Ангел за партой

Изабела. Там глубоко. Она не умеет плавать. Её руки связаны. — НЕТ! Мой крик глушит барабанные перепонки, когда я вижу, как тонкая фигура в голубом платье скользит с парапета и стремительно скрывается за бетонным мостовым выступом. Я срываюсь с места, несясь вслед исчезнувшей в реке Изабеле, когда кто-то сбивает меня с ног и роняет на землю, навалившись сверху. Вокруг суетятся люди, в воздухе стоит стылая, кричащая тишина, люди бегут к мосту, их редкие возбуждённые голоса наперебой предлагают импровизированные предложения по спасению. — Хватит с тебя на сегодня прыжков, — тяжело дыша, пыхтит над моим ухом отец. — Я не позволю тебе снова рисковать собой. Отчаяние захлёстывает меня: — Папа, она утонет! — Ей уже помогают. Действительно, подняв голову, я вижу, как несколько мужчин, обежав мост, прыгают в воду с безопасной высоты. Один из парамедиков тоже кидается с моста, раздевшись до пояса. Поднявшись, мы с отцом бежим к тому месту, откуда соскользнула Изабела. Я перевешиваюсь через холодный бетонный блок. Мой пульс играет на запредельной частоте, когда я понимаю, что отыскать Изабелу в этих глубоких мутно-синих водах так же сложно, как увидеть на дне брошенную туристом монетку. — Ты видишь её? — взволнованно спрашивает меня отец. Я мотаю головой, беспорядочно скользя взглядом по воде. Страх сковывает лёгкие, мешая сделать вдох. Слева под боком протискивается Алия. Она молча смотрит вниз, обнимая себя руками. — Кор, там ведь очень холодно, — тихо произносит она. Из моих лёгких вырывается отчаянный стон. Проходит две минуты, прежде чем я понимаю, что ничего не меняется. Они не могут её найти. Я не могу стоять здесь. Я должен помочь. Мои пальцы крепко хватаются за бетонное перекрытие. — Вот она, — вдруг произносит отец у меня над головой. Я слежу за направлением его взгляда и вижу, как какой-то мужчина вытаскивает Изабелу на берег. Её глаза закрыты, а цвет кожи напоминает зимнее небо — немногим отличаясь от оттенка платья, липнущего к её телу. Над ней склоняются люди, надавливают под рёбрами, выкачивая из лёгких воду. Изабела едва слышно кашляет. Когда я добегаю, её уже погружают на каталку: двое мужчин затаскивают её в машину «скорой помощи». Вокруг Изабелы возятся люди в форме. Рядом стоящая девушка снимает видео на свой телефон. — Полегче, парень. Тебе сюда нельзя, — тяжёлая рука парамедика останавливает меня в считанных метрах от распахнутой двери машины. — Я её брат, — я смотрю на него, задыхаясь от паники. — Пожалуйста, мне очень нужно! Мужчина мотает головой. — Понимаю, но у нас нет времени: мы срочно везём твою сестру в больницу. У неё сильное обморожение. — Она ведь поправится, да? Мужчина молча смотрит на меня. — Кор, залезай в машину, мы едем следом, — подоспевший отец хватает меня за локоть и ведёт к своему автомобилю, — ему это не составляет особого труда, поскольку мои ноги превратились в марионеточные конечности, — усаживает на задний ряд меня и Алию и уходит наскоро переброситься парой слов с отъезжающими врачами. Я могу только смотреть, как закрывается багажная дверь «скорой помощи». Алия придвигается ближе и прижимается ко мне сбоку. Отец садится, громко хлопнув дверцей машины: — Пристегнитесь. Я внимательно слежу за дорогой, потому что это единственное, что мне остаётся. Сад, площадка, маленькая кофейня, поворот налево, мотель, сувенирная лавка, продуктовый магазин. Это занятие отвлекает меня, заставив на время забыть о себе, о сковывающем рассудок ужасе, наползающем ледяной паутиной, о мыслях, наплывающих друг на друга, как серые волны, тяжёлые, разрушительные, поглощающие … Внезапно мне становится очень плохо. Паника усиливается. По коже пробегает беспокойный холодок. — Кор, ты дрожишь, — Алия встревоженно убирает руку с моего плеча. — Держи мою курточку, я уже согрелась. — Мне не холодно, — отрезаю я, закрыв глаза. Мне страшно. Я успеваю понять, что забыл вернуть чужому человеку его куртку, прежде чем мне становится всё равно. Алия отстраняется от меня, прижав к груди коленки, и смотрит в окно. Ко мне приходит запоздалое осознание, что она, должно быть, сама до сих пор мыслями в той холодной воде. — Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я, и когда она поворачивается