге и сажусь на обочине. Небо становится тёмным — наверное, я жду уже очень долго, солнце успело сесть. Возле меня останавливается машина. — Залезай, отвезу тебя домой, — мужчина выглядывает из окна водительской двери и смотрит на меня с улыбкой. У него доброе, сочувствующее выражение лица. Незнакомое. В дороге он не разговаривает со мной, не оборачивается. Единственное, о чём он меня просит, когда я закрываю за собой дверь: — Пристегнись, пожалуйста. У него чужой голос, чужой взгляд, да и сам этот мужчина чужой с головы до ног — таким верить нельзя, рассказывать ничего нельзя, нельзя садиться к таким в машину, особенно если ты маленький мальчик и остался один без родителей — так всегда говорил папа, но папа бросил меня, и вряд ли теперь можно верить тому, о чём он мне говорил. Память накрывается серым одеялом — реальность связывается разрозненными обрывками — дорога, знакомые места... кажется, я плачу, когда машина подъезжает к моему дому. Мужчина подводит меня за плечо к входной двери. Вот и мама, она тоже плачет, её лицо красное, всё в слезах, она опускается на колени и обнимает меня так крепко, что сдавливает рёбра. В дверном проёме детской стоит маленькая худенькая фигурка и неотрывно смотрит на меня. Ким. Мамин плач стоит в ушах, даже когда она выпускает меня из рук, хватает за плечо и осторожно ведёт в ванную, чтобы умыть. В отражении зеркала, висящего над раковиной, я вижу отца — он заглядывает в ванную и смотрит на нас с мамой. Её до сих пор сотрясают гулкие рыдания, она глотает воздух так рвано и так страшно, что я начинаю бояться за неё. — Иди на кухню, Клэр, — спокойно говорит отец, в его голосе даже слышится забота. Мамины пальцы лишь крепче вцепляются в моё плечо. Очередной всхлип. — Выпей чего-нибудь, успокойся. Я сейчас приду, поговорим. Она бросает на него испуганный, затравленный взгляд, колеблется секунд десять, а затем отпускает меня и послушно выходит из ванной, вытирая лицо руками. Мы с отцом остаёмся одни. Я уже не плачу, просто смотрю на него, не зная, что сказать. — Всё в порядке? — спрашивает он. — Да, папа. Он бросает на меня пристальный, испытующий взгляд, разворачивается и выходит из комнаты. — Кор! Я мгновенно распахиваю глаза, когда слышу гневный выкрик и невнятный стук в напольную дверь моей спальни — словно снизу в неё швырнули чем-то тяжёлым. — Корин! Я лежу на полу: вокруг меня в беспорядочном нагромождении разбросаны исписанные листочки с конспектами по математике, парочка учебников и тетрадь со смятыми страницами. Настольная лампа, которую я спустил на пол, опрокинулась, тускло освещая дальний угол комнаты. Левый бок колет что-то острое — я умудрился заснуть на школьной сумке, и металлическая застёжка на молнии больно врезалась в кожу. Мало что соображая, впопыхах поднимаюсь, стараясь как можно скорее подобраться к люку, но поскальзываюсь на листке с черновиком и тут же падаю. — Кор, что у тебя там происходит? Потираю ушибленную руку, сажусь на пол и открываю люк. Внизу стоит отец в ночном халате. — Чего ты разорался на весь дом? Совсем с ума сошёл? Хочешь соседей разбудить? Чёрт возьми, я опять звал его во сне? Только не это! Боже, как стыдно... Я ожесточённо тру лоб рукой: — Прости. Я... — до чего же неловко ведь! — Мне приснился очередной кошмар... А который час? — Не знаю. Поздно. Ты так орал, я подумал, плохо тебе, что ли. Хорошо хоть, Алия не проснулась. — Пап, правда, прости. Я не нарочно. Всё нормально. Ладно. Давай уже, как там это бывает, только по-быстрому. Наори на меня, накажи ещё раз и уйди спать. Но он этого не делает. — Давай спускайся, — вдруг говорит он тихим, спокойным голосом, не предвещающим каких бы то ни было истерик, — пойдём поговорим на кухне. — Но я... — Спускайся, сказал. Он уходит, а я