Ангел за партой

Окна дома светятся неприветливо-жёлтым цветом, когда я волочу свои ноги в промокших насквозь кроссовках по залитой дождём дорожке, ведущей на крыльцо. Капли, падая, ударяются о каменные ограждения и плитки, отскакивают мелкими брызгами и наполняют без того широкие лужи, смешиваясь с грязным снегом и уличной пылью. Родной пейзаж видится мне незнакомым, непривычно унылым, пугающим, тёмным. Тяжесть — титановая оболочка на сердце, начинает давить ещё больше. Сильный косой дождь хлещет по лицу, когда застываю на крыльце, не в силах сдвинуться, чтобы зайти в дом. Его там нет, но я всё равно не могу унять сильную дрожь во всём теле при мысли, что рано или поздно столкнусь с ним, и тогда, наверное, я умру. Никогда в жизни мне не было так плохо и так страшно. Мысль об Алии, в одиночестве сидящей в пустом доме, заставляет меня пересилить панику и зайти внутрь. Ключи на полку. Куртку на крючок. Мелкие, незначительные механические действия, детали, чтобы просто отключить сознание от других мыслей. Вытянуть голову в коридор, проверить, что Алия уже выключила свет и легла спать. Убрать катышек на свитере. Она кричала. Я остервенело мотаю головой. Не сейчас. Я к этому не готов, пожалуйста. Чёрт, хотя бы дойти до своей комнаты... Дикие крики. Как будто кричали из самого ада. Нижняя часть койки вся в крови. Прикрытая лёгким одеялом, когда её везли на каталке в операционную, но я видел — кровь, ненормально много крови. Так много, что казалось, в человеке столько не помещается... Быстро моргаю и зажмуриваю глаза. Из горла вырывается свистящий хрип. Я зажимаю виски руками, сев на пол, словно это может помочь отключить мощный поток давно забытых воспоминаний. — Кор, уйди! — Мама, что с ней? Она умирает? — Прошу тебя, уходи. Посиди в коридоре, займись чем-нибудь! — Ким умирает? Я знаю, ты врёшь! Она умирает, да? Я хочу, чтобы меня пустили туда! — Нет. Так надо. Послушай меня: всё будет хорошо, слышишь? — Если всё будет хорошо, чего ты тогда ревёшь? Она не ответила. Моя голова опущена между колен, пальцы стягивают волосы, словно пытаясь вытянуть из головы воспоминания о той кошмарной ночи. На виски давит непривычная, не ношенная ранее тяжесть — стылый ужас, наполняющий голову жидкой ртутью. Меня тошнит, мне не хватает воздуха. Я не знаю, как теперь жить после того, что я узнал. *** Я больше не завтракаю с ним за одним столом. На самом деле, я вообще прекратил есть по утрам. Думаю, отец догадывается, но я не могу быть полностью уверен. Иногда он бросает на меня неопределённые взгляды, и мне кажется, я вижу в них тревогу. Слабый отсвет понимания настоящей причины моей отдалённости от него и смутную догадку, что на этот раз дело не в Изабеле. Он ведь не тупой, Господи, не тупой, не тупой, но если бы он только был тупым, никто бы в этой чёртовой семье тогда не был несчастен... За одним из таких унылых завтраков, когда тускло-серый свет с улицы прибивает незатихающие волны отчаяния внутри меня, когда сонная Алия клюёт носом в тарелку с кашей, отец напротив неё безучастно смотрит в окно, а я стою за их спинами, прислонившись к кухонной стойке, чёрную тишину молчания прерывает звонок на отцовском мобильнике. Его телефон лежит на столешнице, рядом со мной, но я даже не шевелюсь, чтобы помочь отцу. Скосив глаза, читаю на дисплее буквы незнакомого мужского имени и возвращаюсь к чтению методички по стилистике английского языка, но реакция отца заставляет меня отвлечься. Вздрогнув от звонка, отец вскакивает и бросается к телефону, словно боится опоздать ответить, хватает мобильный, смотрит на экран — и лицо его тут же гаснет: краски волнения и надежды бледнеют, как пятна на тканевом холсте, на который случайно попала вода. Я наблюдаю за ним. Невольно отмечаю, что отец сегодня тоже не притронулся к еде. Он перекидывается короткими сухими репликами с коллегой по работе, и кроме его хмурых "Ясно", "Когда?", "Хорошо" и "Я понял" ничто в его голосе не выдаёт жизнь. Когда он снова усаживается на своё место, его пальцы механически сминают и разминают кусочек утренней газеты со слишком жизнерадостными для этого дома заголовками, но его голова повёрнута в сторону. Неожиданный вопрос Алии застигает нас обоих врасплох: — Папа, а ты можешь позвать сегодня Амалию в гости? Она уже давно обещала мне сделать французскую косичку. Я отвожу взгляд, чувствуя себя подавленным и виноватым за ту идиотскую ссору с Амалией две недели назад. Иногда мне кажется, что другого