Ангел за партой

Надо научиться справляться с гневом. Гнев мешает видеть; вид из окна, очертания мебели, даже форма собственного отражения в зеркале — всё выглядит заострённым, слишком резким, гиперреалистичным, как будто кто-то устроил землетрясение в зрительном центре, и теперь мозг бегло просматривает каждую картинку, не в состоянии уцепиться ни за одну деталь. Всё слишком чётко и слишком быстро. Я почти ничего не соображаю. Гнев мешает думать. Вместо мыслей — ярость, смешанная с паникой, обрывки каких-то впечатлений, недодуманные фразы, белый шум и больше ничего. В отражении оконного стекла стоит светловолосый парень с белым лицом и пустым взглядом. У меня не её глаза. Не такие, не ореховые, не с этой извечной иронией и превосходством во взгляде. Не её кожа — другой цвет, другая жёсткость. Черты лица настолько разные, что глупо было бы даже предположить какое-либо родство. Волосы тоже другие — прямые, непослушные, совершенно другого оттенка золотого. Абсолютно не то же самое. Может ли быть, что мы, будучи настолько непохожими, имеем одну кровь на двоих? Может ли быть, что мы с Изабелой всё же не родственники? Существует ли пусть даже крохотная вероятность, что с кем-то из нас случилась ошибка? Я роняю руки, до боли сжимавшие шею в районе затылка, и отвожу взгляд. Нет, это безумие. В глубине души я знаю, что никакой ошибки быть не может. Просто мне больше всего на свете хочется верить, что Изабела мне никакая нахрен не сестра. Печальный вид залитой дождём улицы не вызывает желания не то, что идти в школу, но и даже делать хоть что-либо. Хочется просто отключиться на какое-то время, пока кто-нибудь не скажет, что мне просто слишком долго снился ночной кошмар. — Доброе утро, — отцовский голос за моей спиной заставляет меня вздрогнуть, я отворачиваюсь от окна. — Паршиво там на улице, да? Одетый в деловой костюм, отец заходит на кухню, тянет на себя дверцу холодильника и делает несколько больших глотков из бутылки с ледяной водой. — Да, паршиво, — отзываюсь я, возвращаясь к окну. Мне не хочется с ним разговаривать; после вчерашнего его присутствие заставляет меня ощущать большую неловкость, и я чувствую себя ещё более скованно из-за того, что он сам лезет ко мне с разговорами, кажущимися столь нелепыми после того, что мы обсуждали вчера. Маленькая белка ловко запрыгивает на мокрую кору дерева под окном. Я наблюдаю, как она прячется в белизне заснеженных веток. — Кор, в школу сегодня поедешь со мной. Я оборачиваюсь. Отец чистит яблоко, стоя боком ко мне, и не смотрит на меня. Это заставляет меня чувствовать себя уязвлённым. — Полагаю, ты неглупый парень, и мне не придётся объяснять тебе, зачем я это делаю. — Только сегодня? — резко спрашиваю я. Он поднимает на меня беглый взгляд. — Нет, — отвечает отец, возвращаясь к своему занятию. — Рад, что ты меня правильно понял. Надеюсь, ты также понял, что забирать тебя после школы буду тоже я. Я молча смотрю на него, пытаясь что-то сообразить, но подступающий гнев мешает думать. Как же мне хочется сейчас поговорить с Изабелой, услышать её голос; но отец отобрал наши телефоны ещё вчера, и теперь к этому добавляется запрет на личные встречи. Он хочет свести меня с ума. — Я понимаю, что это может стеснять тебя перед твоими друзьями, — продолжает он, — поэтому буду ставить машину со стороны чёрного хода. Миссис Тот обещала прислать мне твоё расписание со всеми дополнительными кружками, элективами и ближайшими отработками, поэтому я буду ждать тебя ровно к тому времени, как закончатся занятия. Дольше этого времени в школе ты задерживаться не сможешь. Если предстоит матч, внеплановое занятие, конкурс или прочая ерунда — предупреждаешь меня об этом заранее. О любых твоих задержках и пропусках я узнаю сразу же, поэтому крайне не советую даже пытаться меня обмануть. Надеюсь, ты способен увидеть, что я иду на эти меры ради тебя, Кор, а не потому, что мне очень хочется тебя наказать. Контраст между его тёмным галстуком и светлой рубашкой выглядит настолько резким, что эта резь отпечатывается у меня в глазах, и мне приходится снова отвернуться. Пальцы до побелевших костяшек вцепляются в край подоконника. Где эта чёртова белка? — Думаешь, это хоть чем-то поможет? Я чувствую его кратковременное оцепенение, попытку настроиться на более прямолинейный диалог, который он прячет за своей обыденной манерой речи и очередных наставлениях в мой адрес, словно это поможет ему забаррикадироваться от сути вещей. Но вещи приняли слишком явный, открытый характер, и теперь настало время говорить прямо. — Это мера предосторожности, — после короткой заминки отвечает отец. — Я намерен оградить тебя от визитов Изабелы. — Ты решил запретить нам общаться? — Я уже запретил. Давным-давно. К большому огорчению, это не помогло. И я прошу у тебя прощения за то, что не смог уследить за ней. Она должна была сидеть тихо, и если бы она справилась с этой единственной обязанностью, ты бы никогда в жизни не забивал себе голову вещами, которые не имеют к тебе никакого отношения. — Не имеют отношения