убираю беспорядок на полу, отшвырнув кучу в угол, выключаю свет в комнате, спускаюсь вниз по лестнице и топаю по коридору на кухню. Когда я захожу в неярко освещённое помещение, отец стоит у кухонной стойки спиной ко мне, наливает в стакан виски и бросает туда лёд. На обеденном столе — мой ноутбук, очевидно, отец работал за ним всю ночь, поэтому и услышал мои крики. Я встаю метрах в двух от отца, прислонившись плечом к холодильнику, и скрещиваю руки на груди. Честно говоря, не знаю, чего мне ждать. Ночные беседы со мной никогда не считались обязательным элементом в отцовской практике. — Я тут поговорил с твоей мамой, — начинает он, и мои внутренности рефлекторно сжимаются. Он делает глубокий вдох. — А потом долго думал. — Отец поворачивается ко мне лицом, держа стакан в руке. Его тяжёлый взгляд несколько рассеянно осматривает моё лицо, синяки, ссадины, разбитую губу и бровь. — Я не знаю, что с тобой происходит, но она сказала, что сходишь с ума по какой-то девушке, и я подумал, что, наверное, это нормально в твоём возрасте. Все эти драки и твои побеги из школы — что ж, разумеется, это не то поведение, которого мне бы хотелось от тебя ожидать, но если ты действительно так сильно полюбил эту свою девушку... я не должен ругать тебя за это. От этого, в конце концов, никуда не денешься. Я не буду сейчас расспрашивать тебя о ней — из тебя сейчас всё равно ничего клещами не вытянешь — просто помни о... предосторожности. — Папа, Боже... — Замолчи, Кор. Позволь мне договорить, потому что я себя тоже сейчас не в своей тарелке чувствую. Но я должен тебе это сказать. Ты всё-таки уже взрослый парень. Господи, как бы под землю-то провалиться... — С Ребеккой, как я понимаю, у тебя ничего серьёзного не было, но а сейчас... Нет, мне нравится Тена, она хорошая девочка, я знаком с её отцом. Но всё бывает, знаешь. И мне бы хотелось верить, что у моего сына есть голова на плечах, потому что оплачивать тебе свадьбу в семнадцать лет я не намерен... — Папа. — ... как и воспитывать твоих детей или давать деньги на аборт. Мне хватило уже... — он внезапно осекается, неловко отводит взгляд и делает очередной глоток из стакана в попытке стараясь занять чем-то эту странную паузу. — В общем, ты хорошо меня понял? Прежде чем что-то делать, думай головой. Сказал мне самый "думающий" в нашей семье... Я смотрю в пол, чувствуя, как жарит щёки от стыда и неловкости. Поворачиваю голову и киваю: — Хорошо, я всё понял. Рад, что поговорили. Можно я пойду спать? — Погоди. — Отец устало трёт пальцами глаза. — Раз уж всё более-менее прояснилось, думаю, я мог бы снять с тебя наказание. Я оживляюсь, удивлённо глядя на него: — Правда? — Но если ещё раз увижу, что ты куришь сигареты или что похуже — пеняй на себя. Ты понял? — Есть, сэр! — Взрослей, Кор, — вдруг с какой-то невнятной грустью качает головой отец. — Пора уже. Ты сам видишь, у меня мало по-настоящему родных людей. Ты да Алия — самое дорогое, что у меня есть, а больше я никому и не нужен по большому счёту. И больше всего я беспокоюсь о том, чтобы ты меня не разочаровал. Если со мной что-нибудь случится... — Папа, прекрати! Внезапно я понимаю, что он пьян. Стакан в руках пустой, а бутылка на стойке полная на одну четвёртую. Удивительно, когда он успел? Если бы не внезапная смена настроения, я бы, может, и не заметил. — Кор, есть вещи, очень сложные вещи, которых тебе не понять. И знаешь, чего я ещё боюсь? Что ты разочаруешься во мне. — Пап, давай уже спать ложиться? Можем оставить этот разговор на потом... — Нет. Ты прости меня, сынок. — За что я должен тебя простить? Он пожимает плечами, уходя от ответа. Неожиданно я очень чётко осознаю, что у меня появилась возможность получить наконец ответ на вопрос, мучающий меня уже четыре года: — Папа, что ты сделал? Отец едва улыбается, растянув рот в подобии усмешки, и мотает головой из стороны в сторону. Затем наклоняет голову, опустив её вниз, и я вижу, как трясётся стакан в его пальцах. Он долго-долго моргает, а когда снова смотрит на меня, в его глазах стоят слёзы. Слёзы. — Пап? — Иди спать, — вдруг произносит он другим голосом. Неаккуратно бросает стакан в раковину позади себя, отчего он ударяется боком о каменную поверхность раковины и трескается. — Иди спать! — рявкает он, хватая бутылку и швырнув ею в стену со всей дури. Я инстинктивно прикрываюсь руками от осколков. Звон битого стекла разносится по всему дому, на шум прибегает лающий Макс, я осторожно преграждаю ему путь, чтобы он не поранил лапы о стекло. — Убери этого пса отсюда! Я знаю — это ОН подарил тебе его! Это ЕГО собака! Он даже до тебя добрался! И ты обманываешь ради него — обманываешь МЕНЯ! Что он ещё тебе дарит, этот паскуда? Это ведь он на День рождения купил тебе этот ноутбук, а, Кор? А ты покрываешь его, ты этого Шейна проклятого боготворишь, чёрт тебя раздери! Все вы его боготворите! Твоя мать у них чуть не поселилась в этом их сраном Лондоне — зятёк, понимаешь! Отобрал у меня дочь, жену, ещё и сына пытается забрать! Макс заходится безумным лаем. Вся кухня уже отчётливо воняет алкоголем из-за разбитой бутылки. Я в ужасе смотрю на отца. — Папа, Алия! — О, ещё и Алию к рукам приберёт — ты погоди немного, он и до неё доберётся! Чёртов педофил! — Никто никого никуда не заберёт! — кричу я в ответ, разозлившись не на шутку. — Ты что, совсем рассудок от ревности потерял? Он дико смотрит на меня: — Что? От ревности? Да ты хоть знаешь, что он сделал с твоей сестрой? — Да! Влюбился в неё. Он там горы ради неё сворачивает, а ты всё простить ему не можешь, что он любит её! — Единственное, что твой любимый Шейн сворачивает — так это мне шею! Я роняю руки. Это бессмысленно и бесполезно. Он не готов. И вряд ли когда-либо будет. Пора перестать надеяться. Он такой же упрямый, как и Ким. — Пап, — уже тише говорю я. — Честно, жить с тобой очень трудно. Иногда тошнит уже от тебя. От твоих отношений с мамой. От твоих шлюх, которые начинают приставать ко мне и лапать меня на глазах у Алии, пока тебя нет. От твоих секретов. Но я ведь всё равно люблю тебя. Когда после вашего развода мы с Алией разрывались между мамой и тобой — а ты, между прочим, тогда поступил очень подло — я всё-таки выбрал тебя. Не знаю, почему ты постоянно об этом забываешь. Не имея желания продолжать этот разговор, я тяну Макса за ошейник и выхожу вместе с ним из комнаты, оставив отца остывать наедине с разбитой бутылкой. *** Следующие полторы недели пролетают практически незаметно, но сказать, что они были насыщенными и хорошими — значило бы соврать. Я отгородился от Изабелы, перестал отвечать на её звонки и сообщения, хотя она неустанно пишет мне, пишет мне постоянно. И. : "Привет. Ты не отвечал вчера на мои сообщения. Успел потерять зрение или как? Хочу поговорить с тобой. Ответь." И. : "Второй день пошёл. Не зли меня, Кор." И. : "Корин, что происходит, мать твою? Ты там живой вообще? Я не отвечаю. Не гуляю с друзьями. Не играю в баскетбол. Я сам посадил себя под домашний арест. Я понял, что именно это мне и нужно сейчас: мне необходимо отвлечься, потому что дальше только хуже становится — она и без того занимает все мои мысли, я не могу общаться с ней, не так скоро, не сейчас. И. : "Если ты не ответишь сегодня до вечера, я заявлюсь к тебе в школу, понял?" Она бы не пришла. Слишком напугана после того, что натворила, пускай и пытается выглядеть злой. Но я знаю — ей тоже страшно. И. : "Чёрт возьми, скажи хотя бы, что ты жив. Ты всё-таки поехал в больницу или нет? Как ты себя чувствуешь?" А иногда — она бывает так же