выбора у меня не было, а иногда — что я совершил ещё одну непростительную промашку. Приглушённый голос отца еле слышно раздаётся в комнате: — Амалия уволилась, детка. Она больше не придёт. Я продолжаю в упор смотреть в учебник, не видя букв, не понимая смысла, бессознательно ожидая, что Алия взорвётся истерикой или вполне уместными возмущёнными воплями. Вопросы, вопросы — где они? Их нет. Я приподнимаю голову и вижу, как моя младшая сестра в упор смотрит на отца. В выражении её лица нет ничего детского — лишь глубокое, зрелое понимание. Отец сидит, уронив голову, его левая рука подпирает щёку, взгляд уткнут в стол. Она смотрит на него не как ребёнок — без нетерпеливого раздражения, надутого вида и слезящихся от обиды глаз. Смотрит с сочувствием. Когда он поднимает голову и замечает это, его безукоризненная выправка демонстрирует отточенную скорость, с которой этот человек способен меняться: отец вновь черствеет, наполняя каждый свой жест резкостью, черты его лица снова подобны камню, а голос — льду: — Поторапливайся, Алия, нам выезжать через пятнадцать минут. И мне, не оборачиваясь: — Приготовь мне кофе. — Я не буду готовить тебе кофе, — громко отзываюсь я. — Если тебе что-то нужно — делай это сам. Я швыряю учебник в рюкзак на плече и прохожу мимо них к выходу в коридор. Мне плевать, какими глазами он провожает мою спину, что подумает и как сильно разозлится — пусть катится в пекло, таким как он там самое место. Я не могу находиться с ним в одной комнате, не могу даже смотреть в ту сторону, где он находится. Все эти дни я начинаю вести себя неестественно: в присутствии отца меня как будто замыкает и я оказываюсь заперт внутри себя самого, мне не хочется ни с кем говорить, ничего делать — я просто испытываю быстрорастущее, навязчивое желание уйти как можно подальше, и не успокоюсь, пока это не сделаю. Вдох даётся мне с трудом. Но предстоит ещё совместная поездка на машине в школу, потом — обратно, вечерний ужин, во время которого он будет смотреть телевизор и рявкать на Алию за каждую упавшую на скатерть крошку, и я неизбежно столкнусь с ним в течение дня в коридоре, прихожей или на лестнице. Мне нестерпимо душно. Если бы я знал, что с этим можно сделать, мог хотя бы спать спокойно. Но он добирается до меня даже там, во сне: мои ночные кошмары повторяются с пугающей частотой, иногда по несколько раз за ночь — я раз за разом ловлю эту чёртову летающую тарелку, снова и снова, пока мне не начинает казаться, что я никогда не выберусь из этого проклятого зацикленного промежутка времени. Временами я смотрю на него, и мне кажется, что это абсолютно чужой человек. Роль отца, которую он играет на протяжении всей моей жизни, теперь кажется почти вымышленной, словно я сам себе её придумал. Словно у меня никогда не было отца, всегда был только Грег. Грег, который кричит. Грег, который ругает за оценки и неграмотно подобранный гардероб. Грег, который наказывает. Грег, который калечит душу, Грег, который опошляет всё святое, и Грег, который убивает жизнь. Я много раз ошибался в отце, но самой главной моей ошибкой было позволить себе думать, что я знаю его. Моя жизнь застопорилась: я словно вижу мир через мутное стекло, как сторонний наблюдатель, в неподвижности застывший возле окна. Но каждое утро что-то упрямо поднимает меня с кровати, ведёт по знакомым маршрутам по дому; руки выполняют сотни заученных наизусть бытовых манипуляций: вымыть посуду, завязать шнурки, наполнить школьный рюкзак учебниками, приготовить обед – десятки однообразных последовательных действий, не требующих концентрации и вовлечённости в реальность. Потому что моя реальность свелась к окровавленному кусочку простыни, который выглядывал из-за края санитарной тележки в больнице, когда моя старшая сестра потеряла ребёнка. Моя реальность – это убийца, который живёт на нижнем этаже и каждое утро отвозит меня в школу. Мысли об ужасе четырёхлетней давности вытеснили даже тоску по Изабеле и мою озабоченность нашим положением. В редкие минуты я даже забываю о том, что теперь всё изменилось, и после уроков машинально иду в направлении автобусной остановки, чтобы сесть на автобус до знакомой улицы с одинаковыми серыми домами. Очнувшись, я разворачиваюсь и огибаю школьный корпус, где меня ждёт отцовская машина. Он никогда не опаздывает, даже если об отмене последних занятий нам сообщают за несколько минут до их ожидаемого начала. Понятия не имею, как он успевает оказываться на