Ангел за партой

Среда. Не могу смотреть на эту курицу. Провалиться мне на этом месте, если он не приготовил её нарочно. У меня едва хватает сил создать удовлетворительную видимость своего присутствия на этом мучительном семейном ужине, на большее я не способен. И тут эта курица как апофеоз семейной смуты. Я сижу на стуле, скрестив руки на груди и уронив голову. Не буду пытаться брать в руки столовые приборы и ковырять в тарелке эту тошнотину — если он хочет, чтобы при нём разыгрывали подобные спектакли, ему следует потащить свой зад в театр. — Кор, выпей чай хотя бы, — голос отца скрежещет по нервам, как стальная проволока по металлической скрипке. Я жмурюсь. Выпей... Ей он тоже сказал это так буднично, тогда, в чистом больничном боксе? "Ким, выпей". Дурочка, почему же она не заподозрила ничего ужасного? Почему так легко послушалась? Чёрт, не могу больше думать об этом — мой мозг похож на пазл с кучей потерянных кусочков. Надо что-то делать: убрать нетронутую тарелку, помыть посуду, уйти делать уроки, пройтись с собакой — только не сидеть здесь, в душной столовой, слушая, как он пережёвывает куриную печень и запивает её ублюдским чаем. Он даже чёртов чай нормально заварить не может. Из его рук — всё отрава. — Куда ты пошёл? — Я не голоден. — Ну-ка вернись и сядь за стол. Я уже не помню, когда ты в последний раз что-нибудь ел. Решил устроить голодную забастовку? И кому от этого будет хуже — этой курице или твоим органам? Ты не в той семье родился, чтобы я позволил тебе строить из себя анорексичку. Сядь, Корин, и ешь, не выводи меня из себя. — Папа, а что такое анолисичка? — Тебе это не грозит, Алия. Кор, ты не расслышал меня? Сядь за стол! Не в той семье родился... Он, должно быть, даже не подозревает, насколько точно обозначил положение вещей. Ким, я, Изабела, Алия. Мы все родились не в той семье. Интересно, он угадает, на кого все покажут пальцем, если спросить о причине? — Корин, вернись живо! — Кор, не зли папу! Он станет вредным и не разрешит мне посмотреть мультики. Я возвращаюсь к столу и устало усаживаюсь на краешек стула, пересилив в себе желание тяжко-тяжко вздохнуть. Алия, твои мультики стоят слишком дорого. Я чувствую, как отец сбоку прожигает меня взглядом. — Ешь, — угрожающе приказывает он. Я продолжаю смотреть в стол. Во мне почти не осталось сил возражать. — Я хочу пойти сегодня с Чарли в боулинг, — сообщаю я. — Уже поздно, — отрезает отец. Я прикрываю глаза, чтобы слепота помешала мне сорваться: — Девять часов только. А мне почти восемнадцать. — Пойдёшь в девять часов, когда тебе будет восемнадцать, — непреклонно гнёт он. Когда мне будет восемнадцать, я от тебя нахрен сбегу, чёртов ты деспот. Так уж и быть — ровно в девять часов. Я слышу треск куриных сухожилий в руках отца, когда он разламывает крупный кусок, и открываю глаза. — Ты и так никуда не выпускаешь меня уже которую неделю, — сурово напоминаю я, продолжая общаться со столом, сжав под ним руки в кулаки. — Потому что мы оба знаем, куда ты свернёшь, если тебя выпустить, — отец спокойно пережёвывает мясо. — К тому же, у тебя скоро экзамены. Сиди, готовься — прекрасная возможность. Вряд ли боулинг с этим балбесом наполнит твои мозги чем-то полезным. — По крайней мере, это будет полезней, чем твоя стряпня, — не выдержав, я с грохотом отодвигаю стул, встаю и выхожу из кухни. — Неблагодарный хам. Будешь наказан! — О, спасибо, меня так давно не наказывали, я уже успел соскучиться по лишениям! Интересно, что ещё он сможет у меня отобрать? Третью сестру? Ночью, дождавшись, когда погаснет зеленоватый отсвет настольной лампы в его комнате, я закрываю люк, жду ещё полчаса и вылезаю через окно. Разумеется, он узнает, что я сбежал, но это будет даже забавно — мысль о том, как мой отец в ночном халате и с перекошенным от гнева лицом обегает все местные боулинги, едва не заставляет меня смеяться, пока я иду в клуб, где мы договорились встретиться с Чарли. Возле входа в полуподвальное помещение боулинг-клуба стоят несколько женщин и курящих мужчин разного возраста, они по-домашнему тепло смеются, как после хорошо проведённой вечеринки в кругу родных. Меня невольно охватывает безотрадное чувство завистливой тоски: когда-то мы тоже так смеялись после похода в ресторан с родственниками и друзьями семьи, когда-то мы сами были такой семьёй. Под броской неоновой вывеской я ныряю в узкий проход между круглосуточным пабом и закрытой аптекой, сбегаю по короткой лестнице в цокольное помещение, светящееся такими же неестественными цветами, как на вывеске, и слух сразу же заполняют громкие звуки сбитых шаром кеглей, быстрой музыки и подбадривающего ора игроков. Я замечаю Чарли возле крайней дорожки, с деловым видом заказывающего что-то из меню в руках у парня-официанта. Когда я подхожу к ним, Чарли торжественно кланяется: — Вы только посмотрите, кто пришёл! По такому случаю — нам по стакану виски! В другой раз я бы скромно и законопослушно отказался от любой сомнительной алкогольной щедрости, которая исходит от Чарли, но сегодня я не хочу быть хорошим. Я провожаю взглядом удаляющегося официанта: — Он даже не попросил удостоверение, — замечаю я. Чарли отмахивается: — Мой двоюродный дядя. Выдавать нас не станет, — добавляет он с шальной улыбкой. — Вот уж дела, я уже не верил, что вы кажитесь. — Но вот он я, пришёл разрушить ваши надежды. — Прелестно. Разрешаю вам первому размочить счёт. Но учтите — Чарльз играет как бог боулинга, ваши шансы ничтожны. Спустя три сдутых броска бог боулинга начинает злиться, скучать и кидать шары на соседние дорожки, чем вызывает неразбериху среди других компаний. Мне до потолка, я равнодушно наблюдаю, как Чарли оправдывается перед разгневанными игроками, осушаю стакан и прошу новый. У меня нет цели напиться — есть большая потребность. Я теряю счёт выпитому. Выносит