ко мне? — я вскидываю на него полный ненависти взгляд, ощущая, как под пальцами дымится воздух. — Она моя сестра! Как она может не иметь ко мне отношения? Ты всю жизнь вёл себя с ней так, словно она дешёвка у тебя на иждивении! — Кор, я тебе вчера, кажется, ясно объяснил. Она психопатка. — Ты сам сделал её такой! — Не смей так говорить! Я сознательно повышаю голос: — Изабела ничем не отличается от меня или Ким! Она так же всю жизнь страдала из-за твоих глупых правил и непонимания. Боже, папа, ты, кажется, никогда не увидишь! Каждый раз, как ты с чем-то не справляешься, ты винишь в своих ошибках либо жену, либо Шейна, либо собственных детей. Как же это удобно — отрекаться от того, кто приносит тебе проблемы, закрыть глаза и жить дальше, словно его никогда и не было! — Я не намерен обсуждать с тобой подобную чушь. — Просто признай это, папа, — с дочерьми у тебя ничего не вышло! Он застывает, подобно воде при минусовой температуре: медленно, незаметно покрываясь стеклянным оцепенением. Я могу видеть тень ужаса в его застывших глазах, проблеск несвойственной ему неуверенности и вопроса, который он никогда не решался задать вслух: — Ты обвиняешь меня в том, что я плохой отец? Не знаю насчёт "плохого", но он определённо паршивый отец. Это как если бы тюремный надзиратель, прокурор, тиран и необъективный судья собрались вместе и наступали бы тебе на пятки всякий раз, как ты сделаешь шаг в сторону от них. "Плохой" — это отсутствующий; это отец-наркоман, как у Рея, или из той породы, которые избивают своих жён, наливают пиво своему трёхлетнему ребёнку и спят с одноклассницами своего сына. Мой отец не плохой — если поверхностно взглянуть на его попытки заботы и искренне честные, но далёкие от адекватной реализации мотивы, то можно сказать, он вполне правильный. Однако этой правильности недостаточно, чтобы быть хорошим. — Нет, — я мотаю головой, остро осознав, что перегибаю палку. — Я имел в виду другое. Отец приподнимает подбородок. Моргает пару раз, кидает яблоко с ножом в пустую раковину и отворачивается. Наблюдая за тем, как он в глубокой задумчивости вытирает руки о кухонное полотенце, я думаю, что мой отец, пожалуй, один из тех немногих людей, которые могут потерять самообладание так же быстро, как и вернуть. — Собирайся. Выезжаем через десять минут, — говорит он, прежде чем скрыться в коридоре. В машине я не нахожу Алию и получаю ответ, что прошлые сутки она была у Амалии дома. Меня продолжает разбирать гнев неизвестного свойства, когда я сажусь рядом с отцом на сиденье рядом с водительским. Застёжка ремня яростно щёлкает под моими пальцами. Мы трогаемся. — В институт и на работу я тоже буду добираться под конвоем? — резко спрашиваю я. Отец долго молчит. — Если понадобится, — отвечает он, желая задеть меня. Теряя спокойствие, я разглядываю его невозмутимый профиль. Гладко выбритый, с тщательно уложенными волосами, одетый с такой педантичностью, что никому в голову не придёт, что он уже столько лет в разводе с женой; мой отец — сама будничность во всём её раздражающем виде. Как глупо с моей стороны было жалеть его вчера, когда он, казалось, был так потерян и напуган своим раскрытым секретом. Я был просто наивным идиотом, позволив себе на какое-то время подумать, что до моего отца можно достучаться. — Ты ничего не добьёшься своими ограничениями, — пожав плечами, я откидываюсь на спинку сиденья, уставившись в покрытое каплями стекло. — Так будет только хуже. — Позволь мне самому принимать решения, — отрывисто цедит он с тяжёлым вздохом. — Хуже быть уже не может. О, ты в этом так уверен? — С чего ты вообще взял, что твои меры так необходимы? — я продолжаю изображать равнодушие. — Я к тому, что все уже и так в курсе, что ты скрывал ещё одну дочь — баста. Твои запреты — это глупо. — Кто — все? — холодно спрашивает отец, изменившись в голосе. — Кто такие эти все? — Те, от кого ты её скрывал. Я, Алия. Ким. Отец поворачивается ко мне лицом. Его взгляд полон сомнения и насмешки: — Изабела встречалась с Кимберли? — он явно не верит мне. Не дожидаясь моего ответа, он возвращается к дороге, мотнув головой. — Этого не может быть. — Я вру, по-твоему? — Она бы сказала мне, — убеждённо произносит он. Не желая продолжать грядущие споры длиной в школьную дорогу и портить себе и без того шваховое настроение, я отворачиваюсь к окну и до конца поездки не произношу ни слова. Работа отца начинается раньше школьных уроков, поэтому к серо-бетонному школьному зданию мы подъезжаем за полчаса до начала занятий. Высаживая меня возле чёрного хода, отец поворачивается ко мне: — В четыре часа буду ждать тебя на этом месте. Не задерживайся. — Есть, сэр, — желчно бросаю я, хлопнув за собой дверцей. Прежде чем исчезнуть за поворотом, я чувствую на своей спине пристальный взгляд отца, не сдвинувшего машину с места. Он серьёзно? Каждый раз будет ждать, пока ему не придёт сообщение от миссис Тот, что моя карточка прошла через школьный турникет? Боже, до чего мы докатились. Едва я оказываюсь вне зоны его видимости, моя скованность понемногу