месте аккурат к тому моменту, как я выхожу из школы. Быть может, педантичная пунктуальность — это ещё одно отличительное качество психопатов, я никогда об этом не задумывался. Это сводит меня с ума: постоянные домыслы, вопросы о том, что творится в его мозгах. Не знаю, сколько ещё его тайн я должен узнать, чтобы свихнуться окончательно. Я знаю, что должен послушать Изабелу, прижать отца громкими обвинениями и выторговать право хотя бы видеться с ней раз в неделю, но я категорически не желаю использовать ради этого манипуляцию горем Ким, я выжат, как полотенце, бесконечными воспоминаниями о той ночи в больнице, и у меня не осталось сил на новый план. Может, это даже к лучшему. Я боюсь совершать новые ошибки — неизвестно, которая из них по счёту может стоить нам того целого, что у нас ещё осталось. Дни тянутся, как нескончаемая жевательная резинка, жёсткая и уже давно потерявшая вкус. На уроках я прожигаю глазами затылок Тены, думая о том, что никогда не был с ней искренен на сто процентов. Я не мог позволить себе замечать её слишком тёплую привязанность и заботу — не заметить, что обо мне она тревожится куда больше, нежели о Рэе или о ком-нибудь другом. Я знал. Чёрт возьми, в смысле, разумеется, я догадывался. Но меня никогда не влекло к ней, как к девушке, с которой можно было бы завести романтические отношения, и мне было неловко в этом признаться, поэтому я делал вид, что ничего не замечаю. А теперь я ощущаю странную тоску по ней, по её успокаивающему голосу, утешительным жестам, по внимательному взгляду, отмечавшем любое изменение в моём поведении. Мне не хватает наших разговоров, её смеха и немного странной улыбки. Я уверен — будь она рядом сейчас, мне не было бы так хреново, но на этот раз я знатно напортачил и бесповоротно всё испортил — и не заслуживаю её поддержки. Удивительно, но я только сейчас начал осознавать, что Тене по-настоящему было до меня дело. А сейчас она ненавидит меня, и это только моя вина. Когда я смотрю на неё с задней парты, вижу в школьных коридорах — неважно, одну или со Стивеном — мне до боли хочется подойти к ней, встряхнуть, взять за руку и рассмеяться, как раньше, чтобы она тоже засмеялась в ответ, но всё, что Тене нужно от меня сейчас — чтобы я исчез. И я исчезну, конечно же, ведь каким-то чёртом всё к этому идёт — остались считанные месяцы до выпускных экзаменов, а потом мы поступим в разные колледжи и, быть может, однажды увидим друг друга на осенних каникулах в какой-нибудь очереди к врачу или в автомобильной пробке, и это будет последняя наша встреча, и ни один из нас даже не улыбнётся другому. В один понедельник я не выдерживаю, покупаю плитку её любимого шоколада и подбрасываю ей в шкафчик с запиской: "Я не прошу простить меня, так как знаю, что ты простишь хотя бы из жалости. Просто потому, что ты самый добрый человек из всех, кого я знаю, а я трус и конченый эгоист. Просто хочу, чтобы ты знала — мне очень жаль. Не знаю, зачем тебе это знать. К." После этого остаток школьного дня я чувствую себя довольно глупо. Не знаю, в какой момент Тена обнаруживает мои корявые каракули, но на литературе она до конца урока сидит за партой впереди меня и не оборачивается вплоть до звонка. В последний момент, когда все начинают собираться на перемену, она собирается с силами, поворачивает голову и косо смотрит на меня. Я глупо улыбаюсь, радостный уже оттого, что она меня не игнорирует. — Ты ведь понимаешь, что ничего не изменится, — вполголоса произносит Тена. Пусть я ни на что не надеялся, слишком серьёзное выражение её лица заставляет меня поникнуть. Я опускаю взгляд и киваю головой. — Я знаю. — Кор, мне тоже жаль, — когда я снова смотрю на неё, её взгляд слегка вздрагивает. — Но мы зашли в тупик. Я не знаю, что ответить, поскольку согласен с ней. И всё же — невозможность выговориться о том, как сильно я тоскую по нашим совместным матчам, обедам в "Принчи" и весёлым вечерам в классе для наказаний, заставляет что-то внутри трескаться и ломаться. От невыносимого молчания между нами меня спасает торопливо зашедшая в класс миссис Тот. Она выбрасывает руку в жесте "Стоп", заставляя остановиться рвущихся к выходу учеников, и лихорадочно пробегает глазами по классу. Когда её взгляд задерживается и останавливается на мне, я почти не удивляюсь. — Корин, ты мне нужен! Срочно подойди. Остальные свободны. Одноклассники дружной шумной рекой форсируют к выходу. Тена напрягается, бросив на меня обеспокоенный взгляд: — У тебя снова проблемы? — Думаю, да, — я сгребаю книги в сумку и иду к учительскому столу. Пропустив половину ребят, директриса нетерпеливо кладёт ладонь мне на плечо и ведёт в коридор. Рэй заинтересованно выгибает шею, но Тот заставляет меня свернуть за угол к лестнице, а там он подслушивать не решается. На лбу миссис Тот проступили капельки пота, щёки алые, должно быть, от беготни по школе. Она отпускает руку, сцепляет пальцы в замок и распрямляет плечи. — Кор, дело важное, — она сокрушённо качает головой. — Руководители районных школ организовали собрание, решили перенести сроки конкурса, чтобы дать детям нормально подготовиться к экзаменам. Конкурс в следующую пятницу. Я пыталась сдвинуть дату хотя бы чуть дальше, но мне чётко дали понять, что чем раньше мы его организуем, тем будет лучше. Я хочу спросить тебя: насколько готова твоя конкурсная работа? Потому как девочка из восьмого класса, которую я тоже заявила на участие, сказала, что не успеет доделать работу, и моя надежда — на тебя и трёх ребят из десятого, но у одного из них направление "фотография", так что на живопись остаётся всего трое. Меня крайне возмущают эти внезапные перемены, но нам придётся под них подстроиться. Так что, умоляю, скажи мне, что с твоей картиной всё в порядке! Ты успеешь закончить её? Я настолько поглощён своими мыслями, что не сразу понимаю, о каком конкурсе она говорит и почему она нервничает так, словно наша школа готовится к приёму королевской семьи. Её волнение кажется мне таким незначительным и несущественным — по крайней мере, её племянник жив и учится в её школе, а не был убит собственным дедушкой, не успев появиться на свет. Но с другой стороны, этот дурацкий конкурс сейчас как нельзя кстати — я смогу хотя бы ненадолго занять мозг чем-то нормальным и здоровым. Я молча киваю. Миссис Тот снова хватает меня за плечо. В её глазах светится надежда: — Да? Ты правда успеешь подготовить работу к пятнице? — Да. Её пальцы благодарно сжимаются на моём предплечье. Облегчённо выдохнув, миссис Тот выпрямляется, улыбаясь: — Одной головной болью меньше. Спасибо тебе! Вероятно, моя апатичная покорность не ускользает от её внимания. — Кор, у тебя всё хорошо? — Не волнуйтесь, миссис Тот, я не подведу. Я стараюсь уйти раньше, чем замечу её обеспокоенный взгляд. Во вторник днём я сижу на ковре в гостиной, помогая Алии сконструировать убедительно-правдоподобного робота для научной выставки, за спиной у меня отец смотрит новости по телевизору и гладит рабочую рубашку. У него выходной после дежурства, и он пробудет дома целый день, так что я с маниакальной нетерпеливостью пытаюсь доделать работу, чтобы как можно скорее уйти из дома. Сегодня он разрешил мне погулять два часа после обеда, этого слишком мало, чтобы доехать до Изабелы и вернуться, но даже эти два часа вдали от него для меня — как глоток воздуха после удушья. Алия нервно сопит, периодически пытаясь изуродовать благородными намерениями и без того несчастную поделку. Видимость кажущейся идиллии даёт трещину, стоит только вспомнить, что мы все едва друг с другом разговариваем. Это обычный день — из сотни подобных будничных дней в нашем доме, когда с утра солнце не успело показаться из-за штор, а ты по непонятной причине уже чувствуешь себя разбитым, как в конце тяжёлого дня. Такой день, когда не ждёшь ничего особенного и ничего особенного не случается. Поэтому мы все слегка вздрагиваем и вскидываем головы, когда с коридора доносится звонок в дверь. На мгновение наши с отцом взгляды встречаются: прожигающие меня страх и отвращение не успевают отразиться на моём лице, потому как мы оба выглядим растерянными. — Ты кого-то ждёшь сегодня? — спрашивает он, замерев с утюгом в руке. Я отрицательно мотаю головой, стремясь как можно скорее вернуться к своему занятию, чтобы отец снова оказался вне поля моей видимости. Я слышу, как гладильная доска скрипит от опущенного на подставку утюга, и отец выходит в коридор, чтобы проверить, кому взбрело в голову потревожить быт его безмятежного выходного дня. — Может, это Амалия? — шёпотом спрашивает Алия, подавая мне одну из многочисленных металлических гаек. Я поднимаю взгляд, внимательно глядя на сестру. Болезненная надежда в её глазах заставляет меня чувствовать себя виноватым куда больше, чем разбитое сердце отца. Мне стыдно перед сестрой — я отнял у неё возможность мечтать о нормальной семье, где у неё есть некто в роли матери, но она не понимает, что эта мечта — фантом. У неё никогда не будет мамы, которая провожала бы её в школу, готовила завтраки, заплетала волосы и играла в куклы, — даже если Амалия чудом задержится в этой роли на полгода — рано или поздно отец всё испортит. Это неизбежный исход любой иллюзорной стабильности в нашем доме: однажды, когда всё хорошо, он разрушит привычный порядок вещей и разобьёт мечту. Он всегда так поступает — наверное, он просто так устроен — как космос устроен смеяться над нами, а дьявол устроен быть злым. Глядя на Алию, в эти надеющиеся детские глаза, я понимаю, что не могу позволить отцу разрушить ещё одну жизнь. Только не её. Ни за что, ради всего святого, только не этот ребёнок. Однако при всей готовности помочь ей во что бы то ни стало, я не могу быть уверен, что защищу её от отца. Как показывает печальный опыт — у меня это скверно получается. Поэтому ей нужно быть готовой. Нужно знать, что он не изменится. Никогда. Я мотаю головой, забираю гайку и молча привинчиваю её роботу в голову. — Тебе нужно перестать вспоминать о ней, — жёстким голосом произношу я. — Будут другие. На этот раз она ничего не отвечает. Её едва различимый тяжёлый вздох болезненным эхом расходится в моей голове. Она это уже понимает. Голос отца внезапным раскатом проносится через весь дом: — Корин, к тебе пришли! Замерев на месте с недоделанным роботом в руках, пару секунд я гадаю, что бы это могло значить, а затем встаю, отдаю сестре робота и шагаю в сторону прихожей. Входная дверь открыта, кто-то стоит на крыльце, плохо различим женский силуэт. С чужого пальто капает вода, смешиваясь с лужами на деревянном настиле. Отец тихо переговаривается с гостьей, до моих ушей доносится едва различимый шёпот. Силуэт знакомой фигуры возникает из-за спины отца так неожиданно, что я едва сдерживаюсь, чтобы не охнуть. У нас на крыльце Молли Дэвидс. Завидев меня, она энергично машет мне рукой и улыбается, пока я пытаюсь понять, что происходит. Отец оборачивается ко мне. Его лицо спокойно, равнодушно. Ни намёка на неприкрытую враждебность. Ничего, что могло бы выдать его понимание, что перед ним — мать его столь ненавистного зятя. — К тебе учительница, — бросает он, пропуская меня вперёд. — Миссис... — Бенсон, — ласково улыбается миссис Дэвидс. Уголки её глаз расходятся лучиками мелких морщинок, когда она смотрит на меня. — Ну да, — отец отходит на шаг, давая мне пройти. — У него всё точно в порядке? Вы поймите, в последнее время его поведение и успеваемость паршивые, и мне бы хотелось знать, есть ли повод для беспокойства... — У вас нет абсолютно никаких причин волноваться, мистер Лаундж, — широко улыбаясь, добродушно перебивает Молли, хватая меня за плечо. — Я лишь хотела поговорить с Корином о предстоящей олимпиаде и подговорить его на участие. Надеюсь, у меня получится. Как ты считаешь? — она раскачивает мою руку, как канат в спортивном зале. Я выдавливаю из себя подобие кивка. — Хорошо, — отец отходит, оставляя нас одних, а затем снова оборачивается, — точно не желаете зайти, миссис Бенсон? Молли благодарно качает головой: — Спасибо, мистер Лаундж. Но я всего на минутку. Мимо шла, решила перекинуться парой словечек с вашим сыном. Когда за отцом закрывается входная дверь, мы с миссис Дэвидс остаёмся одни на залитом дождём крыльце. Ветер пробирается под мою одежду, и я обнимаю себя руками в попытке согреться. Молли берёт меня за локоть и оттаскивает на противоположную сторону, к перилам. Когда она снова смотрит на меня, добродушие в её взгляде исчезает, сменившись искренним беспокойством и серьёзностью. — Родной мой, у тебя всё в порядке? — её голос становится на порядок тише. — Кимберли знает, что произошло в полицейском участке. Она догадывается, почему ты не звонишь. — Миссис Дэвидс, я не могу... Он всё отобрал... — я чувствую, как дрожит мой голос. Ко мне приходит понимание, что под словом всё я имею в виду не только телефонные средства, это всё слишком буквально. Чувствуя наплыв раскаяния и как готов вот-вот рассыпаться в бессмысленных извинениях, я прижимаю руки ко лбу, но Молли тут же убирает их: — Всё в порядке, дорогой, никто тебя не винит. Мы все понимаем, как тебе непросто. Папа узнал, что вы с Изабелой дружите, не так ли? Мне не нужно кивать, чтобы она прочитала это по моему лицу. В глазах Молли — перепутанные доброта, забота и сопереживание. Дружите... Какое гибкое определение тому виду безумных отношений, которые возникли между нами. Молли, должно быть, пока не