меня довольно быстро и основательно: от продолжительной бессонницы и недоедания я скоро чувствую, как зрение поводит в сторону, словно видео на замедленной скорости. На очередном броске десятикилограммовый шар выскальзывает из моих пальцев и красиво петляет в сторону бара. Владелец боулинга приносит его обратно с очень недовольной предупредительной миной. — Кажется, он не хочет, чтобы мы разбомбили его клуб, — Чарли иронично качает головой. — Зануда. Я смеюсь. Сознание заволакивает туман. Мне почти хорошо. Спустя какое-то время я замечаю на своём плече женскую руку, но не могу понять, кому она принадлежит: подсветка сменилась на ночную; цвета и свет стали приглушёнными, хорошо видны стали лишь границы дорожек и колонн между ними. — Привет! — голос знакомый, но я не могу вспомнить чей. — Тебе, кажется, хватит. Очень больно? Не хочешь присесть со мной на диван? Я опускаю взгляд и вижу, что с пары ногтей на правой руке сочится кровь: я ободрал пальцы, снова уронив шар. Странно, что я этого не почувствовал. — Это я виноват! — голос Чарли сквозь глухую дымку ревущей музыки. — Я не проконтролировал. Всё путём! Пускай посидит, отойдёт. — Тебе бы самому отойти не мешало, — снова этот голос. Мой локоть обхватывает ловкая рука. — Кор, присядь. Вот так. Ты хорошо себя чувствуешь? — Да всё с ним в порядке, Бетси, он просто напился! — значит, это Бетси. — На Коре всё как на собаке заживает, да, дружище? Помнишь, как я раскрасил тебя в прошлый раз? Через неделю ходил ровный, как будто из криокамеры вылез. Не ломай парню веселье, он и так под домашним арестом. — Раз уж все тут так веселятся, я, пожалуй, присоединюсь. Закажи мне коктейль, Чарли! — Как дама пожелает! — Кор, может, поспишь немного? Тебя качает. Я поворачиваю голову и смотрю на Бетси. Тени пляшут на её лице, в глазах отражается неоновый блеск, её лицо так близко от моего, мне видны мельчайшие родинки на её правой щеке. Без понятия, что она здесь делает, наверное, Чарли её позвал. Жаль, что не я. Она классная. Бетси классная. Я наклоняюсь и нахожу губами её губы. Сознание заволакивает приятный туман. Как здорово, что она не отстраняется, не пытается ничего сказать. Как здорово с ней целоваться. Как здорово она пахнет — духами, клубникой и косметикой. Так хорошо. Моя рука обхватывает её талию, прижимая ближе, корпус наклоняется к её телу, прислоняя её к спинке дивана, и теперь я почти сверху, навалился на неё, мои пальцы скользят вниз по её бедру, а губы снова и снова находят её губы. Я потерялся во времени. В мыслях приятная пустота, доведённая до автоматизма лёгкость. Бетси улыбается сквозь поцелуй. Её ласковая самоотдача как толстая полоса удовольствия на моём разгромленном настроении. В ней чувствуется женщина — не знаю, почему я это подумал — просто чувствую это. Что-то хорошее, что-то приятное и ещё... Что это? Чёрт возьми. Правильный выбор. Я резко отстраняюсь, отсев назад, нахлынувшее разом сильное головокружение накатывает с приступом тошноты. Отстраняюсь под удивлённый и восторженный возглас подошедшего Чарли, который, без сомнения, видел нас, и едва смотрю на Бетси: — Прости. Я судорожно мою лицо в мужском туалете. Ледяная вода, ледяная, почему тут только холодная, мне нужна ледяная! Бью себя по щекам в стремлении протрезветь хотя бы рассудком, если не телом. Какого чёрта я творю? Поднимаю взгляд: вместо зеркала над раковиной только разбитый циферблат настенных часов. Три: двадцать семь. Я в богом забытом месте, напился до положения риз, меня шатает, тошнит, вращает, как маятник Максвелла, и я только что целовал взасос Бетси, мать её, Зингер! Ладно. Надо вернуться. Пока у Чарли не разогналась фантазия, иначе с завтрашнего дня спокойствие мне будет только сниться. Конченый идиот. Посмотри на свои руки, Кор, они трясутся. Только идиот может позволить себе потерять контроль так основательно. На голову обрушиваются незримые волны жаркого стыда. Как после этого смотреть в глаза Изабеле? В моём затуманенном сознании не находится слова, чтобы обозначить, как сильно я сейчас себя ненавижу. Я едва успеваю выключить бегущую воду, как в тесную комнату влетает Чарли. Мучительно отворачиваюсь, застыв перед раковиной, в которую упираюсь обеими руками так крепко, будто это поможет мне отмотать время назад и исправить ошибки. — Просто космическое ВАУ! — восторженно сообщает Чарли, не потрудившись дождаться, хотя бы пока не закроется дверь. — Чарли... — морщусь я умоляюще. — Ты, дружище, только что выбился в первого парня на районе, понимаешь это? — в голосе Чарли — предвкушение сенсации и безжалостный восторг. — Бетс сделает тебя объектом желания всех школьниц! — Угомонись, прошу тебя! Я не собирался ее целовать, случайно вышло. — Конечно, случайно… — Чарли звучно хлопает меня по плечу. — Ты потянул за чёртов золотой билетик, парень! Не вырони! — Прекрати. Не говори глупостей, без того тошно, — вопреки возмущению, я заливаюсь краской, что мгновенно замечает взгляд Чарли. — Ага, — хитро смеется он. — Кажется, тут у нас давняя тайная страсть… — Заткнись, — огрызаюсь я. Борясь с приступом тошноты, съезжаю по стене на пол и держусь за живот. Вроде голову надо опустить между коленей? Если бы они меня слушались… — Она тебя не оттолкнула! Подумать только, да она наверняка спит и грезит тобой! Бетс — горячая штучка, но просто так никому до себя дотронуться не даст. А ты облапал её с ног до головы… — Умоляю, Чарли! — Нашёл чего стесняться. Ладно, что будете делать дальше? Вы же теперь вместе, правда? — Нет! Мы не вместе! Ещё одно слово, Чарли, и клянусь — меня вырвет прямо на тебя. — Тебе плохо, что ли? — Да, твою мать, не видно? — Чёрт, сразу надо было говорить. Давай поднимайся, отвезём тебя домой. Я с опаской наблюдаю, как туловище Чарли производит видимые глазу автоматические колебания из