зла на меня, как я на неё. Временами. И. : "А знаешь — катись на все четыре стороны, мой сладкий. Спасибо за этот ужасный месяц, который я провела в твоём обществе. Может, это и к лучшему, что ты оказался таким жалким трусом. И никакой ты мне не брат — ты настоящая свинья, Кор. Видеть тебя больше не хочу. Прощай." Я стал приходить в школу одним из первых. Подтянул оценки. Исправил двойку по математике. На прошлой неделе мистер Гиони выслушал мой доклад про экосистемы Лондона и поставил "отлично". И. : "Ты обещал, что мы ещё увидимся. Ты обещал мне, Кор." Я помирился с Теной. Она увидела, как Лиззи, не отставая, шла за мной от самой двери в мужскую раздевалку до школьных ворот, догнала нас и взяла меня за руку. Когда Лиззи уехала на школьном автобусе, мы поговорили и попросили друг у друга прощения. Мимо проходил Чарли, и я её поцеловал. И. : "Я скучаю, Кор. И ненавижу тебя за это. Ты мог бы просто взять трубку. Прости, что поцеловала тебя тогда. Прости, если напугала. Прости и возвращайся. С кофе или без." Ким звонила пару раз, но я не ответил. Сам не знаю почему. С отцом стало проще общаться, но не знаю, как долго это продлится. Со времени нашего разговора он не привёл домой ни одну женщину, а в воскресенье взял меня и Алию на футбольный матч, куда мы пошли вместе с его коллегами по работе. Жизнь налаживается, но это почему-то оказалось невесело. Она написала мне ещё одно сообщение, сегодня днём, совсем недавно. Оно отличалось от остальных, словно его писал кто-то другой; в нём была неясная, смутная тоска, смешанная с каким-то обречённым одиночеством. И это задело меня. И. : "У меня сегодня День рождения. Я не отмечаю. Но мне бы очень хотелось, чтобы ты пришёл. Знай, я буду ждать тебя, даже если ты опять мне не ответишь. Я долго смотрю в телефон, пока чёрные буквы не отпечатываются в глазах так сильно, что их можно читать на внутренней стороне век. Закрываю глаза и вижу её — в который раз, изящный хитрый взгляд, насмешливо вздёрнутую бровь, кривую улыбку, почти на грани усмешки, пахнущие ванилью волосы, созвездия едва заметных веснушек на тонкой переносице и под нижними веками, тонкую кожу её губ, отчего они всегда кажутся такими яркими, и выразительные, лукавые орехово-янтарные глаза. Я буду ждать тебя. Я бросаю телефон в карман, закидываю сумку на плечо и иду к автобусной остановке. *** Из антикварного магазинчика на окраине Уотфорда я выхожу в половине пятого практически совсем без карманных денег за последние три недели, зато с изящным браслетом из персикового агата и смутным подозрением, что охранник побежал бы уже звонить в полицию, останься я в этой лавке минутой дольше. Спустя несколько вопросов, заданных местным аборигенам о местонахождении ближайшей цветочной лавки в этом районе, я оказываюсь перед раздражённым флористом, не понимающим, как такой недоумок, как я, может полчаса метаться между стеллажами, донимая его вопросами, да так и ничего не выбрать. Я искренне, сердечно, честно, действительно и совершенно точно не знаю, какие цветы дарить Изабеле и стоит ли рисковать брать розы, если при малейшем скачке её настроения эти шипы обещают устроить на моём лице жаркое побоище. Тюльпаны? А может, лилии? Или кактус? Это ведь её стопроцентно тотемный цветок. Мой взгляд падает на нарциссы. Симпатичные бело-розовые нарциссы, собранные в аккуратный букет. Почти символ Уэльса — почти патриотично. А самое главное — вся Изабела в одном флаконе, пардон — в одном букете. — Вот этот, — я протягиваю флористу цветы, и он с превеликой радостью и быстротой рассчитывает меня, словно боится, что я снова передумаю. — Ой, а может... — Удачного дня, заходите ещё, — флорист с перетянутой улыбкой угрожающе взялся за метлу. У дома Изабелы я оказываюсь к началу