Ангел за партой

В конце концов, она должна была когда-нибудь случиться. Фатальная случайность, к которой ты никогда не готов, но о которой знал и старался не думать, всячески вытесняя из мыслей малейшие намёки на её вероятность. Когда тебе слишком хорошо, не хочется думать об осторожности. Но теперь, когда отчаянно не хватает времени подготовиться к неизбежному разоблачению ― теперь время смеётся тебе в лицо в отместку за все посланные тревожные сомнения, от которых ты отмахивался с таким пренебрежением и с такой лёгкостью ― теперь время на часах показывает слова вместо цифр. «Слишком поздно». Вместо этого ты думал о другом. Сколько раз в своём воображении ты представлял, как, разозлившись, бросишь ему в лицо эту разгорячённую, раненую правду ― про его предательство, измену и сокрытие сестры. Много, много разных слов, приправленных подростковым гневом и болью, которая ждала случая вылиться в яростное откровение, невозможное в привычных будничных обстоятельствах, потому что боишься его или потому что твой отец последний человек, с кем можно затевать подобные разговоры. Всегда в твоих сценариях отец впадал в оцепенелое молчание, испытав ледяной ужас от твоей осведомлённости, а ты бы со своей героически выстраданной раной стоял над ним, как победитель над презренным врагом. Ты бы не осмелился затрагивать эту тему сам, но если бы он вышел на вас, спросил напрямую, ты, имея обоснованную причину для гнева, смог бы перекрыть ею собственную тайну, крича и осуждая его за предательство и не ощущая режущего лезвия вины под собственным сердцем, будучи уверенным, что ты-то поступаешь правильно. Признайся, ты никогда не думал, что в этот момент будешь чувствовать страх. Страх за стыд, который поднялся откуда-то из потайных люков в твоём сознании, едва ты понял, что ваша тайна вот-вот перестанет быть только вашей. Тот самый стыд, который нашептывал тебе фантазии о твоей сестре, разрешал твоим губам целовать её и вкрадчиво убеждал, что в этом нет ничего неправильного. Страх за то, что тебе стало по-детски страшно и на одно постыдное мгновение захотелось отречься от всего, что было между вами. ― Кор, что с нами будет? Ты опускаешь глаза. Тонкие бледные пальцы Изабелы тянут твой рукав с жадной, испуганной осторожностью. Не поднимая головы и не отзываясь, ты молча отвечаешь на её касание, продолжая смотреть вниз, на ваши переплетённые руки, и думаешь о том, как сможешь объяснить это отцу. И хотя тебе страшно как никогда в жизни… Ты должен быть сильным. Ради неё. Ради вашего хрупкого будущего, которое стремительно угасает, как мираж в воспаленном рассудке. У тебя нет другого выхода, ты это знаешь и знал всегда. Никакой страх, стыд и позор не могут быть сильней, чем твоя любовь к ней. Ты должен её защитить. Во имя всего святого, ты должен стараться. *** Три часа, проведённые на скамье в полицейском участке бок о бок и Изабелой убеждают меня, что мучительнее приезда отца может быть только его ожидание. Следователь то и дело бегает по делам, пару раз великодушно ходит к кулеру за водой для Изабелы, но в основном разговаривает по телефону в коридоре за прозрачной стеной. Кабинет периодически наполняется новыми персонажами, как полицейскими, так и нетрезвыми подростками с наручниками на запястьях; они громко беседуют за другими столами, затем куда-то вместе уходят, и мы с Изабелой снова остаёмся одни. Мы не разговариваем друг с другом; молчаливое пожатие пальцев да периодические обмены взглядами ― максимум общения, на которое мы способны в условиях усиливающейся усталости от слишком долгого бодрствования, неопределённости и ожидания. Когда я кладу голову на плечо Изабелы в утешительном жесте поддержки, она вздрагивает и тихо всхлипывает. ― Я хочу, чтобы он разбился в машине по