стороны в сторону. Не хочется быть пессимистом, но кажется, сегодня мы погибнем в автокатастрофе. — Тебя бы самого кто домой отвёз. — Давай попросим Бетс, — хохочет Чарли, помогая мне встать. — Чует моё сердце, она нам не откажет. Мне остаётся только тряхнуть головой: — Урод. — Этот поворот, Чарли? — Да. — Дерьмо, ни зги не видно. Но улица кажется знакомой. Ты уверен, что Кор здесь живёт? — Абсолютно. Я валяюсь на заднем ряду сидений в машине Бетси, борясь с остаточными запоздавшими приступами опьянения, и сосредоточиваюсь на том, чтобы не испачкать коврики содержимым своего желудка. Вокруг кромешная темнота: сквозь окно в потолке машины мне видны бегающие чёрные линии электропередач и кусочки кроны деревьев на фоне чуть менее чёрного неба. Чарли на пассажирском сидении доливает в себя остатки недопитой бутылки, очевидно, понадеявшись на собственное бессмертие. — Который час? — после продолжительного молчания я подаю голос с задних рядов. — Оно живое? — хохочет Чарли, оборачиваясь. — Без понятия, Кор, у меня глаза разъезжаются. — Чарли, этот дом? — уточняет Бетси. — Должен быть. Я не помню. Кор, выгляни. Я принимаю сидячее положение и секунд двадцать смотрю в окно на плохо знакомый участок. — Это не мой дом. — Чарли, мне кажется, что-то здесь не так… — Твою мать, это мой дом! — удивлённо восклицает Чарли. — Бетси, откуда ты узнала, где мой дом? — Ты серьёзно? — Бетси, ты космос! Ау! В салоне раздаётся звонкая оплеуха. После применённой физической силы голос Бетси звучит на удивление мягко: — Моё ты пьяное чудо, Чарли, ты же сказал, что показываешь дорогу к дому Кора. Чёртов ты навигатор, вываливайся давай из моей машины и хорошенько проспись! — Не-не-не, я с вами. Пока они пререкаются, я с заторможенной реакцией наблюдаю за тем, как из дома Чарли по направлению к машине начинают двигаться две тёмные фигуры. — Чарли, — зову я. — Кажется, у тебя проблемы. — Какие? — спрашивает он за секунду до того, как в стекло с его стороны начинают дружно стучать вышеназванные проблемы. — Не открывай им, Бетс, — умоляюще шепчет Чарли, пряча бутылку в ноги. — Они сделают из меня итальянскую пасту. — Да кто это такие? — Мои родители! — Понятно, — мрачно отвечает Бетси, опуская стекло со стороны Чарли. К тому моменту, как Бетси подвозит меня до моего взаправдашнего дома, я уже минут десять нахожусь в отключённом состоянии. Я не помню, как дохожу до крыльца. Не помню, сказал ли Бетси спасибо. Не помню, как ввалился в дом и зачем-то прошагал на кухню, где меня ждал совершенно ничего не подозревающий отец, пришедший на кухню выпить воды в пятом часу утра. Я помню, каким взглядом он проводил мои попытки открыть бутылку воды с помощью лба. А ещё я помню, что он ничего не сказал. *** Завтра конкурс. Я дымлю табаком в своей комнате, глядя в приоткрытое окно. На мольберте медленно высыхает акварель на моей "Школьной меланхолии". Я почти не трудился над картиной, не уделил достаточного внимания композиции, цветам и пропорциям, и мне должно быть стыдно, но почему-то всё равно. Грёбаное вдохновение засунуто глубоко в задницу. Я уверен, эта работа создаст впечатление заурядности и вызовет у всех безусловную убеждённость, что она называется "меня-заставили-участвовать-в-этом-конкурсе". Я подведу миссис Тот и школу, надо мной усмехнутся судьи, и путь в некогда такой желанный мир художников будет для меня закрыт. Не ожидал, что мне и на это окажется наплевать. Тройной стук в дверь. Стук — сказано громко, он никогда не стучит нормально, это всегда что-то среднее между громыханием до разрыва барабанных перепонок и выстрелом из дробовика по металлической конструкции. Я закрываю глаза. Не хочу спускаться отвечать ему, разговаривать с ним, не хочу смотреть на него. Я хочу, чтобы он забыл, зачем пришёл, и оставил меня в покое. Чтобы он перестал вести себя, как мой отец. Ещё три настырных стука: — Корин! Выбросив сигарету в окно, я сцепляю зубы и пускаюсь вниз. Оказавшись вровень с отцом, я отхожу на два шага назад, увлечённо оттираю синюю краску с предплечья, чтобы не смотреть на него и спрашиваю незаинтересованным тоном: — Что-то срочное? Я собирался спать. Я слышу, как тяжелеет его дыхание. Раздражается, но пока не злится. — Миссис Тот сказала, у тебя завтра художественный конкурс, — сообщает он. Я молча жду, что он скажет дальше, хотя догадки окрашиваются мрачным подозрением. — Ты не сказал мне, что участвуешь, — добавляет он, ожидая моих объяснений. Я пожимаю плечами, выковыривая шарики краски из-под ногтей: — Не видел в этом смысла. Ты же никогда не одобрял моё хобби. — Кор, ты можешь посмотреть на меня прямо? — вдруг не выдерживает он, и я от неожиданности поднимаю голову, установив прямой зрительный контакт. Давно я на него не смотрел. Его кожа как будто побледнела на пару тонов, под глазами тёмные пятна. На его лице играют желваки. — Может, ты объяснишь мне, что с тобой в последнее время происходит? Долго ты намереваешься избегать меня? — Я тебя не избегаю, — неумело лгу я, снова пытаясь отвернуться, но он хватает меня за локоть, не давая отстраниться. Я поднимаю на него кипячёный взгляд, который он оставляет без внимания. — Во сколько завтра твой конкурс? — требовательно спрашивает отец. — После последнего урока, — отрезаю я, желая как можно скорее отделаться от него. — Я приду. От удивления я на мгновение забываю, насколько зол. — Что?! — Приду на твой конкурс, — спокойно повторяет отец, выпустив мою руку. — Посмотрю, как ты справляешься. — О, твоя любезность излишняя, — я наклоняю голову в презрительном выражении. — Я как-нибудь переживу твоё отсутствие. — Не сомневаюсь, — мрачнеет он. — Но я приду. Я понимаю, что он упёрся. Что бы я ни говорил, он не передумает. — Что ж, — рассвирепев, жестко киваю я, — как пожелаешь. Только не жди, что тебе понравится. Оставив