отступает, заменяясь обычной раздражительностью, которую испытывает любой старшеклассник ранним и весьма дерьмовым утром. По дороге в школу я думаю об Изабеле — мысли о том, как она сидит в одиночестве, не имея возможности получить хоть какие-либо вести о нашем будущем, причиняет боль. В голове с прошлой ночи крутится её последний крик, отчаянный стук в оконное стекло в попытке вернуть то, что у нас так быстро отняли, — и это всё моя вина. Меня мучает осознание того жестокого факта, что, не будь я вчера таким невозможным ослом, всего этого кошмара можно было избежать. Та ночь могла закончиться совершенно иначе — стать самой желаемой, запоминающейся и самой неправильной за всю мою жизнь. Идеальной. Было бы ложью признаться себе, что я не думал об этом. Думал — сотни, тысячи раз, содрогаясь от ужасающей неправильности своих мыслей и в то же время — от их не менее пугающей восхитительности. Я честно пытался справиться с этим, но не мог заставить себя переключиться на кого-либо другого. Сейчас я понимаю, насколько напрасными были мои попытки бороться. Разве я мог что-то сделать? Всякий раз, как я видел Изабелу, крохотная часть рассудка где-то на краю моего сознания, как назойливое видение, окрашивала фоновые мысли в оттенки запретного. И всё же, насколько бы желанна и многообещающа ни была та случайность, приведшая меня в её комнату прошлой ночью, в самый неподходящий момент я вдруг ощутил глубокое, громкое чувство неправильного, которое оказалось сильней, чем даже моё раскалённое желание. В том, что чуть не произошло между нами, было не просто что-то невероятное, запрещённое или ужасное — я как будто знал, что не имею на это права. С Изабелой — не имею. И это чертовски больно, невыносимо, оглушающее несправедливо — и в то же время — правильно. Меня пугает стремительность, с которой мы пришли к точке невозврата: мы с Изабелой не успели составить план, как будем вести себя на случай, если отец узнает. Более того — мы даже не успели об этом подумать. Я был до странности уверен, что смогу хранить эту тайну годами: подобно отцу, столько лет скрывавшему от меня Изабелу, я мог держать его в неведении всю жизнь. Любовь к Изабеле казалась мне такой естественной и очевидной — и я позволил себе забыть, что совершаю преступление, просто целуя её в губы. В мире, где такая любовь настолько неприемлема, что отвергается даже самым отъявленным извращенцем, я должен был тщательно заботиться о том, чтобы никто о нас не узнал. В своей глупой самонадеянности я не учёл весьма очевидную вероятность: на мгновение расслабившись, мы можем в один момент потерять контроль над всем, что происходит. Даже над нами самими. Мне казалось, у нас куча времени. Немногочисленные лица школьников проплывают мимо меня разрозненными бесцветными пятнами, когда я бреду по коридору к нужному кабинету. Кажется, по расписанию биология, к которой я, разумеется, не готовился. Плевать. Я буду даже рад, если Гиони устроит мне очередную головомойку — хоть какое-то развлечение, не придётся мучиться, возвращаясь мыслями ко вчерашним событиям, к тому, что отец говорил об Изабеле... Ручка двери не поддаётся — заперто. Слишком рано — здравствуй, скука, спасибо папе. Чувствуя себя ещё более раздражённым, отхожу от кабинета, начиная думать, что я, должно быть, чем-то сильно задолжал этому миру. По коридору шастают незнакомые школьники и раздевающиеся на ходу преподаватели. Завидев выходящего из преподавательской мистера Слетчера, я не нахожу в себе желания вступать с ним в очередные интимные разговоры на тему его озабоченности моей непристойной посещаемостью, — свернув за угол, шагаю вдоль нового коридора, стараясь незаметно дёргать ручки дверей в надежде отыскать открытый пустой кабинет. Пятая дверь поддаётся моей настойчивой мыслительной просьбе — на этот раз пальцы не ощущают сопротивления, толкая дверь, — и я захожу внутрь. Не успев шагнуть вперёд, я останавливаюсь в проёме, с опозданием поняв, что кабинет занят. С противоположной стороны стены у окна стоят Тена со Стивеном, их губы друг на друге: Тена стоит, запрокинув голову и слегка вытянувшись на цыпочках, Стивен, наоборот, склонился над ней; их руки тянутся друг к другу. Моё отвлечённое сознание отмечает детали: её макияж, делающий её лицо взрослее, кулон на шее, подаренный мной на позапрошлое Рождество, парадная блузка — наряд, скорее, для праздника, чем для обычного школьного дня. Непривычно распущенные длинные волосы Тены падают на выступ парты, её школьная юбка случайно задралась, обнажая едва заметную резинку кружевных чулок; пальцы Стивена вот-вот коснутся её. Картинка мгновенно отпечатывается у меня перед глазами, продолжая прокручиваться в голове с механической точностью, хотя с моим появлением оба поспешно оторвались друг от друга, испуганно повернув головы в мою сторону, как застигнутые врасплох любовники. Всё это происходит в течение считанных секунд, но мне кажется, будто время застыло. Я чувствую злость и ощущение собственной несвоевременности, смотря на них, ведь, сам того не