шестого. Перебрасываю сумку на левое плечо, держа букет в правой руке, слегка расслабляю школьный галстук и стучу в видавшую виды колотушку. Никто не открывает. Прислонившись ухом к двери, не очень отчётливо, но всё же слышу звуки музыки, прерываемые голосом ведущего на радиостанции. Стучу ещё раз. Тишина. В тот момент, когда я вытаскиваю мобильник, чтобы набрать Изабеле, дверь открывается изнутри, и из дома появляется Октавия в виде настолько неподобающем для женщины её возраста, что мне приходится отвернуться и закрыть глаза. Беда в том, что я уже увидел её в исподнем, и теперь психологическую травму залечивать придётся довольно долго... — Ой, прошу прощения, Кайл! — хихикает она, запахивая халат, якобы смущаясь. — Я тут ждала одного... в общем, ко мне должны были прийти... А-а-а, выколите мне глаза! Почему я не взял розы??? — Добрый день, миссис Лаундж, — выдавливаю я. — Изабела дома? — Нет, дорогой, её нет. Ушла где-то час назад, сказала, пойдёт прогуляться. Поищи её на набережной, иногда она там гуляет. Ой, нет, наверное, она у школы — точно, ищи её у школы, это от нас недалеко — на главную улицу выйдешь и до указателя идёшь прямо, а потом налево повернёшь — там сразу увидишь. Или дома у нас подожди, посидишь со мной, чай попьем. Может, чего и покрепче, — Октавия издаёт утробный смешок. — Нет, благодарю, — я осмеливаюсь повернуть голову в её сторону. — Пожалуй, поищу Изабелу. У неё сегодня День рождения, так? — День рождения? — на лице Октавии мелькает растерянная озабоченность. Пару секунд она задумчиво потирает висок. — Ох, точно же! Да, дорогуша, ты прав. Кажется, и правда сегодня. Мне вдруг становится очень, очень грустно. — Ах, какие красивые цветы ты принёс! Ну что за чудесный мальчик! Кайл, ты просто душка. — Вас не затруднит поставить их в вазу? Мне бы не хотелось мотаться с ними по городу... — Да, конечно, давай их сюда, я о них позабочусь. — Ладно, я пойду в школу. Если Изабела вернётся раньше, можете сказать ей, чтобы она мне позвонила? — Обязательно, Кайл. Удачи! На главную улицу я выхожу с препаршивым настроением. Как можно быть матерью и забыть про день рождения своего единственного ребёнка? Да ещё и устроить из дома приют для престарелых проституток в такой день? Неудивительно, что Изабела сбежала. Школа, в которой учится Изабела, представляет собой ничем не примечательное трёхэтажное коричневое здание с небольшим спортивным комплексом и таким же маленьким открытым стадионом. Несмотря на позднее для уроков время, на площадке играют дети, стадион наполовину заполнен подростками, пришедшими посмотреть на тренировку девушек из группы чирлидерш. Через некоторое время я ловлю себя на том, что пытаюсь разглядеть в одной из них Изабелу, хотя, узнав её получше, теперь подозреваю, что навряд ли она занимается такими вещами. — Как тебе та, что посередине? Шикарная задница, правда? — едкий голос у самого моего уха заставляет меня обернуться. Она выгибает бровь. — Я как идиотка зову его почти две недели, а он приходит пялиться на моих одноклассниц. Глядя на Изабелу, я не могу сдержать улыбку — губы сами криво разъезжаются, когда я вижу чёрную толстовку, которую она отобрала у меня, короткие джинсовые шорты, её длинные золотистые волосы, переброшенные через одно плечо, ставшую такой привычной ехидную ухмылку и пылающий сдержанным гневом взгляд. Чувствую её запах, неповторимый и такой приятный — я ощутил его раньше, чем услышал голос. Вся рутина прошлых дней превращается в смятый бумажный комок, охваченный пламенем, который сгорает дотла, рассыпавшись в воздухе невесомым пеплом. Как будто у меня в груди какой-то маленький гном, похожий на того, что Алия слепила из пластилина, пнул как следует заржавевший механизм, и шестерёнки закрутились по-новому. Я