его в раздражённом недоумении, я спешу вернуться в свою комнату и запираю за собой люк на засов — теперь может звать меня, сколько влезет, черта с два я выйду с ним поболтать. Урод. Почему он постоянно лезет в мою жизнь? Чего ему от меня опять надо? Соскучился по конкурсам — по гордому ощущению, когда на тебя сыплется град поздравлений и благодарностей за талантливого ребёнка, как это было в прошлый раз — с Ким? Нет, ублюдок, на этот раз всё будет по-другому. Я опозорю тебя перед всеми. Вместо почестей ты получишь стыд, ты получишь то, что заслуживаешь. План мгновенно созревает в моей голове, возвращая к жизни воображение. Я сметаю в сторону так и не успевшую высохнуть конкурсную работу, размазав акварель по рисунку, беру чистый лист и начинаю всё заново в горячечном угаре, ослепленный болью, яростью, я забываю о сне. Внутренний порыв захватывает меня целиком: я не чувствую усталости, не замечаю ничего вокруг. Я не работаю слаженно: мои линии резкие, как контрасты, форма слабее содержания, но это неважно. Конечный итог меня вполне устроит. Я отрываюсь от мольберта, швырнув кисть на стол, когда за окном клубится голубой туман наступающего утра. *** Трель последнего школьного звонка оглушительно бьёт по вискам. Закончился ещё один ничем не примечательный школьный день, такой же серый, как моё невыспавшееся лицо, и я сгребаю вещи в рюкзак, покидаю класс литературы вместе со всеми, бросив взгляд на часы. До начала конкурса остаётся ещё полчаса, есть время сходить в столовую, но я не чувствую голода. На выходе из кабинета оказываюсь бок о бок с Бетси, её пальцы легко скользят в мои, и она нежно целует меня в щёку на глазах у половины одноклассников, которые идут позади. Я мгновенно вспыхиваю, мучительно подбирая слова, чтобы умолять её не продолжать, но Бетси с молчаливой улыбкой сама ускользает прочь, не требуя ответной реакции. Слабая надежда на то, что наше короткое прикосновение осталось незамеченным или неинтересным для большинства спешащих домой школьников, оказалась невероятно наивной. — Что это такое было? — выйдя в коридор вслед за мной, Рэй тычет мне в спину учебником. Я отмахиваюсь движением головы, не желая пускаться в ненужные объяснения: — Рэй, у меня сейчас конкурс, давай потом. К моему удивлению, он перестаёт поддерживать общий темп и останавливается как вкопанный у меня за спиной. Меня останавливает желчная обида в его словах: — Разумеется, зачем отчитываться перед некрутыми одноклассниками? — я поражаюсь, насколько язвительно звучит его голос. — Ты теперь в главной тусовке, Кор, сменил окружение? Понимаю. Зачем тратить время на такого, как я? — Что за брехню ты несёшь, Рэй? — Да не прикидывайся! — его короткий смешок звучит зло. — Думаешь, я совсем тупой, не понимаю, что происходит? Братаешься с директрисой, тусуешься ночи напролёт с этим богатеньким Чарли, Зингер — твоя новая подружка… Слухи быстро расходятся, не слышал? Не знаю, что за чушь ты загонял мне про сестру, может, создаёшь себе новый образ, чтобы вжиться в новую компанию, но я уже давно понял, что никто тебе на самом деле не нужен, Кор. Я всё время тебя оправдывал, защищал перед Теной, а она была права. Ты всю жизнь был самовлюблённым му… — Полегче. — Я чувствую, как мышцы наливаются током. — Пошёл ты, Лаундж. Ты трус. На нас начинают заинтересованно пялиться люди. Я мотаю головой, намереваясь окончить этот нелепый, разочаровывающий разговор. — Ты просто смешон. — Ты трус, Кор. По крайней мере, будь у тебя хоть капля смелости, ты бы нашёл способ попрощаться по-человечески. Я чувствую, как начинаю заводиться, но заставляю себя сохранять спокойствие. Считаю до пяти, сверля друга взглядом. — Клянусь, Рэй, в жизни не думал тебя ударить. А сейчас хочется. — Чего ждёшь тогда? — словно нарываясь на скандал, Рэй подходит ко мне совсем близко. — Давай, ударь. Заработай ещё пару очков к своей популярности. Я смотрю ему в глаза, сгорая от безвыходной злости. Он делает вид, что не боится, но я могу видеть тень сомнения под его надменной маской. Он не знает, ударю ли я — я и сам не знаю. И это всё так глупо, так неестественно неправильно, как в паршивенькой киношной мелодраме — я никогда не подозревал, что мы с Рэем будем стоять по разные стороны из-за такой нелепости, как ревность. Конечно, я не могу его ударить. Гневно выдохнув, я быстро отворачиваюсь и скорым шагом ухожу в противоположную сторону. — Трус, — его неправдоподобно бессердечный смех звучит как чужой. — Я же говорил. Спустившись на первый этаж, я ощущаю, как начинают размываться границы терпения. Скулы сводит от раздражения, в голове хаотичный поток бешенства. С грохотом отперев шкафчик, достаю свёрнутую в рулон картину. Я решаю провести оставшееся до начала конкурса время в пустом зрительском зале, где у меня хотя бы в течение двадцати минут не будет возможности узнать от кого-то новые подробности о себе, но возле входных дверей передо мной возникает Бетси. Я против воли останавливаюсь. — Кор, там на улице твоя сестра, — Бетси показывает куда-то в сторону закрытой калитки. — Просит, чтобы ты вышел поговорить с ней. «Всё чудесатее и чудесатее», — подумала Алиса. — Прошу, можешь передать ей, что я… — Она сказала, это срочно. Разве у Изабелы бывают несрочные дела? Выйдя на улицу, я промерзаю до кончиков пальцев, пока добираюсь до ржавого ограждения, заменяющего полноценный забор в месте, куда обычно никто не смотрит и не доходит. Изабела стоит по другую сторону решётки. На ней лёгкое голубое платье, открывающее руки и синие от холода коленки, волосы небрежно распущены. Красивая. Несмотря ни на что всегда красивая, чёрт возьми. — Ты можешь зайти на территорию, в школе сейчас будет толпа, можно затеряться, — говорю я, подходя к решётке, и касаюсь рукой прутьев. Она обвивает мои пальцы своими. Янтарная нежность в её