желая, внезапно оказался лишним. И мне хочется бросить что-нибудь язвительное, снисходительное, позлорадствовать, рассмеявшись над их смущением, глядя на то, как они поспешно приводят себя в порядок, но всё, что я могу делать — это просто смотреть на них пару секунд, а затем отвести взгляд и молча уйти, закрыв за собой дверь и оставив их в покое, как будто этой случайной ошибки никогда не было. Внутренний автопилот подсказывает мне место на верхней площадке четвёртого этажа, куда практически никто никогда не заходит, потому что там всегда холодно и пахнет отсыревшими тряпками. Не обращая внимания на пробирающий к чёрту холод, иду туда и сажусь на верхнюю ступеньку, уставившись в маленькое прямоугольное окно на уровне моих глаз. Откинув голову на стену, закрываю глаза в попытке немного подремать, хотя мне прекрасно известно, что вряд ли получится. Тена со Стивеном — кто бы мог подумать… Вполне закономерно и ожидаемо — из неожиданного здесь только эта удушающая злость, которая до сих пор расползается по венам медленнодействующей отравой, как от ядовитого укуса. Я же видел их на Рождественском балу, они танцевали, обнимались, разговаривали — Господи, да я сам чуть ли не благословил её на этот выбор! Почему же тогда внутри горячей кислотой растекается боль, горечь собственника и уязвимое чувство, что меня предали? Но ведь это не может считаться предательством. Тена имеет полное право встречаться, с кем захочет, это её жизнь, её выбор, и как её друг — недостойный и проблемный друг, я должен быть последним человеком на этой Земле, кто мог бы выставлять Тене какие-либо счёты. В конце концов, я даже не уверен, что мы ещё друзья. Открыв глаза, я долго смотрю в окошко, из которого открывается обзор на пустующее поле для школьного футбола. Мокрый снег покрывает заброшенные скамьи для болельщиков, тяжёлые снежинки залетают внутрь, оседая на моих волосах и плечах холодными каплями, и мне кажется, что внутри моего тела тоже падает снег. Примерно через полчаса, толкнув наконец дверь, которая не грозит мне риском застать очередной сюрприз, я захожу в кабинет под осуждающе-одобрительное гудение давно не видевших меня одноклассников, которое, впрочем, скоро стихает, когда они замечают, что мне до них нет дела. Не глядя ни на кого, направляюсь к пустующему последнему ряду парт, но по пути случайно ловлю пронзительный взгляд Тены — по телу проходит мгновенный заряд тока. Быстро отвернувшись, дохожу до последней парты в левом ряду у окна, опускаюсь на стул, кидаю рюкзак на стол, кладу на него локти и утыкаюсь головой в пахнущую школой материю. — Что с ним? — слышу приглушённый шёпот, поскольку в класс следом за мной вошёл учитель. — Что-то с Кором не так в последнее время, я тоже обратил внимание. Заболел, как думаешь? — Бедный, Гиони сейчас ему устроит. — Наверное, у него что-то случилось. Может, спросить? — Не надо, оставь в покое. Урок начинается как обычно: со злорадного объявления неудовлетворительных оценок за прошлые письменные работы и не менее неутешительного объявления тем грядущих тестов. После проверки присутствующих в классе, мистер Гиони намеренно произносит мою фамилию в самом конце. — Хм-м, кажется, у нас новый ученик, — протягивает он, коверкая слова. — Фамилия написана неразборчиво, не могу прочитать. — Лауж? Лоундж? Есть в классе кто-нибудь с именем Корен Лоундж? Я поднимаю голову и медленно выпрямляюсь на стуле, чувствуя на себе внимательные молчаливые взгляды одноклассников. Мистер Гиони улыбается: — О, вот и вы. Это ведь вы, правда? Добро пожаловать на мой урок, мистер Лаундж. Смею надеяться, вам понравится эта школа и в особенности — мой предмет. Могу я рассчитывать, что впредь буду видеть вас на своих занятиях так же ясно, как и сейчас? Чёртов говнюк. — Но вы слишком далеко сидите, мистер Лаундж. У меня слабое зрение. Могу я попросить вас подойти ближе — скажем, к доске? Я отрицательно мотаю головой, чем вызываю белозубую улыбку-оскал на лице преподавателя биологии. — Боюсь, вы не поняли. Выполнение указаний на моих уроках я требую от каждого ученика — даже от тех, кто считает, что данное учебное учреждение слишком плебейское, чтобы счастливить учителей своим присутствием чаще, чем раз в полгода. В противном случае, вы сможете убедиться в том, насколько терпеливо я могу выдерживать учеников в классе для наказаний. На данный момент, мой личный рекорд составляет шесть часов — но уверен, это не предел. На глазах у всего класса я встаю и иду вдоль рядов к возвышению у учительского стола. Остановившись возле доски, я разворачиваюсь лицом к классу, намеренно отвернувшись от мистера Гиони. — Вы выполнили домашнее задание, мистер Лаундж? — спрашивает он, вышагивая взад-вперёд за моей спиной. Твёрдо решив не играть по его сценарию, я молчу. Пальцы на поверхности лабораторного стола против моей воли сжимаются в кулак. Не дождавшись моего ответа, Гиони трижды цыкает, мотая головой. — Первая отработка, а ведь вы толком даже в класс зайти не успели. Предположим, я мог бы дать вам шанс