Ангел за партой

Это так... странно. И мило... да. Наверное, мило. Не знаю. Его подарок лежит на моей прикроватной тумбочке. Сверкает на солнце переливающимися отблесками персикового и серебряного, меня так и тянет снова надеть его на руку, но я боюсь сломать. Пусть лучше лежит. И нежно-розовые нарциссы с белой сердцевиной... А я ведь терпеть не могу цветы, а эти, вместо того, чтобы выбросить в ближайшую урну на улице, почему-то поставила в вазу. Сидя на подоконнике боком к окну, свесив одну ногу на кровать, я стряхиваю сигаретный пепел в полураскрытое окно и снова смотрю на стоящий в прозрачной вазе букет. Нарциссы. Это даже не намёк, это грёбаное оскорбление. Ха! Разумеется, он считает, что эти цветы по мне, и в этом я — эгоистичная, самовлюблённая, патологически сольная одиночка. Такой он меня видит. И пускай. Такой я и хочу выглядеть. Но как же, чёрт возьми, это унизительно! Нарциссы... Подарил бы он нарциссы своей ненаглядной Кимберли или этой сучке баскетболистке? Розы, твою мать. Он подарил бы им розы. Невинные создания, такие добрые, такие несчастные... Я чувствую, как внезапные холодные слёзы начинают течь вниз по лицу: смешиваясь с табачным дымом, они падают на толстовку. Плевать, она всё равно чёрная. Я ненавижу плакать из-за него. Но я и не плачу. Не кривлю рот, не морщусь, не корчу рожи и не завываю, как все эти страдалицы, ради которых он шею себе свернуть готов, стоит им раздуть губки, состроить плаксивую мордашку и начать жаловаться на жизнь. Мой плач — это всего лишь две полоски солёной воды без звукового или мимического сопровождения, две влажные дорожки — и ничего больше. Грёбаный ублюдок. Ненавижу его. Ненавижу. Нарциссы — да что он понимает?! С какого чёрта он вдруг решил, что имеет право унижать меня? Хватаю с подоконника мамин толстый журнал о моде с кучей рекламы и низкосортного звёздного говна и швыряю им в цветы. Ваза со звоном опрокидывается, выплеснувшаяся вода заливает всю поверхность тумбочки и стекает вниз, расползаясь тёмным пятном на ковре, впитывается в страницы журнала. Тяжело дыша, я смотрю на цветы, их нежные бутоны и лепестки раскиданы по тумбочке, часть валяется на полу. Словно опомнившись, я вскакиваю. — Нет, нет... Окурок летит в окно, я бросаюсь к цветам. Опустившись на пол, падаю на колени и начинаю лихорадочно собирать нарциссы — все до последнего. Всё перепуталось, слилось в безобразную мешанину, я не разбираю, с какого конца укладывать цветы в букет. Наконец, в руках у меня оказывается смешанный ком из зелёных стеблей и розово-белых цветков — я прижимаю цветы к груди, зарываюсь в них лицом и начинаю раскачиваться. — Прости меня. Прости, прости... *** — Детка, но мы же только пришли! Загорелое лицо Джареда морщится в раздражении и тупом недоумении молодого парня, приехавшего приятно провести время в компании обдолбанных друзей и обнаружившего, что подобного рода веселье перестало мне нравиться. Конченый нытик. Если бы я не хлестнула коньяк полчаса назад, спасаясь от скуки и одиночества в переполненной людьми гостиной, то с радостью бы заехала Джареду по морде, чтобы сменить скотское выражение его подурневшего лица на нечто более приятное взгляду. А так — только жалкий шлепок получится. Я фыркаю, запахнув куртку: — Мы и без того проторчали тут три с лишним часа, мне надоело. Отвези меня домой. — Ну дет-ка-а-а... Не знаю почему, но Джаред становится мне противен. Не в смысле скучен, а в смысле омерзителен. Раньше такого не было, мне нравилось в нём, что он был красив, глуп и не особо притязателен в желаниях. Шум клуба, насквозь пропахшего табачным дымом и алкогольным смрадом, уже въелся в мои волосы и одежду. Громкие, визгливые басы из старенькой стереосистемы звучат так расстроенно, что мелодию не разобрать. Валяющиеся под кайфом парни и девушки лежат на креслах и диванах, разошлись парочками по углам, изучают ковёр, лёжа на животе на полу, хохочут над портретом какого-то седого старика над часами. Я знаю, что Джаред тоже под наркотиками — при мне выкурил парочку косяков, затягиваясь, как малолетний понтующийся придурок. Выглядело это убого и до того позорно, что я даже сидеть рядом не смогла. Раньше меня хватало на то, чтобы выносить всё это и не