глазах на мгновение заставляет меня забыть обо всём, что случилось с момента нашей последней встречи. — Я люблю тебя, — неожиданно произносит она. — Изабела… Внезапно я теряю дар речи. Чувства стыда и вины заставляют меня убрать руку. — Что случилось, котёнок? Не называй меня так. Не люби меня. Я намереваюсь остановить это. Я хочу тебя спасти — вылечить от меня — хочу, чтобы «брат» и «сестра» было достаточно нам обоим. Но я всё равно хочу быть рядом, всегда. Я не знаю, как это сделать, порой мне невыносимо даже думать об этом, но я ведь уже пошёл по этому пути, я целовал другую девушку, я целовал другую девушку… — Я целовал другую девушку. Слабый порыв ветра шевелит волосы Изабелы. Внезапно все звуки приглушаются, на школьном дворе становится так тихо, словно мир поставили на паузу. До чего же быстро колотится сердце… — Кого? — невыразительно спрашивает Изабела. — Бетси. Я напился и… На самом деле даже не знаю почему. Ты её видела на… чёрт, ты только что с ней разговаривала. Губы Изабелы трогает лёгкая улыбка, она слегка отводит взгляд. Я смотрю на неё с большим сомнением: — Ты не злишься? — Это ничего, Кор, — её ласковый взгляд, когда она мотает головой, приводит меня в ещё большее замешательство. — Ты пытаешься отвлечься после того, что я тебе наговорила. Я хочу возразить ей, попросить прекратить оправдания, но Изабела вдруг замечает у меня под мышкой свёрнутую в рулон картину. — Ты дорисовал её? — улыбается она. — Можно взглянуть? Я медленно разворачиваю свою работу. Брови Изабелы взлетают вверх. Когда она переводит взгляд на меня, в нём читается непоколебимая уверенная жестокость: — Сотрёшь его в пыль, братец. Восхищение в её глазах стоит всего, что у меня есть. Когда она так смотрит на меня, я готов отказаться от любых принципов, от любой клятвы, от любой осторожности… — Эта картина будет висеть в нашем доме, когда мы будем жить вместе. Внутри меня с громким хлопком лопается воздушный шар. — Изабела… — Потому что всё это будет уже неважно — папа, твой случайный поцелуй с девушкой, наши проблемы — всё останется в прошлом, когда мы… — Изабела, мы не будем жить вместе. Её мечтательный тон обрывается на полуслове. В глазах загорается адское пламя. Меня пугает столь разительная перемена в настроении — несмотря на то, что я был к ней готов. — Нет, Кор, — Изабела ухмыляется. — Будем. Можешь не верить, но у нас получится. Я готова бежать в любой момент — я жду лишь, когда ты наконец созреешь. — Созрею для чего? — моё с трудом выдержавшее самообладание после ссоры с Рэем начинает трескаться до основания. — Для правды. Мы одно целое. Я шумно выдыхаю: — Хочешь правду, Изабела? У нас нет будущего. — Я развожу руки в стороны, отвечая на повисшую вдруг тишину. — Вот так. Разве ты не видишь? Мы в тупике, в чёртовом тупике! Голос Изабелы звучит приглушённо — как перед грозой: — Не смей так говорить. — Потому что нет никакого целого, — я приближаюсь к ограждению, заглядывая в глаза, которые причиняют мне столько боли. — Я не смогу жениться на тебе. Мы не сможем завести детей. Это неправильно. Я люблю тебя, люблю гораздо сильнее, чем должен. — Кому должен? — Изабела скептически задирает подбородок. — Школе? Папе? Миру? Какие ещё, чёрт возьми, дети? Нахрен, Кор! Разве ты не понимаешь, что нам с тобой никто не нужен? Я долго выдерживаю её взгляд. — Может быть, это не так, — тихо произношу я. Изабела остервенело ударяет по металлическим прутьям: — Да что ты несёшь? — задыхается она. — Нет, нет, Кор, ты говоришь неправильные вещи, не смей! — Что ты предлагаешь? Засесть в пещере? Изолироваться от общества? — Нахрен общество! Кор, мне плевать! — Знаешь, что означает побег? Билет в один конец. Мы не сможем вернуться обратно. И жить вместе мы тоже не сможем. Мы возненавидим друг друга, а я хочу это меньше всего на свете. Прежде она никогда на меня так не смотрела. Черты её лица сделались вдруг опасно острыми, как наточенные лезвия, глаза потемнели, а кожа, наоборот, сделалась мертвенно-бледной, как холодная угроза. — Я уже тебя ненавижу. *** К закрытым дверям актового зала я спешу в полнейшем одиночестве, пересекая пустой коридор. Меня снедает горячий гнев: я переполнен им до краёв, кажется, даже воздух вокруг меня превращается в вакуум, и человеку, которому не повезёт сейчас оказаться рядом, окажется нечем дышать. С другой стороны зала стеклянные окошки прикрыты убогими красными занавесками, поэтому мне не видно ничего из того, что может происходить на конкурсе, за исключением очевидного факта, что я исчерпал лимит на безбожные опоздания. В другой раз я бы застыл у двери, вслушиваясь в глухой монотонный гул за дверью, раздумывая, стоит ли заходить теперь, спустя полчаса после начала, но ком накопившихся неурядиц, безвыходная ярость и отчаянная решимость сделали меня чертовски безразличным ко всякого рода формальностям, а так как руки заняты картиной, дверь я без лишних церемоний открываю пинком. — Прошу прощения, — саркастично бросаю я на ходу дёрнувшейся в мою сторону публике, едва мазнув по ним взглядом. Выискав глазами отца, сидящего с краю левого ряда, я ощущаю добавочный укол адреналина и торжествующую злость. Быстрым шагом пересекаю ряды стульев для зрителей, поднимаюсь по короткой лестнице на подобие театральной авансцены, где уже стоит человек десять, ждущих своей очереди дать презентацию собственной работе и встаю в самый конец. Только опустив взгляд на свёрнутую в рулон картину, я понимаю, что всё это время шёл к сцене в полнейшей тишине. Подняв голову, замечаю направленный на меня змеиный взгляд миссис Тот и удивлённые — кучи народа. Я подмигиваю директрисе. Справа от сцены пять стульев заняты незнакомыми мне людьми, одетыми в причудливые белые костюмы с авангардными пятнами всех цветов радуги — никак иначе, судейство из местного колледжа