ко мне, в её глазах загорается блеск воодушевления. Алия задирает рукав, показывая мне покрасневшее предплечье: — У меня синяк в форме зонтика, видишь? — Это пройдёт. — Надеюсь, я успею показать Джессике. Как думаешь, она поверит, что это тату? Я выдыхаю, откинувшись на спинку сиденья, когда понимаю, что, по крайней мере, хоть один из нас выйдет из этой истории не с покалеченными мозгами. Всю дорогу отец молчит. В отражении зеркала его лицо ровное, непроницаемое и призрачно-бледное; напряжённые глаза уставились на машину впереди. Когда мы въезжаем на территорию больницы, охранник на входе предупреждает нас, что мы не можем оставить автомобиль на станции «скорой помощи», так что нам придётся завернуть на стоянку для посетителей. Меня захлестывает беспомощное отчаяние: мы теряем время. Отец не спорит и отъезжает на указанное место. Припарковавшись, он стремительно вылетает из машины, предварительно бросив мне: — Кор, сиди здесь! Когда за ним захлопывается дверца, я бессильно роняю голову, сжав руками виски. Ожидание неизвестного невыносимо, и вряд ли он оказал мне хорошую услугу, лишив возможности переживать это ожидание в больничном коридоре. Дрожь превращается в настоящую лихорадку: меня трясёт, как будто я несколько часов неподвижно пролежал в снегу. Что с Изабелой? Она пришла в себя? Я кусаю кулак до крови, но боль не помогает. Мозг самостоятельно додумывает жуткие образы, выключая меня из реальной фазы действительности. Ты всегда мне нужен. Она бы не сделала этого, я не верю. Я увидел это в её глазах — в последний момент Изабела передумала. Это было всего лишь отчаяние. Всего лишь глупая случайность — под её ногами был слишком скользкий лёд. Она бы не прыгнула. Не прыгнула бы. — Кор, нет! Папа сказал, тебе нельзя в больницу! Я торопливо отстёгиваю ремень безопасности, толкая дверцу: — Я не могу здесь сидеть. Прости, Алия. — Но ты должен остаться в машине! — её возмущённый крик глушит захлопнутая мною дверца. Запреты остались в прошлом. На всё это сейчас нет времени. Белый холл, заполненный людьми. Я оглядываюсь на входе, едва соображая, куда надо идти. Люди суетятся возле гардеробной, врачи разговаривают с пациентами, разный медперсонал носится туда-сюда с большими набитыми папками в руках. Я замечаю на себе пристальный взгляд мужчины, сидящего на скамейке возле входной двери. Кругом больничный хаос: я натыкаюсь на людей в халатах, наступаю кому-то на ноги. Мои ладони звонко ударяются о белую поверхность стойки регистрации. Разговаривающая с другим посетителем медсестра вздрагивает и смотрит на меня, приподняв брови. — Где отделение реанимации? Срочно! — Прошу прощения, молодой человек. Одну минуту. — К вам только что поступила моя сестра, Изабела Лаундж. Её привезли на «скорой». — Сейчас я узнаю, — оперативно улыбнувшись другому человеку извиняющейся улыбкой, девушка исчезает за экраном компьютера. Спустя минуту я неожиданно ощущаю, как кто-то осторожно кладёт руку мне на плечо. Повернувшись, вижу мужчину, наблюдавшего за мной с самого входа, и с небольшим опозданием узнаю в нём одного из парамедиков, который измерял мою температуру после прыжка в воду. Я недоверчиво смотрю на него. Что ему надо? — Прости, парень, — голос у мужчины убитый, а взгляд и того хуже. Вид при этом у него чрезвычайно сосредоточенный. Говорит он тихо, чуть развернув меня в сторону. — Корин, верно? Мне очень жаль. Дёрнув плечом, я сбрасываю с себя его ладонь: — О чём вы говорите? Мужчина делает глубокую паузу, пристально глядя мне в глаза, и я внезапно понимаю, что мне совершенно не хочется знать, о чём он собирается мне сообщить. Потому что это не имеет никакого отношения; Изабела сейчас в реанимации, и я должен быть рядом с ней, а не выслушивать невразумительные слова нелепого сопереживания от незнакомого человека, который явно что-то перепутал. Его речь доносится до меня резкими обрывками, как через неисправный аудиоплеер: — … применили реанимационные действия, но к тому моменту уже были неэффективны… воду мы откачали, но…. Слишком низкая температура…. У твоей сестры наступило критическое обморожение, органы не справились с холодовым шоком… Мы ничего не могли сделать. Если бы у нас было больше времени… Она скончалась в машине «скорой