исправиться… Скажите, Корин, какой блок тем мы проходим в этом семестре? Я молчу. Его голос меняется: — Хоть одну тему можете вспомнить? Молчу. — Хоть что-нибудь? Экзаменационный вопрос? Нет, ублюдок. Даже пытаться не буду. Мистер Гиони останавливается сбоку от меня. Когда он говорит, его голос звучит оскорблённо: — Нет, знаете, это возмутительно! Как вы вообще смеете являться на мои занятия с подобной подготовкой? Выжав из себя остатки спокойствия, я медленно поворачиваюсь к преподавателю. — Сколько отработок? — спрашиваю я. — Что? — непонимающе переспрашивает он. — Сколько моих отработок будет достаточно, чтобы вы уссались в штаны от восторга? С глубины класса доносятся с трудом сдерживаемые смешки, однако мне не до смеха: за маской спокойствия внутри меня бушует белая ярость. После всей той чудовищной мешанины отчаяния, ужаса, гнева и безысходности, которые непрерывно чередуют друг друга в моей душе последние двое суток, всё, чего я хотел от этого дня — тупое будничное равнодушие, — но очевидно, я просил слишком многого. Чёрт возьми, покой? Разве это возможно? Когда Изабела вновь отодвинута на другой конец пропасти, когда отец тычет носом в очередные новые правила, когда грёбаный Стивен на моих глазах сует свой чёртов язык куда не следует, и в довершение ко всему, этот долбанный Мистер-Тычинка перерезает последнюю ниточку, которая держала моё душевное равновесие на минимальной тяге — ради всего святого, всему есть предел. Лицо биолога на глазах принимает цвет ржавой арматуры. — Пошёл вон, — сквозь зубы цедит он. — На этот раз, Корин, ты не отвертишься. Я научу тебя отвечать за свои слова и поступки, клянусь Богом. Теперь можешь не надеяться, что директор снова придумает тебе оправдание. А сейчас пошёл вон, на последнюю парту, чтобы я тебя отсюда не видел и не слышал. Выдержав его взбешённый взгляд, я удаляюсь к себе назад. В проходе между партами Чарли вскидывает мне ладонь для одобрительного пожатия, но я молча прохожу мимо. Остаток урока проходит обыкновенно тускло и неприметно — что за чудо! — меня больше не трогают. Монотонный поток школьной информации проходит мимо меня; почти заснув, я разглядываю тяжелые, металлические облака на небе, они перетекают медленными грязными реками. Когда звенит звонок и аудиторию наполняют звуки шагов мистера Гиони и одноклассников, покидающих кабинет, я отрываю лицо от рюкзака и вижу, как ко мне подходит Бетси Зингер. Прежде чем поздороваться со мной, она оглядывается, бросив взгляд на собирающую сумку Тену, которая в этот момент случайно смотрит в нашу сторону, темнеет в лице и тут же отводит взгляд. — Привет, — тихо произносит Бетси с осторожной улыбкой, коснувшись кончиками пальцев моего плеча. — Как ты? — Привет, Бетси, — отвечаю я, выпрямляясь на стуле. — Всё нормально. Сама как? — Как обычно, — она снова грустно улыбается, а затем вскидывает брови, задрав глаза кверху. — Я поговорила с Теной, — сообщает она. — И как успехи? — спрашиваю я, наблюдая, как Тена возится с застёжкой, пытаясь застегнуть упорно не вмещающую все учебники сумку. — Думаю, ты догадываешься, — сделав неопределённый жест рукой, она просит меня подвинуться и садится рядом. — Я объяснила ей, как всё было на самом деле, тогда, на Рождественском балу, но сомневаюсь, что она мне поверила. — Почему ты так решила? — Думаю, потому что она обозвала меня крашеной козой и посоветовала в следующий раз выбрать в свои жертвы кого-нибудь менее неправильного, чем Корин Лаундж. — Неправильного? Она так и сказала? — Да. Она ещё прошлась насчёт твоей лицемерной привязанности, дубовой чёрствости, трусости, бла-бла-бла… Я перестала слушать её на слове «козодой». — Козодой. Как мило. — В общем, она сильно взвинчена и дуется, как ребёнок, но отойдёт через пару недель. Думаю, в глубине души ей очень хочется, чтобы ты к ней подошёл. — Я понял, — я неопределённо киваю головой. — Спасибо, Бетси. Ты действительно… очень помогла. — Не за что, красавчик, — отвечает она, подмигнув мне. Прежде чем встать, она наклоняется к моему уху: — Но если примирение так и не удастся, я забираю тебя на выпускной, помни. Её пальцы легко встряхивают волосы у меня на затылке, а затем Бетси встаёт и выходит из класса вслед за Теной. В коридоре, шагая позади неё на расстоянии десяти шагов, я прожигаю взглядом её спину, разрываясь между желанием поговорить и не менее отчаянным желанием никогда в жизни этого не делать. — Дай её сюда, ты сейчас сломаешь себе спину, — говорю я, схватив с плеча Тены её заполненную доверху сумку, и перекидываю её на своё плечо, продолжая шагать дальше. — Ты ведь в курсе, что именные шкафчики стоят внизу не для красоты? Тена продолжает шагать вровень со мной, глядя на меня с выражением неожиданной растерянности и изумления. Затем, придя в себя, она обнимает себя руками, утыкает взгляд в пол и идёт молча. Ничего не выйдет. Внутри меня снова расползается отчаяние. — Тена, я просто пытаюсь поздороваться. — Это было глупо, — не сбавляя темп, Тена поднимает на меня взгляд, в котором так странно смешиваются ожесточённость