чувствовать раздражения, вызванного нетерпеливой жаждой обособления, спрятаться во внушающую тишину изоляцию. Теперь меня почему-то отчаянно тянет уйти. — Джаред, какого чёрта?! Я ощущаю, как его рука скользит мне между ног и хватается за ремень джинсовых шортов, намереваясь отстегнуть его. Его расплывшееся в глупой улыбке лицо возвышается над моим: — Брось, Изабела, расслабься. Здесь всем пофигу. — Только попробуй. Я даже не пытаюсь одёрнуть его руку — мой отточенный взгляд делает всю работу за меня. Джаред неохотно отстраняется. — Ну что ты такая злая сегодня? — недовольно скулит он. — Я так давно тебя не видел... — Бери ключи и вези меня домой. Больше я сюда с тобой не поеду, понял? Он бросает на меня яростный взгляд и проходит мимо, направившись к столику, где вперемешку валяются ключи, телефоны, кошельки и прочие личные вещи, которые в этой наполненной дымом комнате не имеют никакой ценности. Мне плевать на его мрачное выражение лица. Обиделся он там, не обиделся — он вместе со своими капризами мне нахер не сдался. Видимо, настала пора сменить одного из моих игроков — от бедняги Джареда я выжала по максимуму. Глядя на то, как он шарит рукой в груде чужих вещей, пытаясь отыскать ключи от автомобиля своего брата, я еле сдерживаюсь, чтобы не подойти и не дать ему хорошего пинка. Наконец, Джареду удаётся найти свой грёбаный брелок с ключами, и мы молча выходим на улицу, не попрощавшись ни с кем. Впрочем, никто этого наверняка не заметил. Шагнув за порог двери, я даю себе слово, что никогда больше не вернусь в это место. Выйдя на балкон, плавно переходящий в лестницу, ведущую вниз до самой парковки на улице, я подхожу к краю и опускаю руки на перила, вдыхая глубокий ночной воздух, такой холодный и приятный после душного затхлого помещения. Прохладный ветер морозит кожу до мурашек, я ёжусь от холода, поплотнее запахивая края лёгкой куртки. Что бы сказал Кор, глядя на то, где я сейчас? С кем и как провожу свободный вечер, пока он наверняка сидит дома и объясняет сестре математику... Я сама себе становлюсь омерзительной, потому что знаю, как бы он на меня посмотрел. Его разочарование... Это то, что убивает меня, крушит, ломает, рвёт на кусочки и заставляет чувствовать себя несчастной. — Ты идёшь? — спустившийся вниз Джаред стоит, опираясь локтями на водительскую дверь, и нетерпеливо смотрит на меня. — Иду, — говорю я, медленно спускаясь по лестнице. Странно, почему сейчас я думаю именно о Коре. О его отношении ко всему этому. Он бы просто не понял, что я тут забыла — с этой его добротой и инфантильной, несколько неопытной верой в хороших людей. Иногда он такой ребёнок — совсем не похож на парней его возраста. Всегда внимательно слушает, дурачится с детьми, витает где-то в своих пушистых облаках, верит в мечты и краснеет до кончиков ушей, стоит только зайти речи о сексе. Я чувствую, что не могу над ним издеваться, использовать так, как использую других. Что странно — я ведь на дух не переношу святош. Кор домашний. Невероятно уютный, тёплый — общаясь с ним, я как будто восполняю себя образами правильного детства, которого у меня никогда не было. С ним мне не хочется играть в свои игры. Его хочется любить по-другому. Поначалу меня это зверски злило — осознание, что я не могу взять над ним контроль, потому что на него не действует ни один из моих хитрых методов, так хорошо зарекомендовавших себя в манипуляции другими парнями. Кор оказался не таким, каким я представляла его всю жизнь. Мне было трудно поверить, что в нём нет ничего от мстительной, лицемерной натуры его старшей сестрицы, от жёсткого характера папы и низкопробной актёрской игры Клариссы. Мой брат на поверку оказался искренним романтиком с белыми крылышками за плечами. И это сломало меня окончательно, завело руки за спину и ударило под дых той неотвратимой реальностью, которая только усилила мои чувства к нему, распалила их и заставила меня гореть вместе с моей мечтой когда-нибудь стать нормальной. Теперь уже я никогда не буду нормальной. Я сажусь в машину, и Джаред включает зажигание. По его угрюмому молчанию становится ясно, что он хочет показать мне свою обиду. Как жаль, что он так старается, ведь мне его чувства до фонаря. Мы выезжаем