пути, ― в сердцах произносит она жёстким голосом. Меня бросает в дрожь от её слов: очевидно, Изабела слишком встревожена, чтобы искренне верить в собственные слова, однако её воинственный настрой может обернуться для нас куда более катастрофичными последствиями, чем просто признание. ― Мы справимся, ― тихо отвечаю я, прижав Изабелу сбоку и целуя её волосы. Что я ему скажу? С какого момента лучше начать, если говорить всё же придётся, если он вынудит меня объяснить, как долго это продолжается? Будь у меня время, я бы тщательно обдумал все варианты и запасные планы, для наименования которых не хватило бы букв в алфавите, но это время я безвозвратно отнял у себя самого, в полных красках наслаждаясь собственной влюблённостью и не задумываясь о том, как старательно нужно было её прятать. Вошедший со стаканом кофе следователь останавливается в дверях, пару секунд смотрит на нас и коротко сообщает, прежде чем снова удалиться в коридор: ― Ваш отец будет через пять минут. Когда стеклянная дверь за ним начинает раскачиваться в обе стороны, подобно маятнику, Изабела вдруг поворачивается ко мне, судорожно схватив меня за рубашку. Отчаяние в её глазах смешивается с немой умоляющей просьбой и слезами: ― Кор, что бы он тебе ни сказал, не принимай это слишком серьёзно. Он будет говорить обо мне гадости, я знаю, но не слушай его. Он не знает, как сильно я люблю тебя. Не бросай меня, прошу! Я удивленно смотрю ей в глаза, медленно накрывая её руку своей. ― Что за глупости. Я никогда тебя не брошу. Изабела ожесточённо мотает головой и снова всхлипывает: ― Боже. Я умру. ― Перестань, пожалуйста. Мы это переживём. В конечном итоге всё когда-нибудь наладится. ― Но не сегодня. ― Да, сегодня у нас хреновый день, ― улыбнувшись, соглашаюсь я. Немного успокоившись, Изабела моргает, опускает руки и отстраняется на скамейке, отодвинувшись от меня на несколько сантиметров. Я вижу, как сильно трясутся её пальцы. В попытке унять дрожь Изабела хватается за край стола, вцепившись в него до побелевших костяшек. ― Тебе страшно? ― спрашивает она, глядя в пол. Адски. ― Немного. ― А мне очень. ― Изабела поднимает на меня совершенно новый, ранимый, измученный взгляд. ― Мне страшно, что это последний раз, когда я тебя вижу. ― Изабела… ― не успев договорить, я резко дёргаюсь от неожиданного хлопка позади. Наш следователь зашёл через дверь сзади. Один. Изабела вскакивает на ноги, насколько позволяет прицепленный к столу наручник. В её голосе ни следа былой слабости ― лишь прежняя холодная самоуверенность. ― Мне нужно в туалет, ― заявляет она не терпящим возражений тоном. ― Сейчас же. Неопределённо хмыкнув, следователь вскидывает бровь, направляясь к нам с ключами. ― Вот передам вас обоих вашему родителю, и идите, мисс Лаундж, куда заблагорассудится, ― расстёгивая её наручник, мужчина даже не обращает внимания на полный ярости взгляд Изабелы. ― К тому же, в туалетах у нас нет окон, на которые вы так надеетесь. ― Ублюдок, ― желчно шипит Изабела, потирая освобождённое запястье. Следователь медленно поворачивает к ней голову: ― Ещё одно слово, мисс Лаундж, и я с великой любезностью предоставлю вам кучу времени в этом кабинете для того, чтобы составить лучший план побега. Мужчина поворачивается ко мне с выражением вызова на хмуром лице. Кто не согласен, скажите сейчас или храните молчание вечно. Я мысленно умоляю Изабелу замолчать. ― Нас отпускают? ― спрашиваю я, когда следователь тянется к моей руке. ― Да. Ваш отец подойдёт к выходу. Мы с Изабелой удивлённо переглядываемся. ― И нас не накажут? Отцепив мой наручник, мужчина помогает мне подняться. ― Вашей сестре повезло, что мы успели найти драгоценности там, куда спрятала их мисс Лаундж. А ваше заявление было отозвано потерпевшим. Я удивлённо поднимаю голову: ― Почему? Словно назло, мужчина медлит с ответом и подаёт голос только когда ему приходится довести меня до двери, поддерживая сбоку: ― Благодарите своего отца. На его месте я продержал бы вас в камерах до тех пор, пока в ваших куриных мозгах не останется ни единой мысли о том, чтобы когда-либо снова украсть. Следователь ведёт нас через прямой коридор, направо, сквозь подобие приёмной со множеством дверей и, наконец, останавливается у металлической двери с табличкой «Выход», бросает неопределённый взгляд назад, на нас, и один раз громко стучит кулаком в дверь. Когда с той стороны раздаётся многократный звук проворачиваемого в замке ключа, он кисло улыбается, пробормотав: ― Бедняга. Не повезло ему с детьми. Разумеется, этот человек не мог знать всего, но эта фраза почему-то заставляет меня похолодеть. Протолкнув нас с Изабелой внутрь, в очередную комнату с двумя скамьями вдоль стен, следователь молча уходит назад, оставив нас наедине с грузным охранником, сидящим за дешёвым письменным столом. Ещё одно ожидание. На этот раз я опускаюсь на скамью, чувствуя, как лёд от кончиков пальцев стремительно распространяется вверх, вдоль по рукам, до самого горла. Изабела опускается рядом, схватившись за волосы. ― Хо-хо… Не убивайтесь, ребятки, ― бодрый голос старика за столом звучит неестественно весело в кладбищенской атмосфере нашего настроения. ― Получите ремня пару раз, а потом всё забудется. Если верить… хо-хо… местной статистике, полгода не пройдёт, как мы снова встретимся на этом самом месте! Его нелепый кашляющий смех и ещё более бессмысленное напутствие завязываются тугим комком в моём горле. Изабела вскидывает на охранника испепеляющий взгляд ― что-то среднее между безнадёжным отчаянием и решимостью убить на месте. Я предупреждающе беру её за руку. В этот момент железная дверь снова открывается, и в комнату заходит отец. Время начинает тянуться невероятно медленно, как при съёмке на длинной выдержке. Я так остро отмечаю каждую странность в его поведении, каждое его движение… Этот потерянный взгляд ― поначалу на охранника, хотя он знал, он должен был знать, что мы сидим здесь, прямо перед ним. Взгляд человека, который осознаёт неотвратимую неизбежность и всеми силами на последних секундах пытается цепляться за что-то другое, что-то менее… саморазрушительное. А затем поворот головы, лёгкое, едва заметное вздрагивание ― прямой зрительный контакт, и смертельная смесь из суровости, тихой ярости и неприкрытого испуга во взгляде. Пока он разруливал наше дело, с тех самых пор, как ему позвонили, у него было достаточно времени, чтобы осознать, что мы с Изабелой ждём его здесь. Вместе. И всё же ― одного взгляда на это резко побелевшее, совершенно бескровное лицо достаточно, чтобы понять ― он не хотел в это верить. И как ему хотелось думать, что там, в лондонском полицейском участке сидят чьи-то другие Кор и Изабела. Не его. В этих серых стенах отец больше похож на незаконченный чёрно-белый набросок, сделанный художником, которому было очень тоскливо. Нервный взгляд в тревоге стреляет вниз ― к моей руке, сжимающей пальцы Изабелы, ― его лицо беззвучно искажается, и вдруг впервые в жизни отец кажется мне старым. Болезненным, потрёпанным. Небесконечным. Я машинально убираю руку, поддавшись труднообъяснимому чувству сострадания и сожаления, и тут отец словно вздрагивает ото сна, впервые заметив меня. Не образ, не пугающее мысленное очертание, а меня настоящего, на самом деле сидящего здесь, в этой холодной комнате рядом с его тайной дочерью, существование которой он до недавних пор скрывал с максимальной тщательностью и временами такой жестокой предосторожностью. Отец с трудом сглатывает. ― Кор, ― если бы я сидел с закрытыми глазами, в жизни бы не догадался, что это его голос ― насколько глухо… насколько изувечено он звучит. ― Да, папа? ― Ты сильно ранен? Неожиданное и неумелое проявление заботы на несколько секунд парализует моё скованное холодом тело. Краем зрения замечаю вытянувшуюся от напряжения Изабелу, застывшую в точно такой же обездвиженности. Должно быть, он тоже отходит от шока. ― Нет, мне уже лучше, спасибо. ― Я помогу тебе дойти до машины. ― Спасибо. Когда мы с ним так общались? Когда ещё он был со мной так осторожен и обходителен? Когда ещё он был настолько разбит и потерян, чтобы не хватало сил скрывать, насколько ему страшно?.. Я поднимаюсь на ноги, Изабела сразу же вскакивает следом, поддерживая меня сбоку. Двинувшийся было в нашу сторону отец, заметив это её машинальное касание ― мгновенное, с отточенной нежностью и до невозможности привычное, на короткое мгновение застывает на месте, словно споткнулся о невидимый барьер. Теперь в его глазах волнуется мучительная тревога. Испугавшись, Изабела быстро отступает на шаг назад, позволяя отцу подойти ко мне и помочь дойти до двери, которую открывает охранник. К отцовскому автомобилю, одиноко припаркованному на гостевой стоянке, мы движемся в абсолютном молчании. Идущая справа от меня Изабела то и дело бросает на меня беспокойные взгляды, обнимая себя руками, но так и не решается спросить о чём-то вслух. Холод на улице просто кошмарный. Затянутое облаками солнце, выглядывающее из-за крыш зданий многоэтажек, серое и тусклое, как в предвечерних сумерках. Утренняя улица почти не издаёт звуков, словно кто-то приглушил её в музыкальном сенсоре. Падающий с неба мелкий снег напоминает туман. С каждым шагом к отцу на глазах начинает возвращаться его прежнее самообладание. Помогая мне сесть в машину на задний ряд, он вдруг резко вскидывает голову, глядя на собирающуюся подсесть ко мне Изабелу, и проговаривает абсолютно спокойным, непоколебимым тоном: ― Не сюда. На переднее сиденье. Рядом со мной. Острый металл в его голосе не оставляет рассерженной Изабеле другого выбора, кроме как покорно повиноваться. Когда она яростно опускается на сиденье и поворачивается ко мне с выражением мучительной безысходности на красивом лице, я вижу в её глазах застывшие слёзы. Мне так хочется обнять её. Отец молча заводит машину. Изабела рывком оборачивается к нему. ― Сколько ты заплатил хозяину квартиры? ― резко и требовательно спрашивает она. Он медленно поворачивается к ней лицом. Чёрт подери, он сейчас её ударит. Он ударит её. ― Закрой свой рот, ― с расстановкой, всё тем же неестественно спокойным и угрожающе смертельным голосом отвечает отец. Изабела замолкает. Чем дальше мы отъезжаем от Лондона, тем сильнее и ощутимее у отца начинают сдавать нервы. Когда Изабела в очередной раз поворачивается назад, чтобы переглянуться со мной, он резко хватает её за предплечье, отбрасывая назад на сиденье. ― Прекрати оборачиваться! ― рявкает он. ― Мне что, смотреть на него нельзя? ― Да! Возмущённо обняв себя руками, Изабела подтягивает колени к груди и сердито фыркает. Спустя десять секунд общего напряжённого молчания её рука тянется к радио-плееру и включает его. Из динамиков начинает звучать негромкая ритмичная танцевальная песня. Отец хлопает по кнопке, погружая салон в тишину, ещё более гнетущую, чем прежде. Изабела, пожалуйста, остановись. Изабела упрямо тянется к радио. Снова эта жизнерадостная песня. Отец с таким хрустом врезает по кнопочной панели, что мы с Изабелой вздрагиваем от неожиданности. Не останавливая машину, он продолжает как безумный бить кулаком по плееру, пока на поверхности дисплея не начинают расползаться трещины, несовместимые с дальнейшей работой прибора. БАХ, БАХ, БАХ. Звонкие удары, ещё более оглушающие в полнейшей тишине, беспощадно дробят приёмник на части. Изабела в ужасе