искусств. Они с интересом разглядывают меня, пока парень, выведший свою картину на крупный экран проектора, после долгой заминки не продолжает свою презентацию. Я снова отвлекаю своё внимание тем, чтобы расправить смятые части своего листа, даже не стараясь вслушаться в то, что происходит в зале. До этого долбанного конкурса мне ровным счётом нет дела. В моих мыслях вращается круговорот обрывочных впечатлений, клочки негатива и нервных ощущений, я снова и снова прокручиваю в себе предвкушение победы над отцом: наконец-то достойный вызов его тиранству, после которого всё изменится. Мне неважно, поймут ли остальные — по большому счёту, это концерт для одного, и я знаю точно — отсюда отец уйдёт другим человеком. В какой-то момент я ощущаю рядом с собой ещё чьё-то присутствие, поворачиваю голову и замечаю ярко-красные туфли и подол длинного платья с замысловатым узором. — Что у тебя на этот раз случилось, позволь спросить? — тихий шёпот миссис Тот напоминает звериное шипение, хотя даже не глядя ей в лицо, я готов поспорить, что она улыбается в зал. — Меня задержали, — отвечаю я, взяв рулон под мышкой. — Судьи прождали тебя целых пятнадцать минут, пока я уговаривала их дать тебе шанс, — миссис Тот уже не скрывает своего озлобленного настроения. — Ты должен был притвориться умирающим, на худой конец, рассыпаться в извинениях и попросить возможность зайти, а вместо этого выбиваешь ногами дверь и ведёшь себя как ни в чём не бывало! — Кажется, я извинился, — невозмутимо напоминаю я, и моё спокойствие выводит её из себя. Она пытается дотянуться до рулона, но я уворачиваюсь, и её пальцы хватают воздух. — Что у тебя там? — требовательно спрашивает она, заражаясь волнением, её голос даже повышается. — Покажи мне немедленно! — Рано, директор. Всё равно увидите, никуда не денетесь. — Корин, ты обнаглел, — дрожа от гнева, она поворачивается ко мне всем корпусом, вынуждая меня посмотреть на неё. Я не хотел срываться на миссис Тот, не хотел подводить её, нарушив обещание, но после всего, что я услышал и узнал за последние несколько недель, я не могу быть уверен, что сам хорошо знаю себя. И вместо того, чтобы попросить прощения, я ухмыляюсь и говорю: — Но вы же любите меня, верно? Я замечаю, как её лицо от красноватого оттенка переходит к глиняно-белому, замечаю вместе с замедленным поворотом головы в нашу сторону парочки ребят, стоящих слева от меня, вместе с её поражённо застывшим вздохом, который не мог стать достаточно глубоким, чтобы его хватило на возмущение. Она скована рамками приличий и профессиональным этикетом: окажись мы с ней в пустом кабинете, я бы без промедления получил звонкую пощёчину, и плевать бы она хотела на формальность, за которую в своё время изводила допросами мою сестру. Я до сих пор не понимаю, почему так злюсь, почему говорю и делаю все эти вещи, но я хочу, чтобы она ушла со сцены и дала мне шанс отыграться на моём бесчеловечном родителе. Её критические наставления заставляют мою глубоко закопанную совесть подниматься со дна, но сейчас она мне совсем не нужна, я пытаюсь избавиться от неё, чтобы взять чистый реванш холодной, беспримесной яростью, и эта чёртова совесть, и эта чёртова женщина мешают мне быть достаточно плохим для этого. Губы миссис Тот становятся похожим на белёсые ниточки, в её испуганно-возмущённом взгляде непонимание и разочарование. Я бесповоротно расстроил нашу одностороннюю дружбу — если так можно назвать тот вид отношений между учеником и директрисой, когда я молча принимал её непрошенную опеку, а она получала зуботычины за мои косяки. Ещё одним другом меньше — очередной повод для гордости, Кор, ты становишься на путь асоциального элемента. Я почти жалею о сказанном, находясь на тонкой грани пока ещё не упущенной возможности перевести всё в глупую шутку и извиниться, но почему-то так и не делаю этого, а когда становится слишком поздно, всё, что мне остаётся — смотреть в спину уходящей миссис Тот. Она не может покинуть зал, как бы взвинчена и расстроена ни была, как бы ни было ей страшно за фокусы, которые я могу выкинуть, но она может уйти и не может снять меня с конкурса, поэтому просто садится в свободное кресло на максимально отдалённом от меня расстоянии и напряжённо смотрит на судей. Мне почти жаль её и жаль своё утраченное чувство сожаления. Перевожу взгляд на наблюдающего за мной отца, и мгновенно наполняюсь всеми возможными видами отрицательной энергии. Теперь я готов. — Расскажите, Анна, как вам пришла в голову идея нарисовать такую картину? — Питер, сколько времени вы потратили на то, чтобы подловить такой удачный кадр? — В каком стиле вы чаще всего работаете, Эндрю? — Ваш портрет недоработан, Бенджамин. Мне жаль, но я вижу несколько грубых искажений в пропорциях. — Извините, Робин, но я не вижу достаточной мотивации в вашей работе. — Элизабет, у вас несомненный талант. Спасибо за презентацию. Спасибо за внимание. Спасибо за внимание. Спасибо за внимание. Спасибо за внимание. Спасибо за ваше ублюдское внимание. — Кажется, вы последний, Корин? Что ж, мы ждём, когда вы расскажете нам о своей работе. Несмотря на переполняющую меня ожесточённость, к проектору в глубине сцены я иду нерешительным шагом, в последний момент позволив возникнуть мысли, правильно ли поступаю. Сотрёшь его в пыль, братец. Руки наливаются горячей решимостью, ярость выплёскивается за границу вместимого. Мои пальцы расправляют рулон, придавливают его прозрачным стеклом, и я отхожу к судьям, чтобы моя тень не заслоняла картину на экране. Никакой реакции. Зрительский зал смотрит сквозь меня с наполовину заинтересованным выражением лица, и там на самом деле нет ничего необычного. Пока они не видят. Пока я не смотрю на отца. Судьи внимательно разглядывают мою работу. Один из мужчин даже слегка вытягивается вперёд. — Это ваша