на пустую дорогу, ведущую в сторону пустого шоссе, и я замечаю, что машину начинает покачивать из стороны в сторону. Не скрывая раздражения, я поворачиваю голову в сторону парня: — Возьми себя в руки, Джаред. Ты за рулём. — Я прекрасно контролирую ситуацию! — возмущённо спорит он. — Мне плевать, что ты там контролируешь, смотри на дорогу и езжай прямо. Он вдруг включает правый поворотник и направляет машину на обочину. Когда автомобиль останавливается, Джаред тянется ко мне — с неизбежным жадным движением его длинных рук и слюнявого рта. Я бью его по рукам, хлестанув по пальцам словно кнутом. Джаред гневно вскрикивает: — Да что с тобой такое? Я скрещиваю руки на груди и ухмыляюсь: — Я не в настроении, ты не понял? Отвези меня домой, или я перережу тебе глотку маникюрными ножницами. — Твою мать, Изабела, да ты просто чокнутая! Я холодно смотрю на него. Джаред, как обычно, не выдерживает такой взгляд, опускает руки на руль и начинает ныть: — Детка, всё же было в порядке. Нам было так хорошо вместе, я скучал по тебе... — Это твои проблемы. Я говорила тебе — не привязывайся. Если ты думаешь, что я тебя люблю, то у тебя проблемы. — А что, если я правда тебя люблю? — Тогда тебе же хуже. Я уже сказала, меня не заботят твои чувства. — Но ведь раньше ты никогда не отказывала мне... — Видимо, что-то поменялось. — Ты нашла другого, да? Я продолжаю смотреть на Джареда, одного-из-тех-трёх, очередного коня в моей шахматной игре — потому что конь — по сути такая же бесполезная и бездарная фигура, как пешка, — один из тех, кто никогда не бывает незаменимым. Я понимаю, что ничего не чувствую к этому человеку, но в кои-то веки он спросил меня нечто умное. Нашла другого? Нет, Джаред, я никогда не находила его. Он всегда был со мной — в редких цветных снах, мечтаниях, детских фантазиях — просто сейчас он обрёл реальный облик, я увидела его живым, и это оказалось сильнее, чем я. Сильнее, чем моя потребность в трёх-четырёх парнях разом, которая, как я чувствую, с каждым днём делается всё слабее и слабее и уже не кажется мне такой гениальной и необходимой. Я попала в ловушку, Джаред, запутавшись в собственных охотничьих силках, попала в сильную психологическую зависимость от человека, который с трудом признаёт моё существование и мой образ жизни, но иногда обнимает меня с нежностью ревнивого любовника и приходится мне единокровным братом. Можешь ли ты дать мне такой набор противоречивых метаний, такую ослепительную вспышку сверхчувствительности и такую неутолимую потребность в близости — хотя прекрасно знаешь, что я терпеть не могу, когда меня дотрагиваются мужчины? Нет, бедняга Джаред, ты всего лишь обычный парень, каких на дороге валяются тысячи — один из тех, кому суждено либо завести семью, либо сдохнуть от передоза в туалете какого-нибудь Богом забытого ночного клуба. Этот другой, дорогой мой Джаред, вне конкуренции. И всегда был таким. — Тебя это не касается. Откровенно говоря, Джаред, мне кажется, нам пора расстаться. Парень выглядит откровенно жалко. Его взгляд становится беспомощным, как у щеночка, которого бросили: — Но как?.. Я думал, что всё хорошо... Изабела, ты не горячись, всё путём. Прости, если сегодня взбесил тебя, всё ещё можно исправить! Давай мы с тобой поедем куда-нибудь на выходных, развлечёмся? Куда-нибудь за город, а? Проведём пару дней в спокойствии, я не буду курить, обещаю! Ну что ты, детка, соглашайся! Ты устала, но мы отдохнём, и всё будет как прежде. Если вначале моя решимость была где-то посередине между желанием засмеяться ему в лицо и готовностью ударить по губам, то теперь, подождав секунду-другую, я обдумываю иной исход вещей. Вполне вероятно, ситуацией можно будет воспользоваться для других, более конкретных целей. Я сбрасываю с себя надменность и высокомерие, потому что сейчас главное — не отпугнуть его, ведь мне вдруг стало важно, чтобы его план осуществился в точности так, как его задумала я. — Ладно, давай попробуем ещё раз, — я устало соглашаюсь, улыбаюсь Джареду с напускной, лживой искренностью — он никогда не был способен отличить её от настоящей, — и целую его в губы. Джаред выдыхает с поспешным облегчением того, кто решил, будто всё уладилось благодаря его успехам в