вжимается в кресло. ― Папа, ― громко зову я. Он с яростным выдохом наносит последний ― сокрушительный удар своей машине, и возвращает руку на руль, тяжело дыша. Вниз по тыльной стороне его ладони стекает кровь, он свирепо вытирает её о собственные брюки. Лучше не думать о том, что он сделает с нами. После этого даже склонная к непрекращающимся провокациям и скандалам Изабела затихает, растерянно отвернувшись к окну. Остаток пути мы едем в такой пронзительной тишине, что, закрыв глаза, я могу с лёгкостью представить, будто в машине никого нет. Вскоре я начинаю узнавать местность по серому, унылому однообразию пепельных домиков, идущих одинаковыми рядами вдоль грунтовой дороги. Когда за поворотом показывается знакомая автобусная остановка, моё сердце пропускает пару ударов. Не доезжая до дома Октавии, отец останавливает машину метрах в пятидесяти от крыльца. ― Выходи, Изабела, ― жёстко говорит он, уставившись прямо перед собой. Изабела начинает нервничать. ― Ты даже не зайдёшь? Ты просто выкинешь меня здесь и уедешь? Вот так просто бросишь меня одну? ― она пытается заставить отца взглянуть на неё, но он не шевелится. ― Выходи. Она пару секунд продолжает разглядывать его профиль, словно не в силах поверить, а затем без промедления вылетает из машины и выпрямляется, хлопнув дверцей так сильно, что у меня звенит в ушах. Когда отец начинает медленно трогаться назад, выражение её лица меняется, обнажая ранимую чувствительность; поспевая за отъезжающей машиной, Изабела подбегает к окну с моей стороны. ― Кор! ― беззвучно плача, она стучит в стекло. ― Позвони. Позвони, слышишь? Потеряв терпение, отец яростно выжимает ногой педаль газа, и машина, сделав резкий рывок, начинает нестись назад со слишком высокой скоростью. Круто развернувшись на развороте, он направляет её в обратную сторону. Я успеваю увидеть, как Изабела, в сердцах швырнув машине вслед подобранную с земли консервную банку, падает на землю и роняет голову на колени. Я думал, её отсутствие заставит его заговорить. В своей обычной манере ― заговорить до такого накала, что остановиться можно будет, только разбив что-нибудь. Я с уверенностью предполагал, что на этот раз это будет моя голова. Но отец молчит, молчит тем стылым безмолвием, которое воцаряется только на кладбище. Панической, испуганной тишиной. Погружённый в снежный туман, наш дом не светится ни единым окном. Припарковав машину в гараже, отец выходит, открывает дверь с моей стороны, и помогает мне дойти до крыльца. Мне хочется спросить про Алию, но я не решаюсь начать разговор. Он тоже. В прихожей отец оставляет меня, бросает на вешалку своё пальто; не успев зацепиться за выступ, оно падает на пол, но он его не поднимает, спокойно пройдя мимо. ― Идём на кухню, ― тихо бросает он, скрываясь в коридоре. Кое-как переодев обувь и раздевшись, я следую за отцом на кухню, полный смятения и смутных ощущений. Я никогда не видел его таким встревоженным, не привык к его обходительному, спокойному тону, и теперь наш предстоящий разговор повергает меня в сильное замешательство. Когда я показываюсь в дверях, отец стоит ко мне спиной, наливая в бокал виски. Услышав моё приближение, он оборачивается, подходит к столу, пододвигает ко мне стул и отходит назад. ― Садись, ― мягко говорит он. Это не приказ, это просьба. Опершись на спинку стула, я обхожу его и медленно опускаюсь. Колено предательски простреливает вспышка боли. Отец внимательно наблюдает за мной, залпом осушив стакан. Когда я поднимаю на него неуверенный взгляд, он ставит пустой стакан на стол, подходит и нависает надо мной, упершись руками о подлокотники моего стула, а затем кладёт руки мне на шею, приподняв подбородок. Касание ощутимое, грубое, но осторожное. ― Ты не представляешь, как я рад, что ты