чувствую, как подскакивает мой пульс, как учащается дыхание, как приятно щемит в груди. Я просто рад, чертовски рад видеть её. Вероятно, она читает это в моих глазах, потому что её взгляд сразу же смягчается, став ранимым и мягким, Изабела делает стремительный шаг вперёд и обнимает меня, крепко обхватив руками мою шею. Я обнимаю её в ответ, слегка покачивая в руках. Я чувствую, как колотится сердце у неё под рёбрами. Уткнувшись лицом к её волосы, я улыбаюсь и шепчу: — С Днём рождения, сестрёнка. Изабела замирает на мгновение — мне кажется, её пульс тоже останавливается, — а затем сильнее сжимает меня в объятиях. — Господи, как хорошо, что ты пришёл. Подняв взгляд, я замечаю, что на нас смотрят несколько девушек и ребят, в том числе и настроенных не вполне дружелюбно. Не особо желая разбираться, в чём тут дело, я предлагаю Изабеле: — Может, пойдём погуляем где-нибудь в другом месте? — Хорошо, — соглашается она, отстраняясь, и тут одна коротко подстриженная девушка из компании неподалёку начинает показывать на нас пальцами, обсуждая что-то со своими приятелями. Изабела замечает это, её взгляд моментально леденеет, как бывает всякий раз, когда она начинает выходить из себя. Предчувствуя беду, я легонько подталкиваю Изабелу в сторону школьных ворот: — Пойдём, не обращай внимания. Не обращая внимания на меня, Изабела протяжно свистит. — На кого ты своими сосисками тычешь, эй, корова недорезанная? — клянусь, если бы голос Изабелы был предметом, им можно было бы убить в два счёта. — На что уставилась, Эшли? Эй, кстати, отличное платье! В самый раз для похорон. Кто у тебя умер? Надежда похудеть и перестать быть жирной тварью? Я тяну её за локоть: — Изабела, перестань. Кто-то из окружения девушки начинает стыдливо посмеиваться. Эшли заходится краской: — Отстань от меня, Изабела. — Какая оскорблённая, посмотрите на неё! Как дерьмом людей поливать за спиной — так ты первая, а теперь мы святые. Неудивительно, что твои родители в разводе — какой нормальный мужчина терпел бы в доме такую дочь? — Всё, Изабела, хватит, ты перебарщиваешь! — Отвали, Кор! Отпусти меня. Если ты привык прятать голову в песок всякий раз, как назревают трудности, то отойди в сторонку и покури. Мы привлекаем к себе кучу любопытных глаз. Изабела разошлась не на шутку. Я понижаю голос, чтобы слышала только она: — Изабела, клянусь, если ты продолжишь унижать её, я уеду, и это будет последний раз, когда я навещаю тебя. Она толкает меня в грудь: — Ну и пошёл ты, знаешь! Сдался ты мне больно — привалил спустя полмесяца, герой! Наобжимался вдоволь со своей Теной, устал и решил меня навестить, да? Или с Ким поругался? Ты ведь только в таких случаях ко мне приходишь, все вы мужчины такие, приходите, когда вам плохо, чтобы вас пожалели-развлекли, а потом даже на сраный звонок ответить не можете! Изабела со злостью подбирает со скамейки первое, что попадается под руку — детские игрушки, какие-то формочки для лепки из песка — и запускает ими в меня, снова и снова. Кто-то достаёт телефон и начинает снимать нас на камеру. — Ненавижу тебя! — лицо Изабелы краснеет, её волосы разметались. — Ни весточки, ни-хре-на тебе, а потом заявляется как ни в чём не бывало! Убирайся, чёрт возьми! Убирайся! Моралист хренов! "Не обижай бедную девочку!" Катись ты к чёрту со своим геройством! Зачем я вообще тебя встретила? Из головы у меня не выходишь! Только и думаю, что о тебе! Мне удаётся пробраться к ней и обнять, блокируя её руки. Некоторое время Изабела пытается вырваться, ударить меня, но через некоторое время сдаётся, кладёт голову мне на плечо и успокаивается. На какое-то невыразимо радостное мгновение мне кажется, что всё позади. Но тут мимо нас проходит та самая стайка с девушкой по имени Эшли, плетущейся в