и озабоченность. — Твоё выступление на биологии. Ты ведь знал ответы на его вопросы. У тебя и без того проблемы, а ты делаешь только хуже. — Я не мог, ты же знаешь. Ответь я хоть сто раз правильно, этот козёл всё равно начал бы издеваться. — Всё равно не стоило его злить, — Тена ненадолго замолкает. — Тот больше не станет оправдывать тебя. — Я и не прошу. Молча покачав головой, Тена вновь осматривает меня. — Тебе надо больше спать, — замечает она. — Выглядишь ужасно. Я не шучу. — Если бы все мои проблемы решались сном, я был бы счастлив. В её взгляде мелькает мучительная недосказанность, но затем, словно осадив себя, Тена снова отворачивается, и мне кажется, что трещина между нами сделалась ещё глубже. Миновав оживлённый коридор, мы спускаемся на этаж ниже, где не так шумно. Показавшееся из-за туч солнце на мгновение заливает окна ярким светом, прежде чем снова исчезнуть, погрузив школьные стены в серый полумрак. Тена не перестаёт обнимать себя руками, отгораживаясь от меня, избегая смотреть в мою сторону, словно мы незнакомцы, идущие рядом. Её нервозность электризует воздух вокруг неё, заражая меня ощущением безысходности. Собравшись с мыслями, я смотрю на неё: — Тена, насчёт Бетси... Она слишком резко фыркает, кивая самой себе: — Кор, прошу. Не надо ничего объяснять. — Но я попробую, — опередив её, я встаю перед ней, вынуждая остановиться и посмотреть на меня. Её ресницы вздрагивают; глубокий взгляд, усиленный волнением, выдаёт тень страдания и смущения, но теперь мне наконец удалось полностью завладеть её вниманием. — Ничего не было, — признаюсь я. Она отводит взгляд, покачав головой: — Кор, это неважно... — Даже если это неважно, всё равно ничего не было. То есть, она действительно пыталась, но я ей не ответил. В выражении голубых глаз появляется новое, пугающее выражение. — Тогда это даже ещё хуже, — произносит Тена голосом, от которого по моей коже пробегает озноб. — Потому что догадываюсь, кто был причиной. В моих лёгких внезапно кончается воздух. Я потрясённо смотрю на неё, слишком растерянный, чтобы подобрать слова. Но ведь нужных слов нет — она, чёрт возьми, всё прекрасно знала. С самого начала. — Ты потерялся в отношениях со своей сестрой, перешёл черту, и ты так изменился, Кор, — Тена мотает головой. — Ты другой. Я на мгновение закрываю глаза, пытаясь подготовиться к ответу, но понимаю, что слишком сильно застигнут врасплох, чтобы отыскать в себе способность говорить. — Видишь, ты даже не отрицаешь, — тихо подтверждает она, её лицо искажается страданием. — Послушай... — я сглатываю, схватив её за плечи, мой голос сдавленный и хриплый от волнения. Мне нужно собраться с чёртовыми мыслями, чтобы успокоить её. — Всё действительно не так, как... — Всё именно так, как я думаю! — взрывается она, отстраняясь. — Ты любишь её! Я тоже начинаю говорить громче: — Разумеется, я люблю её, она моя сестра! — Боже, Кор, как мне хочется тебя ударить! Тебе замечательно известно, что имелось в виду! — Что мне неизвестно, так это почему ты так ведёшь себя, если тебя это совершенно не касается! — я почти кричу на неё в полупустом коридоре, не обращая внимания на замедляющих шаг школьников. Боль поднимается по жилам, душит шею, мешая дышать, давая ход злости, которую я испытал сегодня утром. Тена смотрит на меня недоверчиво, в широко раскрытых синих глазах стоит ужас. — Я, чёрт возьми, пытаюсь наладить наши с тобой чёртовы отношения, но ты вечно заставляешь меня чувствовать себя виноватым! Каждый раз после таких разборок с тобой я чувствую себя ничтожеством, хотя, если подумать, я ничем не заслужил этих упрёков. То есть, я действительно верил, что тебе на меня не наплевать, пока тебе не вздумалось на моих глазах начать обмениваться слюнями со своим проклятым Стивеном и так любезно демонстрировать ему свои охрененные чулки! Тена отшатывается от меня. Её голос, срываясь, звенит: — Поверить не могу... Как ты смеешь... Мы просто целовались! Ты же видел! Я вскидываю голову: — Я не знаю, что видел. Но если тебе неизвестно, школьные кабинеты не предназначены для подобных сцен. — Ты чёртов ублюдок, Кор! — Тена кричит, её лицо заливают слёзы, смешиваясь с тушью и растекаясь под глазами чёрно-серой тенью. Она качает головой. — Ты жестокий, ненормальный садист. — Садист? По крайней мере, я не наряжаюсь для первого встречного парня, чтобы открыто продемонстрировать всей школе, как получаю удовольствие от того, что выставляю напоказ разрыв наших шуточных отношений! Тена вдруг рвано всхлипывает, и её боль, подобно осколку, почему-то отражается внутри меня. Я был несправедлив, но понимание приходит слишком поздно — и теперь я не могу забрать назад сказанное. — У меня чёртов День рождения! — произносит она, парализуя меня осознанием глубокой, непростительной промашки. — Мне сегодня семнадцать, чёртов друг, я наряжаюсь, потому что у меня День рождения! — Тена снова всхлипывает, перестав кричать, её голос затихает, и я вижу, как она пытается успокоиться. Её рука стягивает с волос украшения, снимает с шеи кулон — с тихим