жив. Меня охватывают неожиданное смущение и испуг. Я не привык видеть его так близко. Янтарные глаза красные от усталости и… если бы я не знал отца, подумал бы, что он плачет. Плачет??? Он отпускает меня, выпрямившись во весь рост, а затем хватает со стола пустой стакан и снова наполняет его до половины. Теперь он стоит лицом к окну, и я не вижу, куда он смотрит, однако по срывающемуся, дрожащему голосу, понимаю: он смотрит в никуда. ― Сынок… скажи, ты мстишь мне? Окончательно растерявшись, я не сразу нахожу в себе способность облечь разрозненные мысли в человеческие слова: ― Мщу тебе? За что? Он оборачивается. Его глаза покраснели ещё больше ― вне всяких сомнений, теперь этот образ будет преследовать меня в кошмарах. Я мотаю головой: ― Папа, прости. Я должен был сразу рассказать об Изабеле, просто я слишком злился. Но поверь, я дружу с ней не из мести за то, что ты скрывал её. ― Я не об этом, ― как-то непонятно отзывается он. Я внимательно смотрю на него. Взяв себя в руки, он вскидывает подбородок: ― Как бы то ни было, есть вещи, которые тебе следует знать. Я не прятал бы от вас Изабелу, если бы не был уверен, что это необходимо. Есть… причины. Сынок, она тебе не по зубам. Она опасна, Кор. И в особенности опасна для тебя. Я выпрямляюсь на стуле, невольно поддавшись вперёд: ― Что за бред? О чём ты говоришь? ― Изабела больна. ― Нет. Она совершенно здорова! ― Болезнь не физическая. Я откидываюсь на стуле, удивлённо глядя на отца. ― Ну, возможно, иногда она действительно ведёт себя странно, но это не повод обвинять её… ― Я знаю лучше! ― отрезает он. ― Она психически неуравновешенна, но что ещё страшнее ― она с лёгкостью может манипулировать теми, кто ей нужен. И ты, Кор, ― всегда интересовал её больше всего остального. ― Я? Отец снова отворачивается к окну. ― Изабела ни перед чем не остановится, чтобы добиться желаемого. Если она получит контроль над тобой, то ты сам не заметишь, как попадёшь в зависимость. Я не хочу, чтобы ты пострадал. ― Ты так говоришь о ней, словно это какая-нибудь сбежавшая преступница! ― Твоя сестра гораздо опасней, чем ты думаешь! Я вскакиваю на ноги, не обращая внимания на боль в колене: ― Как ты можешь говорить такое? Ты заточил её в психушку просто за то, что у неё случился нервный срыв! Отец резко надвигается на меня, встав совсем близко. Его глаза сверкают угрожающим металлическим блеском: ― Нервный срыв? Она перерезала себе шею прямо под подбородком! Она никогда не показывала шрам? А в другой раз при мне наглоталась отбеливателя и сожгла себе к чёрту горло и желудок! Она НЕ здорова, Кор. И по совершенно не понятным, ненормальным, противоестественным причинам озабочена тобой! Я очень долго пытался бороться с этим. Её нездоровый интерес к тебе приводил меня в ужас, а сейчас ― сейчас я напуган как никогда в жизни, потому что догадываюсь, почему ты так паршиво вёл себя в последнее время. Я молча смотрю ему в глаза, оглушённый его откровенностью, одновременно испытывая гнев по отношению к отцу и безвыходное бессилие оттого, что его слова могут оказаться правдой. ― Как далеко зашла ваша дружба? ― его вопрос рассекает воздух между нами. Я гневно смотрю ему в глаза: ― Мне плевать, даже если она и вправду больна. Я не брошу её, как это сделал ты. ― Как далеко? ― отец берёт меня за плечи, лишая меня возможности отстраниться. Я отворачиваю голову в сторону. ― Кор? Я смотрю на поверхность кухонной стойки, чувствуя, как она начинает расплываться из-за подступающих слёз. ― Что ты хочешь от меня услышать? ― спрашиваю я, безуспешно справляясь с гневом и болью. ― Правду. Я вскидываю голову, с вызовом глядя на отца. ― Она тебе не понравится, ― воспользовавшись его замешательством, я отталкиваю его руки, отстраняюсь и оставляю отца на кухне в одиночестве.