пламенном красноречии. Я быстро отстраняюсь, пока отвращение, которое я испытываю, не отразилось на моём лице. — Я согласна уехать из города на выходных... — Умница, детка! — ... но при одном условии. Брови Джареда вопросительно ползут вверх. Я ухмыляюсь: — Мы возьмём моего брата. *** Около часа спустя машина по моему приказу останавливается напротив автобусной остановки. Пресекая попытки Джареда проводить меня до дома или, чего доброго, напроситься в гости с ночёвкой, я выхожу из машины, прощаюсь с парнем и хлопаю дверцей. На часах уже давно перевалило за полночь, иссиня-чёрное небо кажется густым и невероятно тяжёлым, звёзд не видно. Морозный воздух пробирается под лёгкое платье, рукава джинсовой куртки и даже в прорези босоножек — несравненное чувство. Я люблю холод — лютый, зверский — когда леденеет кожа, замедляется ток крови, а пальцы немеют до острого покалывания в бесчувственных нежно-голубых от мороза конечностях. В такие моменты чувствуешь себя пустой, одинокой, почти мёртвой — идеальное состояние для моментов, когда чертовски устаёшь от себя самой. Интересно, бывают ли у Кора такие состояния? Выкурив одну сигарету, стоя на крыльце, я кидаю окурок на влажный тротуар и открываю дверь. Ещё в прихожей, вешая куртку на крючок, до того, как увидеть его пальто, я чувствую знакомый запах — дорогой мужской одеколон и пена для бритья. Я пропускаю сквозь пальцы мягкую ткань его нового шерстяного пальто в коричневую клетку и ухмыляюсь: Что папочка забыл здесь так поздно? Он уже давно не навещал нас. Месяц? Полтора? Я с удивлением отмечаю, что после знакомства с Кором перестала считать дни, прошедшие с папиного последнего визита, хотя раньше делала это с почти что маниакальной обязательностью. Его визиты всегда были незапланированными, непостоянными, хаотичными, а с какого-то времени — исключительно дневными. Хреново ему, видно, сейчас стало. Очень хреново. Я прохожу на кухню, где папа с мамой стоят возле окна и о чём-то негромко разговаривают. Вид у папы и вправду неважный, тёмные круги под глазами, лоб собран в неглубоких, но резких морщинах, в руке бокал с дорогим коньяком, который мама вытащила с полки над барной стойкой по случаю такой радости. — Привет, папочка, — я огибаю стойку, обхожу маму и вешаюсь ему на шею. Он сгибает руку в локте и гладит меня по голове, слегка приобнимая, в его действиях чувствуется усталость. — Почему ты так поздно? — спрашивает он, посмотрев на меня с сомнением и строгостью, однако по его взгляду мне становится понятно, что он вспомнил обо мне, только когда я появилась в поле его зрения. — Гуляла с друзьями, — я крепче обнимаю его, прижимаясь к его плечу сбоку, вдыхая запах его мужского парфюма и коньяка, который он пил, спасаясь от очередных проблем в его реальном, другом мире. Мама смотрит на нас, улыбаясь глуповатой улыбкой, какой может улыбаться женщина, вертя в руках пустой бокал. — Наша Изабела такого хорошего мальчика встретила, — от её слов, от спокойно-будничного голоса меня вдруг бросает в жар, хотя она ещё не успела озвучить окончание своей мысли. — Мама, почему ты не сказала мне, что папа дома? Я бы пришла раньше. — Я отстраняюсь от папы, чтобы взглядом дать ей знак заткнуться, спрашиваю первый глупый вопрос, который пришёл в голову, потому что в груди поселяется смутная тревога. Но мама, как обычно, не понимает невербальных сигналов, а папа выпил пока недостаточно, чтобы перестать реагировать на то, что она говорит. — Что за мальчик? — он спрашивает маму, но смотрит на меня. — Он бы тебе понравился, Греги, дорогой! Такой умный, милый, воспитанный! Кайл даже подарил ей такой букет шикарный! Мне кажется, Изабела влюбилась в него по уши, да, Изабела? — А мне кажется, ты надралась по уши, да, мама? Отец не обращает внимания на мой гневный выпад — он никогда не делает мне замечаний. У него несколько другие методы. Но его внимательный взгляд буравит меня так, что мне стоит больших трудов не отвести глаза. "— Что за Кайл?" — мне кажется, сейчас спросит он, но папа вдруг опускает взгляд вниз, на содержимое своего бокала, крутит его в пальцах, раскачивая жидкость, и пожимает плечами: — Ясно. Еле скрыв вздох облегчения, я отворачиваюсь к кухонной стойке, чтобы