догадывается, почему отец так разозлился. Её тёплая ласковая рука сжимает моё предплечье — не слишком сильно, но ощутимо успокаивающе. Я знаю, что эта добрая женщина искренне хочет помочь мне, — и я не заслуживаю её заботы и сочувствия. Она чем-то напоминает мне Тену, которая вечно пытается найти план решения моих проблем. Пыталась. Я этого не заслужил. Я наломал дров и сделал несчастными многих людей. Я недостоин снова ощущать эту заботу. Молли отпускает руку, перед этим осторожно похлопав меня по пальцам. — Кор, мой мальчик, ты же знаешь, что наша семья всегда готова помочь тебе? — спрашивает она, и эта фраза звучит, как начало того, зачем она пришла сюда сегодня. Я поднимаю взгляд. Молли наклоняет голову: — Я скажу кое-что очень важное, дорогой, поэтому выслушай внимательно. Мы тебя понимаем. Знаем, что тебе непросто, особенно сейчас. Твой отец очень тяжёлый человек — я осведомлена о некоторых вещах, которые позволили мне сделать такой вывод. Ким отговаривала меня, но я боюсь за тебя, родной. Если ты чувствуешь, что в этом доме тебе тяжело, тебя не понимают или ты на самом деле чувствуешь себя плохо, — не молчи. Я хочу помочь. Я могу перевезти тебя и Изабелу в новый дом, у меня есть родственники в Абердине — милая пожилая пара, у них большой комфортный дом, они с радостью вас примут и присмотрят за вами. — Миссис Дэвидс... — Нет, прошу, дослушай! Если ты не готов к этому сейчас, можем подождать, пока тебе не исполнится восемнадцать и ты не выйдешь из-под его опеки. Тогда ты сам сможешь решать, где и с кем тебе жить. С матерью Изабелы можно будет договориться, я уже говорила с ней. Она не станет возражать, если Изабела будет жить в другом месте. — Вы говорили с Октавией? — Да, конечно. Тайно, разумеется. Я хочу, чтобы ты понял, насколько всё серьёзно. Это, быть может, своего рода революция, но если папа не даст вам обоим нормально жить, рано или поздно ты должен будешь искать выход, и я всегда буду готова прийти на выручку. Хотя бы подумай над этим, обещаешь? Я буду помогать вам обоим: помогу с поступлением в колледж, найти хорошую работу. Вам больше не придётся жить под его контролем, если вам плохо от этого. Я делаю глубокий вдох: — Миссис Дэвидс, вы предлагаете мне побег? Поначалу она непонимающе смотрит на меня, словно эта мысль никогда не приходила ей в голову, но затем Молли кивает: — Да. Наверное, да. Но это неважно — вы должны подумать о себе. Так странно, что эта женщина до мелочей продумала настолько сложный план, хотя никогда даже не видела Изабелу. Меня переполняют признательность и благодарность, несмотря на то, что я никогда не смогу согласиться на её великодушное предложение. Я грустно смотрю на неё: — Молли, вы слишком добры. Я очень признателен вам, но я не заслуживаю вашей заботы. Простите. Нам с Изабелой нужно разобраться с этим самостоятельно. — Не всякую проблему можно решить в одиночку, родной. Ты ни в коем случае не должен чувствовать себя обязанным — я ведь искренне желаю помочь вам... — Я понимаю, Миссис Дэвидс, но не уверен, что... — я осекаюсь, когда голос неожиданно спотыкается. Мотаю головой. — Не уверен, что Изабеле будет лучше жить со мной. В её взгляде немой вопрос. Я был прав, она не знает всего. Моё тело начинает бить лёгкая дрожь. Я роняю голову: — Я не уверен, что смогу защитить её. — От кого ты должен её защищать? Боюсь, я только что понял, от кого её на самом деле надо защищать. Осознание приходит неожиданно, застав меня врасплох шокирующей, но вполне очевидной истиной. Я никогда не смогу жить с Изабелой. Шейн был прав — я не смогу уберечь её от неизбежных последствий нашего союза, но дело не в людях, не в общественном осуждении, косых взглядах и даже не в отце. Что, если это я — причина всего дерьма, что с ней приключилась: бесконечных срывов, отчаяния, психбольниц, — всех ужасов, что случились в её жизни после того, как она узнала обо мне? Если это так, то самую большую ошибку в своей жизни я совершил, когда зашёл в то чёртово кафе. Потому что, возможно, это я — причина, по которой папа называет её больной. — Кор, пожалуйста, подумай над моими словами, — тёплый, ласковый голос Молли помогает немного приглушить бешеный стук внутри грудной клетки. — Ты славный мальчик, и я так хочу, чтобы ты был счастлив, — если я действительно могу помочь вам с сестрой изменить что-то к лучшему, — прошу, дай мне знать, хорошо? Я коротко киваю, глядя себе под ноги, чтобы она не прочла в моих глазах твёрдую