металлическим звоном они падают на пол возле моих ног. — Мне жаль, что я люблю тебя, Кор, поверь — я искренне об этом жалею. Мне жаль, что я ничего не могу с этим поделать, и ты чувствуешь себя ничтожеством из-за меня. Когда ты был моим другом, я была счастлива. А потом ты отвернулся, сделал мне больно, иногда это почти убивает меня — и всё, что я пытаюсь сделать сейчас, — пытаюсь забыть о тебе, пытаюсь начать всё заново. Впервые в моей жизни появился парень, который по-настоящему меня ценит, но ты всё испортил. Не знаю, зачем тебе это нужно. Не смотри так на меня, пожалуйста. Надеюсь, теперь ты доволен, ведь хуже дня, чтобы выбить из меня это признание, ты выбрать не мог. *** — Ты хорошо себя чувствуешь, Корин? Превосходно. Сейчас вытяну из башки последний нерв и сплету вам веночек, хотите? — Я в порядке, Амалия. — У тебя болит голова, да? Хочешь, принесу лекарство? У меня было несколько таблеток в сумке… Я отрываю руку от виска, бросив на Амалию пылающий взгляд через весь стол. — Чёрт возьми, вы дадите мне спокойно поесть? — Ты же ничего не ешь, — с убийственной заботой возражает она, кладя одну из фишек на поле для «Скраббла» на столе. Закусив язык, Алия тут же начинает делать свой ход. — Погоди, торопыжка, я не закончила, — смеётся Амалия, а затем снова обращается ко мне. — Корин, прошу, съешь хоть что-нибудь, ты выглядишь таким измученным! Поковыряв вилкой в пародии на мясную лазанью, я отодвигаю тарелку, снова уперевшись рукой в висок, и закрываю глаза. Она меня раздражает, своим присутствием здесь, у нас на кухне, своей едой, своими духами, своей жизнерадостностью, от которой веет неуёмной назойливостью и жаждой угодить каждому, кто попадает в поле её зрения, даже если её настойчиво просят об обратном. Меня раздражает, что она всё ещё есть у моего отца, тогда как у меня отняли Изабелу. — П-Р-И-Д-У-Р-А-К! — с криком сообщает Алия, и мне приходится ещё больше зажмуриться от остро давящей на голову громкости. — Я составила слово. У меня восемь очков, дайте запишу. — Ты не можешь, там нет буквы «А», — со смехом поправляет Амалия. — И давай не будем использовать это слово, оно слишком грубое. — А я знаю ещё хуже. Чёртов хам, например, ублюдок, чёртов педофил… — Алия, детка! Пожалуйста, никогда так не ругайся. Солнышко моё, ты же девочка! Я поднимаю взгляд: — А чего вы хотите? Она слышит это от отца так часто, что за десять секунд может скороговоркой произнести полный набор — туда и в обратном порядке. — Ты преувеличиваешь, — покачав головой, Амалия помогает Алии составить слово. — Зайка, если в следующий раз услышишь, что кто-то начинает ругаться, закрой ушки, хорошо? — Разумеется, если они не успеют лопнуть от папиных воплей, — огрызаюсь я. — Корин, не говори глупостей. Я просто пытаюсь помочь. Тарелка с грохотом слетает с края стола и разбивается о пол. Я вижу, как мои руки покрывает буйная расцветка приливающей крови. — А вас кто-то просил? — я жадно наклоняю голову, пристально глядя в испуганное лицо. — Помогать. Амалия, чёрт возьми, не пытайтесь взять на себя роль её матери — вам это не по силам! Сделав очень глубокий вдох, Амалия смотрит в стол, её голос звучит тихо и успокаивающе, но это только больше злит. — Я понимаю, что ты чувствуешь… — Нет, ни черта вы не понимаете! — вскочив на ноги, я случайно опрокидываю стул. Новый грохот — бонус к гипервосприимчивой боли в голове. — Вы думаете, что так здесь нужны, что мы без вас не справимся — разумеется, мы же неполноценные. Куда там — мать бросила! Бедный Грег, воспитывает детей, еле-еле справляется… Амалия, вы глубоко заблуждаетесь. Нам не нужна мать. Вы нам не нужны. Ни вы, ни любая из ваших многочисленных предшественниц, которые так же сидели у нас на кухне и пытались строить из себя тех, кем не являлись. Взгляд Амалии резко меняется. Она строго смотрит на меня, быстро моргая: — Что ты имеешь в виду? — Я имею в виду, Амалия, — я говорю резко, — что вы у него ненадолго. Громко отодвинув стул, она встаёт, фишки падают у неё из рук; Амалия разворачивается и, не глядя на меня, быстрым шагом пересекает кухню, скрывшись в коридоре. — Нет! Амалия, пожалуйста, вернитесь! — тоже вскочив, Алия пытается убежать за ней следом, но я хватаю её в дверях, вынуждая остановиться. Я слышу, как Амалия шумно одевается в прихожей, очевидно, впопыхах роняя на пол какие-то вещи с полок. — Кор, пожалуйста, извинись! — Алия начинает растерянно хныкать. — Зачем ты обидел её? — Я не хотел её обидеть, я просто сказал ей правду. — Но это неправда! Папа любит её! — Вряд ли. Хлопает входная дверь. Глухие торопливые шаги по гравию вскоре стихают вдали, и я выпускаю сестру. Огорчённо толкнув меня, Алия идёт назад к столу и вдруг с такой неожиданностью хлопает ладонью по нему, что я вздрагиваю от неожиданности: — Убери нахер это дерьмо! — рявкает она, ткнув пальцем в разбитые осколки моей тарелки и разбросанную по полу еду. Я округляю глаза: — Что ты сказала? Пару секунд она продолжает смотреть на меня с бешенством, а затем снова ударяет рукой по столу, мычит что-то и