налить себе виски, когда папа вдруг добавляет: — Возраст, что ли такой проклятый... Мой тоже голову потерял от своей подруги. Ведёт себя как кретин в последнее время. Я закрываю глаза, почти бессознательно сжав руки в кулаки. Стремительная волна бешеной ярости, смешанная с отчаянным отрицанием, нежеланием воспринимать его слова за правду, вскипают во мне, подобно раскалённому на сковороде маслу. — У Кора есть девушка? — я поворачиваюсь к папе с милой улыбкой, делая гигантский глоток из бокала. Он кивает, и от этого медленного, несколько раз повторяющегося кивка у меня внутри всё рвётся, как будто с лёгких сдирают слой за слоем. — Кто? Я понимаю, что мой вопрос звучит неуместно требовательно, слишком хлёстко, почти жестоко, но ничего не могу с собой поделать. Когда папа переводит на меня взгляд, мне приходится снова выпить. — Какая тебе разница, Изабела? — в никак не требующий её вмешательства диалог вступает мать. — Я не хочу ничего слушать о Коре! Грег, раз ты пришёл в этот дом, оставь свою семью за порогом на этот вечер. Тебе надо отдохнуть. — Ты права, — соглашается отец, а мне хочется рвать и метать, потому что ответ, такой желанный и жизненно важный, ускользает от меня. Надо взять себя в руки, сделать тон небрежным, показать, что моё любопытство не предвзятое и абсолютно случайное. Я снова улыбаюсь: — Скажи, кто? Мне ведь стало интересно. Вдруг я её знаю? — Откуда тебе её знать? Это его одноклассница. Всё, твоя мама права, давай закроем эту тему, у меня и без того голова постоянно болит о Корине. Тена. Эта чёртова Тена, чтоб она сдохла! Я кладу бокал на столешницу. — Пойду спать. Я ужасно устала. Была рада увидеть тебя, папочка! — И я тебя, Изабела. Перед сном он заходит в мою комнату. Без стука, без лишнего шума — как всегда привык делать. Я сижу на кровати в ночной сорочке без рукавов, свесив ноги на пол, и в сотый раз пытаюсь напечатать черновик сообщения для Кора. При виде отца я отбрасываю телефон себе за спину на кровати и обнимаю себя руками. — Наверное, сегодня я останусь ночевать здесь, — говорит он, оглядывая мою комнату, в которой никогда ничего не менялось. Его лицо тускло освещает свет прикроватной лампы. А Кору скажешь, что был на дежурстве, — с каким-то огорчением думаю я, но на деле киваю головой и невозмутимо отвечаю: — Круто. Повисает тишина. Папа делает несколько медленных шагов по направлению к моей кровати и останавливается передо мной. Неторопливым, но уверенным движением берёт меня за предплечье, пытаясь вытянуть мою руку, чтобы посмотреть на неё, но я вырываюсь, снова скрестив руки на груди, не глядя ему в глаза. Тогда он делает вторую попытку — более грубую и решительную — хватает моё плечо и поднимает левую руку вверх. Что он видит? Уродливый орнамент коричневых, лиловых, желтых и фиолетовых синяков — рисунок менялся по мере отдаления нашей с папочкой последней встречи у его дома, когда я слишком громко ударила в окно Кора камнем, что не услышал веселящийся в то время на вечеринке Кор, зато услышал папочка. — Ты должна это смазывать чем-нибудь, — раздражённо говорит он, выпуская мою руку. Я сразу же одёргиваю её, снова обняв себя. — Изабела, посмотри на меня. Я поднимаю взгляд. — Ты на меня злишься? Я кусаю губу, но держать взгляд прямо мне уже не удаётся. — Нет. — Ты ведь помнишь, о чём мы с тобой договорились? — О, а это можно было назвать "договором"? Он так резко выдыхает сквозь зубы, что мне кажется, он вот-вот ударит меня по щеке, и внутренне готовлюсь к боли. Но этого не происходит. — Я не намерен больше видеть, как ты околачиваешься возле моего дома. Я многим рискую, признавая тот факт, что ты моя дочь. Посещая этот грёбаный дом — я тоже рискую! Я не допущу, чтобы он узнал о тебе. Ни за что на свете. Я знаю, как сильно ты этого хочешь, поэтому и наказываю тебя так за непослушание. Мне неприятно поднимать на тебя руку, Изабела, ты это знаешь, но если ты не прекратишь маячить под окнами у моего сына, надеясь, что однажды он тебя заметит — твои синяки не заживут никогда, тебе понятно? И я поднимаю на него взгляд. Твёрдый, ясный, безрассудно отважный уже от одной мысли о том, что я нарушила его запрет, я сыграла в его игру по своим правилам, а он об этом не