конце, и, почти поравнявшись с нами, она поворачивает голову и презрительно фыркает: — Сумасшедшая истеричка. Зря тебя папочка из психушки вытащил, надо было подольше там оставить. Я не успеваю оправиться от потрясения, как Изабела выскальзывает из моих объятий — секунда — и обе девушки на земле, Изабела уже сверху и дерётся грязно, с каким-то звериным остервенением. — Сука! — кричит она не своим голосом. — Я прикончу тебя за это, слышишь? Прикончу! — Помогите! — в ужасе вопит Эшли. Я подскакиваю, с трудом оттаскиваю Изабелу, кто-то из подбежавших чирлидерш забирает её у меня, чтобы отвести от Эшли. Я опускаюсь на колени перед девушкой: у неё течёт кровь из носа. — Как ты? — Не трогай меня! — кричит Эшли, рыдая. — Забери отсюда эту психопатку и убирайтесь! Я позову полицию! Я подхожу к Изабеле, крепко обхватываю за локоть и решительно тяну за собой в сторону школьных ворот. — Я с тобой ещё не закончила, Эшли! — Изабела вытягивается за моей спиной, продолжая кричать. — Помяни моё слово, я такое тебе устрою, что ад после этого сказкой покажется! Ты горько пожалеешь о том, что вовремя не заткнулась! — Изабела, — я спокойно подхватываю её, перекинув за спину, и несу на плече. Так проще и быстрее. Осознание, что это произошло не в моей школе, облегчения не приносит — я с ужасом думаю о том, как Изабела придёт сюда завтра на занятия, и что её будет ждать здесь. А кое-кто и в фейсбуке выложит драку. Чёрт возьми. — Поставь меня на землю, мы уже вышли. — Ещё нет. Мы выходим на участок дороги, у которого начинается набережная, и здесь я осторожно ставлю Изабелу на ноги. Она обнимает себя руками и уходит вперёд, направившись к самой кромке воды. В её кроссовки затекает вода, река доходит ей до щиколоток, и только тогда Изабела возвращается на берег. Река течёт медленно и лениво, отражая в мерно журчащей воде блики закатного солнца. Я смотрю на Изабелу издалека, вижу, как она ходит туда-сюда, нервно трёт лицо руками, постоянно отбрасывает назад волосы, кусает ноготь на большом пальце, а потом вдруг просто останавливается, падает и садится на грязновато-серый песок, подтянув колени к груди, и замирает, уставившись вдаль. Я даю ей пять минут побыть в одиночестве, а затем осторожно подхожу и сажусь рядом. Изабела не смотрит в мою сторону. Её взгляд безразличный, отстранённый, какой-то пустой. Я беру её ладонь в свою руку и поражаюсь, до чего же она холодная. — Ты ведь слышал, что она сказала, да? — спрашивает Изабела тихим, чужим голосом, в котором слышится боль. Я подношу её руку к губам и медленно целую её пальцы. — Если ты подумала, что это как-то изменит моё отношение к тебе и я перестану с тобой общаться, то это не так. Она поворачивает голову и наконец смотрит на меня. Смотрит так пронзительно, потерянно и неверяще, словно всю жизнь ожидала услышать другое в ответ. — Ох, Кор, — она облокачивается на меня, положив голову на плечо и обняв за шею. Я целую её в макушку — о да, как давно я хотел это сделать! — и легонько растираю её плечо. Каким-то новым внутренним восприятием я чувствую, что наши отношения перешли на другой уровень — всепрощающее доверие, когда можно играть с раскрытыми картами и не бояться проиграть. В то же время мне невероятно трудно находиться рядом с ней — это почти осязаемая, физическая боль от невозможности полюбить и утешать её так, как это было бы возможно с любой другой девушкой на планете. Кроме неё. И это убивает меня. И убивает тем сильнее, что я не могу сказать ей об этом. — У меня для тебя кое-что есть, — я вспоминаю про подарок, лежащий в школьной сумке. Изабела выпрямляется, дав мне возможность освободить руки. Я долго копаюсь среди кипы учебников, конспектов и всякого барахла, наконец, нахожу голубую бархатную коробочку и протягиваю