решимость никогда не беспокоить её по этому поводу. *** — Мистер Лаундж, как так можно-то?! Кто вас учил так вламываться в кабинет? — Прошу прощения, мистер Эрдж, я не думал, что вы будете стоять прямо под дверью. Вам очень больно? — Да! Мне очень больно, оттого что мои ученики такие идиоты! Чтоб вам сгинуть в квантовых дырах, Корин, садитесь уже на своё место! Почему вы опять опаздываете? — Простите, сэр, я помогал младшей сестре донести холсты до мастерской. — О, есть ещё третья Лаундж? Просто замечательно. Ещё есть четвёртая, и лучше поблагодарите Бога за то, что она не учится в вашей школе. Когда я занимаю привычное место на последнем ряду, Чарли оглядывается на меня, молча сгребает свои вещи и пересаживается ко мне с первой парты. Пока он раскладывает на столе свою ерунду, не имеющую ровным счётом никакого отношения к уроку физики, мистер Эрдж продолжает держаться за ушибленное ухо и громко распинаться на тему болванов, которые изобрели открывающиеся вовнутрь двери. — Это тебе, — Чарли наклоняется в мою сторону, осторожно протягивая руку: в пальцах у него аккуратно сложенная записка. — Я не читал, клянусь. — Спасибо, — забрав записку, я разворачиваю листок, и у меня перехватывает дыхание от вида знакомого ленивого почерка: Встретимся на школьном дворе на перемене. Я буду за спорткомплексом. И. — Кор, можно спросить? — М-м-м..? — Ты на меня злишься? Я настолько удивлён, что на секунду забываю о письме и вопросительно наклоняю голову: — Что? Конечно же нет, с чего ты взял? — Ну... — Чарли пожимает плечами. — Мне показалось, ты меня игнорируешь в школе, на звонки не отвечаешь... — Телефон отец отобрал, — я раздражённо закатываю глаза. — На самом деле, дома сейчас дела ***. — Ясно. Я могу помочь? Я удивлённо улыбаюсь, глядя на Чарли, а затем качаю головой, записывая в тетрадь продолжившуюся после долгого перерыва лекцию мистера Эрджа: — Чарли, я тронут. — Ты мой самый лучший друг, Кор. Правда, — добавляет он после моего очередного растерянного взгляда. — Если у тебя проблемы, я буду рад помочь. Я чувствую, как высоко приподнимается моя бровь: — Не могу понять, я действительно настолько плохо выгляжу, что все кругом предлагают мне помощь? — Ну... ты, кажется, похудел слегка, ни с кем не разговариваешь и постоянно спишь на уроках — многие решили, что ты серьёзно болен. — Блеск. И теперь все дружно кинулись очищать свою карму за счёт усыхающего Корина. Так сказать, очки воздаяния за помощь тому, кто скоро окочурится... — Прекрати говорить глупости, все просто переживают за тебя, вот и всё. Они привыкли, что тебя было хорошо видно и слышно на каждом уроке, а теперь ты как сидячий жмур. Ты даже с Рэем не разговариваешь, он страшно обиделся. — Не до Рэя сейчас. — Я ему так же сказал, он надулся ещё больше. Я коротко смеюсь. Чарли сразу же улыбается: — Вот так, веселей! Я должен как следует встряхнуть тебя: как насчёт боулинга в среду вечером? Я мну пальцы, растерянно обдумывая предложение: — Чарли, я не знаю. — Хватит как девчонка ломаться! Что ты, в самом деле? Не на свидание зову. Ладно, дорогая, если ты должна подумать, я подожду. — Ты прав, Чарли. Это отличная идея. Он толкает меня локтем в бок с такой прытью, что едва не сталкивает со стула: — Вот такого Кора я люблю больше! После физики я выхожу на школьный двор, огибаю спортивную площадку и обнаруживаю Изабелу, сидящую на высоких перилах трибуны для болельщиков. Она курит сигарету и периодически сбрасывает пепел на деревянный пол — точь-в-точь как её мама. На ней снова лёгкая куртка и не достающее до колен тонкое платье, а с неба падает мелкий, почти невидимый мокрый снег. Я подсаживаюсь на скамейку рядом ниже, затем приподнимаюсь, стягиваю куртку и набрасываю ей на плечи. — Когда-нибудь ты подхватишь пневмонию, — говорю я, усаживаясь обратно, прислоняюсь плечом к её ногам и кладу голову ей на колено. Изабела улыбается, выдыхая изо рта дым, и запускает пальцы в мои волосы. — Даже не поцелуешь меня? — насмешливо спрашивает она. — Мы чёрт знает сколько не виделись. Я должен придумать убедительную причину. — Тут люди. — Плевать, никто не смотрит. — Кое-кто знает, что ты моя сестра. Изабела тяжело выдыхает, стряхнув пепел вниз. — Ты поговорил с отцом? — Я не буду с ним говорить. Я чувствую, как её рука замирает в моих волосах. — Кор, это наш единственный шанс... — Шансы ещё представятся. — Как ты не понимаешь — сейчас самое время! Подумай о том, что он сделал с... Я поднимаю