узнал. — Конечно. Прости, папочка. Я больше так не буду. Как и Джастин, папа не всегда умеет распознать искренность. Его взгляд смягчается, тяжёлая ладонь гладит меня по голове: — Спокойной ночи, Изабела. — Спокойной ночи, папочка. Когда он выходит из комнаты, чтобы спуститься в гостиную, где он будет ночевать на диване с тем, что осталось от бутылки коньяка, я вдруг отчётливо осознаю, что это был первый раз в моей жизни, когда я солгала отцу. *** Роскошная входная дверь цвета слоновой кости. Конечно, а какая же ещё? Стоя вместе с Кором на следующий день перед дверью той, которую он привык называть сестрой, а я — чудовищем, я пытаюсь взять себя в руки, чтобы хоть немного притупить раздражение и ярость, которые испытываю весь этот чёртов день, хотя приехать сюда было предложено именно мной. Я была в отчаянии. Стоило отцу вчерашней ночью подтвердить мои опасения насчёт Тены, как я начисто лишилась сна. Мои бесплодные попытки придумать способ, как заставить Кора проводить с ней как можно меньше времени, в итоге привели меня к Кимберли. Плевать, если это означает, что он проведёт лишний день со мной, то думаю, я смогу как-нибудь вынести испытание гневом. Хотя пока получается у меня хреново. — У меня такое ощущение, что я пришла в гости с доставщиком пиццы, — зло бросаю я Кору, который, держа в руках пять бумажных пакетов с любимой едой всех членов этой семьи, пытается дотянуться до дверного звонка носом. Признаться, меня задело его особое внимание к таким деталям. "Алексу нравится абрикосовое повидло, а Шейну мы купим вишнёвый пирог". "О, смотри, это те самые печенья с орехами, Ким их просто обожает". "Молли будет в восторге от этого мороженого — представляешь, Изабела, однажды она съела целых три коробки и попала в больницу с аппендицитом!". Я знаю, что это глупо, но когда он подарил мне тот браслет — именно тот, потому что помнил мой рассказ про отцовский кулон, сделанный из того же камня — меня это тронуло чуть глубже, чем следовало. Впервые в жизни кто-то сделал для меня что-то символическое — не просто подарок, один из тех, что бессмысленно пылятся на полке годами, — а нечто отличительное, знаковое, олицетворение памяти и внимания. Особого внимания. И мне не хочется делить это внимание с другими — теми, кого Кор считает хорошими людьми, и пусть они хоть на самом деле сто тысяч раз хорошие, пушистые и пахнут свежезаваренным кофе — я всё равно хочу, чтобы это было только моим. Я хочу, чтобы его особое внимание предназначалось только мне. Но это не так, ведь Кор никогда не поддастся моим правилам, и возможно, именно поэтому я до сих пор страдаю из-за него. — Изабела... не могла бы ты?.. — Нет, — спокойно отрезаю я. Да, я стою с пустыми руками, а он нагружен продуктами и его тонкий нежный носик не может достать до звоночка, но разве это мои проблемы? Быть может, это сам знак, что нам здесь делать нечего и пора уходить? Сдавшись, Кор ставит пакеты на землю и косо смотрит на меня: — С таким настроением не с сестрой знакомиться, а только в похоронном бюро работать. Я оставляю его выпад без ответа, позволив ему немного помучиться, гадая, что у меня на уме. Нажимая на кнопку дверного звонка, Кор внимательно смотрит на меня. Его серые глаза светятся беспокойством. Он отходит от двери на шаг назад и берёт меня за руку: — Ты в порядке? Я смотрю на него. Он такой возбуждённый, такой довольный, такой радостный от осознания того, что я согласилась познакомиться с его сестрой и вот мы вместе стоим у её дома, что не решаюсь сказать ему, что чувствую на самом деле, и как отчаянно меня тянет убежать отсюда. Он так счастлив... Я не могу его расстраивать. Кор крепче стискивает мои пальцы и широко улыбается: — Всё будет хорошо, она тебе понравится, вот увидишь! — Это вряд ли, — негромко отвечаю я, когда дверь открывается, и Корин выпускает мою руку, чтобы пожать чужую. — Привет, брат! — смеясь, Кор хлопает по плечу стоящего в дверном проёме мужчину и тянется вниз к пакетам: — Мы вам тут кое-что привезли. — Приятель, да ты никак решил спасти нас от голодной смерти! — Очень смешно, Шейн! Тем более, что кое-кому тут надо... кхм... двойную порцию. Мужчина переводит взгляд на меня и кивает головой с галантной улыбкой: — А