уходит в гостиную. — Семейка чокнутых психов, — бормочу я про себя, сгребая мусор с пола в совок. Закончив с уборкой, долго держу лицо в ладонях под холодной водой в раковине на кухне, чтобы прийти в себя, но даже ледяной холод не приносит желаемого спокойствия. — Я не буду торчать тут с тобой до вечера, у меня дела, — сообщаю я Алии, зайдя в гостиную и обнаружив её, смотрящую телевизор, с возмущённо скрещёнными на груди руками. — Папа на дежурстве, — со спины отвечает она грубым голосом. — Я знаю. — И с кем тогда я останусь? Это могла быть Амалия, если бы ты всё не испортил. Я бы лучше с ней осталась, чем с тобой. — Вот и отлично, что ты не хочешь меня видеть, потому что я тоже не собираюсь с тобой оставаться. Я ухожу, а ты можешь делать всё, что тебе вздумается. Алия оборачивается: — И куда ты собрался? Опять к своей Изабеле? — ДА! К моей Изабеле! Когда папа вернётся, можешь так ему и передать. *** Мои руки заходятся мелкой дрожью, когда пальцы тянутся, чтобы ухватиться за старую колотушку. Недавно шёл снег с дождём — её поверхность покрыта тонким слоем льда. Боже, пожалуйста, пусть она будет дома… — Кто там? Её голос выводит из строя мой собственный. Я настолько взволнован, что не в состоянии даже ответить. Вместо этого снова стучу, прижимаясь к двери, словно боясь, что без этой поддержки мои ноги перестанут держать меня. Проходит, кажется, целая вечность, и дверь наконец открывается. — Изабела… — выдыхаю я, машинально шагнув вперёд и обвив руки вокруг её талии. Я утыкаюсь лицом в её плечо, вдыхая родной аромат ванили, и начинаю чувствовать накрывающее меня облегчение. — Кор. Кор, о Боже! — её руки хаотично обнимают меня за голову, плечи, затылок, пока она не утыкается головой мне в шею, тогда её объятие становится спокойным и крепким. — Я думала, что ты больше никогда не захочешь меня видеть, — я с ужасом понимаю, что Изабела плачет. — Тише! — я отстраняю голову, чтобы взять её лицо в ладони. — Забудь об этом, этого никогда не будет. — Ох… — с трудом выдыхает она, пытаясь справиться со слезами. Облегчение в её взгляде трогает меня. Господи, она так прекрасна… Наклонив голову, я крепко целую её в губы, ответом мне доносится её сдавленный измученный стон. На мгновение я забываю обо всём: о том, что мы в полном дерьме, что отец может нам помешать, что на свете есть люди, которые нас не поймут. Я отстраняюсь, держа руки в её волосах. — Где твоя мама? — В магазине. Она скоро вернётся, тебе надо уходить. Она знает, и очень зла на тебя. Отец рассказал ей. — Я хотел узнать, как ты. Господи, Изабела, я так скучаю… — Я тоже очень скучаю по тебе, — по её щекам снова текут слёзы. Я нежно вытираю их тыльной стороной ладони, и Изабела непроизвольно приподнимает голову… и я вижу старый светлый шрам у неё шее, под самым подбородком. Моя рука застывает в нескольких сантиметрах от её лица. Я потрясённо смотрю на этот ужасный шрам, не в силах шелохнуться. Поняв причину моего ступора, Изабела накрывает его своей ладонью, опустив взгляд. — Прости, — всхлипывает она. — Я должна была тебе рассказать, но не могла, понимаешь? Мне было очень плохо, я себя не контролировала… — Почему ты извиняешься? — я потрясённо смотрю на неё. — Изабела, я тебя не осуждаю, ты не виновата. Ощутив поддержку, которой, может, она так искала и не находила столько лет, Изабела обхватывает руками мою шею и тихо плачет у меня на груди. Я глажу её волосы, ощущая под пальцами золотой шёлк. — Но больше никогда так не делай, слышишь? — настойчиво шепчу я. — Даже если нас разлучат, я всегда буду рядом. Я помогу тебе. Изабела затихает. Её новый голос, твёрдый, проникнутый стальной решимостью, внезапно пробирает меня до мурашек: — Мы должны отомстить отцу. — Что? — мне кажется, я ослышался. — Нет, Изабела, я не собираюсь ему мстить. Нам просто нужно… как-то убедить его разрешить нам общаться, а всего ему знать необязательно. Мы должны подготовить его. Она поднимает на меня сосредоточенный взгляд, который пугает меня своей нечеловеческой хищностью. Я выпускаю Изабелу из рук. В её глазах горят угрожающие искры. — Мы должны заставить его, — тихо поправляет она. — И мне неважно, как мы это сделаем, но он заплатит сполна. Я смотрю на неё, чувствуя нарастающее волнение. — Изабела, я не понимаю, ты ведь так его любишь… — Я никого не люблю, кроме тебя. — Но это же другое. Причём здесь месть? Когда Изабела наклоняет голову, на долю секунды мне мерещится, что она улыбается. — Разве он не заслуживает мести? Разве ты считаешь, что он имеет право жить спокойно? После того, что он четыре года назад сделал с Ким? Внутри меня обрывается скала; гигантский обрывок камня падает вниз, в глубочайшую пустоту. Я с трудом могу заставить лёгкие сделать вдох — тело не слушается меня. В груди образовалась воронка липкого страха и ужаса: — Что он сделал с Ким? Это долгая, очень долгая пауза. — Он убил её ребёнка, когда она лежала в больнице после аварии. Принёс ей не те таблетки, и у неё случился выкидыш. Он сделал это специально. Котёнок, мне жаль, что она тебе не сказала.