школа? — спрашивает он. Я ожесточённо киваю. Моя школа. Пустой класс. Кабинет, освещённый утренним голубоватым светом, чистая доска и долгие одинокие ряды пустых парт. Почти пустых. — Я правильно понимаю, Корин: за партой сидит ангел? — Нет, это ребёнок. — Почему ребёнок плачет? Я сглатываю, чувствуя внезапную холодную дрожь. — Потому что, если бы в мире существовала справедливость, этот ребёнок был бы жив. Выдох. Стервозная картина. Дай им то, от чего они будут в ужасе. Отчего внутри всё переворачивается. На что не можешь долго смотреть. Отомсти папочке. Мужчина, до этого с вниманием тянувшийся к картине, осторожно садится назад и смотрит на меня с возрастающим сомнением. Гул по помещению похож на едва различимый вздох. Замешательство и испуг. Я не планировал излишний драматизм, но почему-то никто не произносит ни слова. Мне вдруг становится нехорошо. Вопреки ожиданиям, я не испытываю победы, не чувствую удовлетворения, не торжествую — вместо этого щиплет глаза и нечем дышать. Я наконец смотрю на отца. Он как отдельное незакрашенное пятно на разрисованном холсте: цветом кожи вот-вот сольётся со своей белой рубашкой. Глаза как у восковой фигуры: пустые и безжизненные, застывшие в тумане смерти. На какое-то невыразимо мучительное мгновение мне чудится, что он мёртв, и моё сердце ухает куда-то вниз. Я никогда не видел в его чертах такой нечеловеческой бледности, такого пугающе кукольного взгляда и кукольной обездвиженности: он как марионетка на шарнирах, посаженная в игрушечное кресло в неестественной для человека позе. Я не ожидал, что на мне окажется так больно на это смотреть. И так страшно. — Корин. Я сглатываю. Чужой голос выводит меня из оцепенения, я отвлекаюсь от жуткого зрелища и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на другого судью — мужчину лет тридцати пяти, который выглядит наиболее невозмутимым из всех. У него на воротнике рубашки абстрактное чернильное пятно, а светлые волосы прилизаны назад, открывая высокий лоб. Он смотрит на меня безжалостно: — Сколько времени вам потребовалось, чтобы нарисовать картину? — Вчерашняя ночь. Теперь судьи переглядываются, я вижу, что они недовольны и удивлены. Никто больше не решается спрашивать о сюжете, они стараются даже не смотреть мне в глаза, по-деловому глядя через мою голову на картину, оценивающе прищурившись. Мне отчаянно хочется уйти. Мужчина продолжает смотреть мне в глаза: — Полагаю, вы понимаете, что художественная ценность вашей работы сильно пострадала от недостатка времени — ваш стиль сыроват. — Я знаю. — Акценты расставлены грамотно, но не хватает тёплых тонов. — Им неоткуда взяться. Его внимательный взгляд, кажется, залезает мне в голову. — Сколько лет ребёнку на вашей картине? — неожиданно спрашивает он. Члены жюри оживляются один за другим, перестав притворяться, будто что-то обсуждают и записывают. Теперь все снова смотрят на меня. — У него никогда не было Дня рождения. Что-то не так. Из глубины зала до моих ушей доносится глухой женский всхлип и громкий протяжный звук отодвигаемого в тишине стула. Какая-то женщина торопливо направляется к выходу, вытирая руками залитое слезами лицо, её каблуки громко стучат по школьному ламинату, нижняя челюсть дрожит от попыток сдержать рыдания. Моя мама. Что она здесь делает? Я в ужасе смотрю, как вслед за ней с соседнего места вскакивает какой-то мужчина и несётся вдогонку. С опозданием узнаю в нём Дэвида. Я едва могу поверить, что это не сон. Я не знал, что она будет здесь, я её не увидел… В своей ослепляющей злости я не думал ни о ком, кроме отца. Я ведь даже не говорил, что участвую в этом долбанном конкурсе — почему, почему, чёрт возьми, она здесь? — Простите… — я срываюсь с места, едва взглянув на судей, на зал, на миссис Тот, которая вместе с моим отцом напоминает скорее декорацию в виде статуи, чем живого человека. Сбегаю по ступеням, лечу мимо рядов, спотыкаясь о чьи-то ноги, сопровождаемый взглядами — не вижу, какими именно. Оказавшись в холле возле раздевалок, не обнаруживаю там маму и выбегаю на улицу. И вижу её, стоящую ко мне спиной возле цветочной клумбы, промакивающую лицо белым шарфом, которым снабжает её Дэвид. — Мама! — кричу я. Я подбегаю к ней. Обернувшись, она со всей силы бьёт меня по лицу тыльной стороной ладони. Обжигающая боль заставляет на мгновение отшатнуться, прижав руку к лицу. — Успокойся, Кларисса! — Дэвид предупредительно хватает её за плечи. Но она больше не собирается нападать. Когда рассеивается туман в глазах, я вижу, что мама смотрит на меня с болезненной, измождённой ненавистью: — Ты не имел права! — она плачет, глотая воздух, вскинув руку, когда я намереваюсь приблизиться. — Не подходи! — Мама! — Это не только твоя боль! Ты не имел права так поступать с нами! — Клянусь, мама, я не знал, что ты была в зале! Поверь мне, прошу! Взгляд Дэвида беспокойно мечется между нами. Наружу вырывается плохо подавленный мамин всхлип. — Для тебя это очередное бунтарство? — обвинение в её голосе ударной волной раскатывается по моему телу, лишая сил, выметая ярость и гнев последних недель. — Думаешь, твой отец не страдает? Думаешь, он не жалеет о том, что натворил? Какое право ты имел выставлять семейное горе на всеобщее обсуждение? Это боль, с которой мы все пытаемся справиться, а не музейный экспонат! А если бы Ким сидела там вместе со мной? Ты подумал, каково бы ей было? Меня окатывает поток ледяного ужаса. Мама снова всхлипывает, успокаиваясь, уронив голову. Её пальцы беспомощно сжимают лёгкую ткань шарфа. Она понижает голос: — Я каждую ночь молюсь об этом ребёнке. Я так устала, Кор, от мыслей, каким бы он был, если бы… На кого был бы похож… — она вытирает глаза и смотрит на меня. — Твоя сестра хотела оградить тебя от этого, хотела, чтобы ты не погряз в ненависти, и да — я её поддержала! Мы не сказали