ты, должно быть, Изабела. Очень рад, что ты приехала к нам. Рад, конечно, ага. Прямо счастлив. Я без улыбки смотрю на мужа Кимберли. Это что, тот директор? Не похож он на директора, если честно, я его совсем другим себе представляла. Наверное, ради Кора надо бы выдавить из себя хоть какую-то эмоцию, но я не могу. Интересно, что именно стало последней каплей, перевесившей решение Кимберли в пользу того, чтобы предать и разбить отца, метнувшись к этому Шейну — его красивые зелёные глазки, низковатый голос или рельефные бицепсы? Вложив в свой взгляд всё высокомерие, на которое я могу быть способна, я молча прохожу мимо Шейна в дом. Разглядывая на ходу богатую прихожую и картины на стенах, слышу за спиной невнятные извинения Кора и заверения Шейна, что "всё нормально", а также признание, что из-за того, что Кор предупредил о нашем визите только недавно, почти все успели уехать куда-то ещё утром, поэтому дома только он с Кимберли. Последняя новость меня огорчает, поскольку я надеялась, что некоторое количество народа сможет разбавить мою концентрированную злобу, которая, при отсутствии оного, будет сосредоточенной на одной лишь Кимберли. — Ребята, проходите на кухню, Ким скоро выйдет, она в душе. Пытается ли она отмыть мочалкой свою вину, как это делаю я? Когда спина — в царапинах, а по плечам течёт кровь вперемешку с мыльной водой? Вряд ли. Святоши никогда не признаются, где они согрешили. Шейн оказывается рядом со мной, когда замечает, что я слишком долго смотрю на фотографию Кора и Ким, валяющихся вместе на диване перед телевизором с поп-корном у неё на коленях. Сделанная не так давно, пожалуй, — здесь они оба уже взрослые. По груди как будто ножом полоснули. Я хочу уйти отсюда, я не могу здесь находиться. Лёгкие становятся тяжёлыми, словно отлиты из свинца. — Гостевая ванная вон там, если нужно. — Боже, ну до чего услужливый! — вспыливаю я. Шейн меняется в лице: — Прости? — Прощаю. Обойдусь я как-нибудь без твоей гостевой ванны. Оставив его в прихожей-коридоре, я иду на кухню к Кору. Он выкладывает на большой обеденный стол продукты из пакетов, сортирует их и загружает в холодильник. Я подхожу к нему и несколько раз дёргаю его за край футболки: — Уведи меня отсюда, к чёртовой матери. Пошли домой. Он смотрит на меня удивлённо и одновременно потерянно: — Но что случилось?.. Изабела? Как бы невыносимо мне ни было видеть его разочарование, находиться в этом доме, насквозь пропитанном чужим счастьем, построенном на горе других, — оказалось куда более невыносимо. — Прости, Кор, но я не могу. Внезапно растерянность в его глазах сменяется решимостью — он крепко берёт меня за руку и смотрит мне в глаза. — Пожалуйста, останься, — шепчет он. — Мне так хочется, чтобы вы узнали друг друга. Пожалуйста, Изабела. Ради меня. Я вдруг понимаю, что это первый раз, когда Кор о чём-либо меня просит. — Хорошо, — выдыхаю я, видя, что ему с трудом верится, что я согласилась пойти на уступки. Он наклоняется и очень легко целует меня в щёку: — Спасибо. Я продолжаю смотреть на него, хотя он уже снова занят продуктами и не обращает на меня внимания. Он никогда раньше не делал этого. Не целовал меня первым. Вообще не целовал. И мне больно оттого, что даже в таком моменте я могу видеть влияние Кимберли — ту довлеющую над ним силу, которой он неосознанно подчиняется в каждом своём поступке. В скором времени мы трое собираемся садиться за стол, перед этим Кор помогает Шейну накрыть его, а я сижу с отсутствующим видом на стуле, пока Кор предостерегающе не тыкает вилкой мне между лопаток, поэтому мне тоже приходится включиться в общее движение. — От тебя пахнет гарью, — говорю я Шейну, когда он тянется к верхней полке, чтобы дать мне тарелки, которые я должна разложить на столе. — Я был бы совершенно бесполезным пожарным, если бы от меня ею не пахло, — с улыбкой отвечает он. Передав мне тарелки, пару секунд он смотрит на меня, а затем выдаёт: — А у тебя явно выраженные отцовские черты, юная леди, и такой же острый язык. Я роняю тарелки на пол. Звонкий хруст осколков эхом разлетается по огромному дому. — Хочешь поговорить со мной о моём отце? Я вижу, как долгое замешательство на его лице сменяется осторожностью: — Боже, нет, прости. Я