Изабеле. Когда я поднимаю голову, то понимаю, что всё это время она наблюдала не за моими руками, а за лицом; в её глазах застыло задумчиво-мечтательное выражение, она чему-то грустно улыбается. — Это тебе. С Днём рождения. Она вопросительно смотрит на меня. — Знаю, ты не просила ничего, но мне просто захотелось купить тебе это. Всё-таки семнадцать не каждый день исполняется. Изабела с молчаливой осторожностью приоткрывает коробочку и медленно вытаскивает браслет. Её брови едва заметно вздрагивают. Она долго вертит браслет в пальцах, не решаясь надеть его. — Это тот самый, верно? — тихо спрашивает, почти утверждает она. — Из того же камня, что и кулон, который подарил мне папа. И ты купил его в том же магазине, где я выпросила у тебя котёнка. — Тебе нравится? Если нет, можем поменять, выберешь что захочешь... — Я хочу именно это, — Изабела аккуратно кладёт браслет обратно в коробку, прячет лицо в ладонях на пару-тройку секунд, а затем протягивает ко мне руки: — Иди сюда. Я чувствую, что начинаю заливаться краской. — Изабела... — Иди сюда, сказала, — с этими словами она нежно целует меня в щёку, а затем опрокидывает на песок, навалившись сверху, обхватывает моё лицо ладонями и начинает беспорядочно целовать мои щёки, лоб, нос, скулы, подбородок — Боже, как я благодарен ей, что она не трогает губы — и её смех переливается у меня в ушах. Я так долго не выдержу. Я хватаю её запястья и медленно отстраняю Изабелу, вытягивая руки. Она смотрит на меня, её улыбка угасает, сменяясь спокойным пониманием, что это — самое большее, что может произойти. Дальше — черта. Детские шалости хороши до тех пор, пока они неосознанные. Изабела нависает надо мной, долго глядя мне в глаза. — Меня изнасиловали в двенадцать лет, — вдруг говорит она. Я мгновенно цепенею, забыв, как дышать. — Он был одним их маминых ухажёров. Одно время даже жил с нами. А я глупая была, хотела быть похожей на маму, носила короткие юбки с десяти лет. Красовалась перед ним, кружилась, танцевала, спрашивала, идёт ли мне. Думала, что он даст совет, похвалит меня, ну, как папа. Нравилось, когда одобрял тот или иной наряд. Как-то раз мама ушла на работу, он пришёл ко мне под вечер пьяный, а на мне была длинная ночная сорочка и штаны, я лежала на кровати и читала книгу. Он так посмотрел на меня — как будто я была гнилой нищенкой, сказал, что ему не нравится, когда я так ужасно одеваюсь. Тогда я сказала, что переоделась для сна, а он сказал, что сейчас покажет мне, как надо одеваться перед сном. Я закрываю глаза. К горлу подступает тошнота. — На следующий день я в слезах пришла к маме, и знаешь, что она сказала? "Не вини его, Изабела, он взрослый мужчина. Ты сама виновата. Каждую женщину в той или иной степени насилуют, не делай из этого трагедии". Она даже не выгнала его — он сам ушёл, когда я пригрозила, что пожалуюсь отцу. Но я этого не сделала. Я открываю глаза. — Не сделала, Кор. Его Ким играла Джульетту в школьной постановке, на работе были проблемы, новая жена прознала про любовницу на работе. Ему было не до меня. Через год у меня начались неконтролируемые вспышки гнева, панические атаки, меня мучили ночные кошмары, я постоянно плакала — узнав об этом, он повёз меня в Лондон и положил в лечебницу. Для психически больных. Я пробыла там пять месяцев, потом он меня забрал. Через два года всё повторилось. В тот раз он запер меня там на восемь месяцев. Я потрясённо смотрю на Изабелу, так спокойно рассказывающую о подобных ужасах, словно она говорит о сводке погоды, школьных проблемах или ностальгических воспоминаниях о счастливом детстве. Изабелу, которая оказалась гораздо, гораздо сильнее, чем я мог предположить. Она улыбается мне: — Веришь или нет, Кор, но это самый лучший День рождения в моей жизни.