тебе, потому что это было её решение, она заботилась о тебе! Ты поступил сегодня как обиженный, неблагодарный ребёнок, и мне сейчас очень больно. Ты жестоко ошибаешься, если думаешь, что Грег живёт со спокойной душой. Но если тебе хочется так ненавидеть своего отца — то ты немногим лучше него. Ты забыл, что именно ненависть уничтожила нашу семью. От жалости к ней, от сожаления, от обрушившегося осознания собственной ошибки в горле образуется ком. Я хочу протянуть к ней руки, но мама больше не смотрит на меня. — Мама, прости меня, пожалуйста! Она долго-долго смотрит вниз на грязно-серый снег на сыром асфальте, а потом мотает головой: — Может быть, потом, Кор. Ты разбил мне сердце. Я стою на месте, чувствуя себя до невозможности потерянным. Мама уходит к припаркованной на стоянке машине, даже не оглянувшись на прощание, и спустя несколько секунд я чувствую, как Дэвид мягко берёт меня за плечо: — Она расстроена, парень. Дай ей время. Самый банальный минимум, который только можно было выдать, но я благодарен ему за поддержку. Я коротко киваю, опустив голову, чтобы он не увидел мою внутреннюю борьбу. Когда он оставляет меня и уходит за мамой, я остаюсь на улице ещё на несколько минут, глядя им вслед, а затем захожу обратно в школу. Вернувшись в зал, я не обнаруживаю отца на месте. На этот раз моё появление едва заметно: сцена пуста, жюри совещаются, поэтому я невидимой тенью проскальзываю на последний ряд сидений и сажусь в свободное кресло рядом с миссис Тот. Она старательно не смотрит на меня, держась прямо и глядя вперёд. Мне стыдно. Стыдно за каждую дерзость, каждый укол гнева, за каждую мстительную мысль, которые привели меня к тому, что я натворил. Меня будто толкнули в бездонную яму глубокого кошмарного сна, и я наконец проснулся. Оглашение результатов. Третье место по фотографии у парня из нашей школы. Второе место в категории «Дизайн плакатов» у девушки из восьмого класса. Провал. Миссис Тот ничем не выдаёт внутренний вопль, разве что её вздох длится гораздо дольше, чем у нормальных людей. Я дотрагиваюсь до её руки. — Простите. Мне очень жаль, — я стараюсь звучать столь же искренне, как чувствую раскаяние. Она одёргивает руку, словно мои пальцы под высоковольтным напряжением: — Никогда не трогай меня, Корин! Никогда! Особенно на людях. Я чувствую себя уязвлённым. — То есть, не на людях можно? Она вскидывается с места и уходит к сцене, чтобы с лицемерной улыбкой поаплодировать директорам школ-победителей, хотя, как мне кажется, чтобы просто быть от меня подальше. На душе паршиво. Я ощущаю себя человеком, от которого все шарахаются из-за его заразной болезни. И хуже всего, что я сам во всём виноват. Со своего места хлопаю ученикам, занявшим первое место, когда те выходят на поклон. Молодцы. Ничего особенного, на самом деле. Когда Шейн организовывал литературный конкурс, было круто, а это — пародия, жалкая попытка повторить успех предыдущих блестящих идей. Своим участием я преследовал другую цель, я её достиг и теперь понимаю, что испортил то, что испортить было невозможно. На выходе из школы толпится куча людей: родители помогают детям тащить огромные листы, кто-то хвастается призовыми медалями, вокруг снуют родственники с фотоаппаратами. Протиснувшись сквозь толпу, выхожу на улицу, иду к чёрному входу и в ступоре замираю, не обнаружив там отцовскую машину. Можно ли считать это подтверждением, что отныне я лишён чести носить его фамилию и жить в его доме? Если так, то отныне я бездомный, а запрет приходить домой позже обеда заменён на запрет приходить домой вообще. Я и сам понимаю, что больше туда не вернусь. В любом случае, я должен где-то жить. По дороге к остановке, где останавливаются школьные автобусы, я думаю о том, где искать новый дом. До восемнадцати по закону могу пожить у мамы, но сейчас она не согласится принять меня. Том уехал. Чарли огребёт от родителей за мой визит. Ким после сегодняшней своей выходки я не смогу смотреть в глаза. Если сунусь к Изабеле — Октавия вышибет из меня жизнь раньше, чем ублюдский музыкальный ветер успеет зазвенеть у неё над входной дверью. О Тене с Рэем и говорить нечего — я растерял друзей, как монетки в дырявом кошельке. Я остался один. Странное, до сих пор неиспытанное мной чувство полнейшего одиночества наполняет мою голову одуряющей эйфорией. Наверное, это нервы. Впервые в жизни я свободен от обязательств перед кем бы то ни было, я пал так низко, что можно больше не бояться сделать что-то не так — под ногами грунт одиночества, дальше падать просто некуда. Я всё ещё подавлен своим вышедшим из-под контроля бунтом, и теперь, когда мозги встали на место, вина давит меня железным блоком, но сейчас мои мысли заняты поиском жилья, а это здорово помогает отвлечься. Из доступных вариантов остаётся либо к бабушке в Рединг, либо… Чёрт твою за ногу... Это слишком странно. Она не могла знать, что предлагает спасительный выход накануне того, как я собственноручно лишу себя дома. Тогда почему Молли возникла у меня на пороге так вовремя? Набирая её номер в телефоне ближайшего кафе, я пытаюсь уверить себя, что это не побег. В конце концов, отец сейчас наверняка заколачивает ставни и входную дверь, чтобы не пустить меня внутрь. Я не уверен, что поступаю правильно, я вообще ни в чём не уверен. Вслушиваясь в гудки, я думаю о том, как сложится жизнь Изабелы после моего отъезда. Быть может, спустя время у неё наладятся отношения с отцом, и он восполнит потерю сына проснувшимся чувством долга перед дочерью, которая была ему не нужна. Быть может, спустя время она простит меня. Мне хочется на это надеяться. На том конце раздаётся знакомый женский голос: — Да? У неё высвечивается звонок с неопределённого номера. Она не знает, кто ей звонит. Есть шанс бросить трубку. Есть шанс передумать. — Миссис Дэвидс, это я.