не хотел тебя обидеть. — У тебя и не получится. Кор вырастает из воздуха рядом со мной. — Изабела, мы тут семь минут, а ты уже начала швыряться вещами. Рекорд! Шейн, прости, мы пойдём домой, это моя вина. Не надо было нам приезжать... — Никуда я не пойду! Я хочу увидеть её. Ты ведь так хотел этого. Почему бы мне не познакомиться с моей ненаглядной сестричкой и вместе с её мужем не поговорить про нашего папочку? Я замечаю, как Шейн мгновенно напрягается. — Не думаю, что Ким нужен сейчас лишний повод для волнений. Ей нельзя... нервничать. — Да что ты говоришь? И почему же твоей любимой Ким нельзя нервничать? Но тут она появляется в арочном проёме, и я понимаю причину. Причина пока небольшая, едва различимая, но всё же заметная. Не знаю, почему я сразу посмотрела на её живот. Кимберли беременна... Я стою в ступоре, пока они с Кором обнимаются и целуются, вижу, как он смеётся, трогая её живот, и понимаю, что мне он ничего не сказал. Я не вполне осознаю, что со мной происходит, но эта причина — этот ребёнок в её животе — каким-то образом заставляет меня успокоиться. Она долго и молча смотрит на меня, а я так же смотрю на неё. Не знаю почему мне казалось, что она больше похожа на меня. Почему на её лице мне представлялись отцовские черты скул, подбородка, глаз — те незначительные детали, которые сделали бы её большей предательницей и изменницей, чем той, которой она была. Но Кимберли больше похожа на Кора — у них светлые волосы, одинаковый разрез глаз, ямочки на щеках, заметные, даже когда она и он не улыбаются... Она немного ниже Кора и ниже меня, но в остальном вполне... красива. Фотографии, по которым я её знала, умолчали о многом. — Привет, — наконец, тихо говорит она с осторожной, несмелой улыбкой. — Привет, — не зная почему, отвечаю я. *** Ночью, лёжа на кровати в спальне родителей Шейна, которые отлучились на пару дней по делам в Ньюкасл, я прокручиваю в голове прошлый вечер и понимаю, что он прошёл не так плохо, как мне представлялось. Кимберли приготовила кучу всякой еды, но я так ни к чему и не притронулась. Внутри меня бушевал ураган странных чувств к этой девушке. Нелепая жалость к её состоянию, из-за которого я не могла обрушить на неё свой гнев, смешивалась с твёрдым отцовским убеждением, что я никогда не смогу принять её. В тот вечер я поняла две вещи: я никогда не назову Кимберли сестрой, но также больше не смогу винить Кора за то, что он её любит. Между ними очень нежные, трогательные, прочные нити — они тянутся с самого детства, и я не могу не отметить, что Кимберли хорошо постаралась, чтобы сделать из брата такого друга. Я завидую их отношениям, но в то же время мне кажется, что для меня этого было бы мало. Теперь уже я никогда не буду нормальной, помнишь? Провалявшись без сна до четырёх утра, поднимаюсь с кровати и выхожу из комнаты. Мне нужно увидеть его, нужно побыть с ним. Я надеялась, что нас положат хотя бы в одной комнате на разных кроватях, но такого варианта у них, видимо, даже не предусматривалось. Я знаю, что его положили в гостевой спальне, — туда и иду. Найдя нужную комнату, проскальзываю в неё через приоткрытую дверь и тихо закрываю её за собой. Он лежит на спине. Я вижу его так отчётливо, потому что из окна на него падает лунный свет, узорчато раскрашенный тенью большого дерева, которое растёт у них на заднем дворе. Его лоб, нос, губы, скулы — черты лица во сне такие расслабленные и мягкие. Я опускаюсь на его кровать и любуюсь им, пропуская его золотистые волосы сквозь пальцы. Тихо шепчу: — Кор... Он открывает глаза. Без всякой фокусировки взгляда, молча смотрит именно на меня, чем пугает до чёртиков, ведь я не представляю, как можно так легко проснуться от того, что кто-то в темноте тихо позвал тебя по имени. — Изабела. В этом голосе столько нежности, столько человеческого тепла, что подожди он ещё минуту — и я бы растрогалась, но Кор резко поднимается, хватает меня и утаскивает назад на подушку, накрыв нас обоих одеялом. Я чувствую его руки, обнимающие меня за талию, такие крепкие и жаркие после прохлады ночного дома, и прижимаюсь к нему. От Кора пахнет солнцем. Больше в ту ночь никто не произнёс ни слова. Я наконец спокойно заснула, впервые за двое суток.