голову, глядя ей в глаза: — Изабела, не дави на меня. Если я и решусь торговаться с ним насчёт нас, то точно без упоминаний о Ким. Изабела замирает, как камень, её голос холодеет: — Что значит если? Я снова облокачиваюсь спиной о её ноги и наблюдаю за ребятами из младших классов, которые пытаются поиграть в футбол на скользкой площадке. — Это значит, что я должен быть готов к такому разговору. Пока что я думаю только о том, что отец натворил. Изабела надолго замолкает. Я слышу, как она бросает окурок на землю. — Всё жду, когда ты расскажешь мне, — неожиданно произносит она. — Расскажу о чём? — О той бабе, которая пришла к тебе домой и предложила нам переехать в Шотландию. Я очень надеюсь, что ты не ступил и сообщил ей, когда начнёшь паковать чемоданы. Разумеется, Молли была в не курсе, что Октавия не принадлежит к числу любителей держать язык за зубами. Я спокойно мотаю головой: — Это была мама Шейна, она предложила это из вежливости, и я не собираюсь никуда переезжать. — Ты сейчас серьёзно? — Более чем. — Ты смеёшься надо мной? Твою мать, там целый дом с парочкой глухонемых стариков, которым будет плевать на нас, мы можем сбежать от папочки и жить в полной вседозволенности, а ты взял и прожопил наш билет? Только не говори мне, что это правда, не то я придушу тебя, Кор. Я поворачиваюсь к Изабеле и встречаю её пылающий взгляд. — Ты предлагаешь мне бросить Алию одну с отцом — после того, что я узнал о нём? — БОЖЕ, да не тронет он её! Она его драгоценная дочь, а не нагулявшая брюхо курица! Я пристально смотрю на неё: — Изабела, больше никогда так не говори. Она вскакивает с места, громко топнув ногой, и швыряет в меня моей курткой: — Чёрт! Поверить не могу! Ты больше не любишь меня, да? — к моему ужасу, Изабела начинает рыдать. — Ты разлюбил меня, потому что я рассказала тебе про Ким? Или ещё раньше? Ты поверил отцу, да? — Я никогда тебя не разлюблю, Изабела. Но тебе не стоит говорить вещи, которые мне будет трудно простить. — Ты больше меня не любишь, — она качает головой, слёзы текут вдоль её щёк. Я никогда раньше не видел, чтобы Изабела устраивала истерики с плачем — не считая того случая в Скарборо, но тогда была причина. Я начинаю нервничать. — Он сказал, что я психопатка, и ты поверил ему? Поэтому ты не хочешь ехать со мной? Ты боишься, что я на самом деле сумасшедшая? Ладно, плевать, что нас может увидеть кто-то знакомый... Я поднимаюсь с места, делаю шаг Изабеле навстречу и заключаю её в тяжёлых объятиях. Она рыдает у меня на плече. — Я знаю, что ты сумасшедшая, — тихо говорю я, — но я не боюсь. Изабела рвано всхлипывает, словно усмехнувшись. — И всё же я думаю, нам с тобой рано сбегать из дома. Эта возможность никуда не денется, мы можем вернуться к ней через несколько лет, когда будем более самостоятельными и будем лучше знать, чего хотим. Нам некуда торопиться. Сбежать от отца нам в любом случае не удастся. Изабела успокаивается, её плач стихает, но через пару мгновений она отталкивает меня, отстраняясь: — Нет, ты неправ, — холодно отрезает она, утирая слёзы. — Мы можем заставить его отпустить нас, и именно это я собираюсь сделать. Можешь ни о чём не говорить с ним — я сделаю всё сама. Внутри меня начинает зарождаться паническая растерянность, когда я вижу непоколебимую решимость во взгляде Изабелы. — Давай мы придём к соглашению? Всё-таки это касается нас обоих, и мы не обговорили, что будем делать дальше. — Мы не придём к соглашению. Мы сбежим. — Нет, Изабела. — А я тебя не спрашиваю. У тебя мозги настолько замусорены чужими проблемами, что ты не можешь принимать адекватные решения. Тебе предлагают начать наконец жить своей жизнью, а ты чувствуешь себя виноватым, что бросаешь кого-то позади. Это грёбаная жизнь, братец, — так тут устроено — всем приходится кого-то бросать, чтобы жить счастливо. Не согласен? Твоя мама. Твоя Ким. Папочка. Все они бросили кого-то, чтобы не сдохнуть от страданий, и знаешь что — все они чертовски правы! И только ты продолжаешь геройствовать, как какой-то долбаный рыцарь, только проблема в том, что такие рыцари плохо кончают, и в конце сказки таких рыцарей никто не помнит, потому что каждый думает только о себе! Неужели ты не видишь? Я так люблю тебя, я больше всего на свете мечтаю, чтобы мы были вместе и никто нам не мешал — и нам выпал такой шикарный шанс, Кор! Нет, я не стану его упускать, и мне плевать, если ты этого не хочешь. Пока она шла к школьным воротам, я не заметил, как начался дождь.