помощи»... так и не пришла в сознание… Мне очень жаль. — Что вы несёте? — я отрицательно мотаю головой, глядя на него, как на полоумного. — Пациентка Изабела Лаундж доставлена в реанимационное отделение, — громко сообщает постовая медсестра. — Отделение реанимации в левом крыле, молодой человек. Постойте! Ага, сейчас. Буду я тут стоять и выслушивать всякую чушь… Этому сострадательному парамедику не помешало бы проверить собственную голову, прежде чем лезть в чужие. Но отчего у меня так ноги подкашиваются? Левое крыло, больничные стены выцветшего светло-зелёного цвета, ряд закрытых дверей, за которыми происходит нечто странное и громкое, скамейки для родственников. Я иду быстрым шагом, пару раз споткнувшись о воздух, лихорадочно проглядывая номера кабинетов так, словно они могут подсказать мне, за какой из этих дверей находится Изабела. Пробежав мимо обнимающейся арабской семьи, я заворачиваю за угол и вижу в конце коридоре доктора и отца, стоящего ко мне спиной со сцепленными на шее пальцами. Его голова задрана к потолку. Мой шаг замедляется. Зрение сужается. Картинка фокусируется лице врача, стоящего рядом, но молча отводящего взгляд. Отец роняет голову. Моё сердце стягивает ледяная рука ужаса. — Нет, папа, НЕТ! — я не осознаю, что кричу эти слова на всё больничное отделение, разрывая собственный слух на звуковые полосы профилактики на телеканале, поставленной на бесконечную прокрутку. Подпрыгнув на месте, отец оборачивается, и его искажённое болью лицо застывает в маске ужаса: — Что ты здесь делаешь? Я вдруг начинаю терять зрение, в глазах темнеет. С большим трудом я обессилено приваливаюсь боком к стене. Протестующий шок детонирует взрыв в моей душе. Нет больше души. Ничего нет. К горлу подкатывает тошнота. Я вдруг понимаю, что не смогу это вынести. Сердце отстукивает сверхбыстрое тремоло по разорванным в клочья артериям. Воздух закончился, здесь совсем его нет, не могу, не могу, не могу дышать. Я едва вижу собственные руки — зрение почти пропало, всё проваливается куда-то в жуткую холодную темноту. Ледяной ужас липнет к телу холодным потом. Я вот-вот потеряю сознание. Я должен уйти. Я убегаю вдоль по медленно сужающемуся коридору. — Кор, подожди! Мою грудь сдавливает вспышка невыносимого отчаяния. Кто-то выходит из-за дверей. На моём пути возникают люди без лиц: пациенты, их родственники, врачи, я спотыкаюсь о них, проталкиваюсь мимо и бегу дальше, по новым коридорам, едва дышу, наружу, наружу, через какой-то другой выход, на улицу, к свету и зимнему отрезвляющему холоду. Меня выворачивает в засыпанную снегом клумбу. Прокашлявшись, вытираю рот, встаю с четверенек и иду дальше, бреду, едва соображая. Я не помню, как добираюсь до дома. Тело дрожит от нестерпимого холода, голова непрестанно кружится, как будто я сижу на долбаной карусели, которую забыли остановить, и всё вокруг крутится, крутится, крутится, как детский калейдоскоп, где всё кажется гиперреалистичным и одновременно нереальным. Дом, стол, комод, часы на кухне, лестница, люк, шкаф, кровать, мольберт. Моя комната. Она больше никогда не поднимется в мою комнату. Изабела умерла. Я стою, застыв, посреди такого спокойного будничного беспорядка: забытые часы на тумбочке, не выключенная настольная лампа, пыльный мольберт, засохшие краски, грязная рубашка, свисающая с подоконника. Стою, поражаясь этой внезапной неестественной неподвижности. Это не должно быть таким целым, не после всего. Я хочу, чтобы во мне нашлись силы крушить всё вокруг, расколошматить мебель, разорвать книги, посносить с полок всё, что можно снести, но вместо этого — пустота. Пустота чёрной дыры в груди мешает мне двигаться, я застыл посреди комнаты, и меня сгибает от пронизывающего холода безысходности, я не могу её вернуть, я не могу её вернуть, я не могу, что бы ни делал, внутри так холодно, так много отчаяния, слишком много, как же так много может поместиться, и оно ломает меня, каждую кость, каждый нерв. Я могу только смотреть вокруг, ощущать, как невыносимая тяжесть давит на меня, на спину, на плечи, на затылок, я опустошён, почти не существую, и я чувствую, как дрожат губы, как застилает туманом неподвижные глаза, и я вот-вот сломаюсь и умру. Время тоже умерло. Грохот, шум внизу — кто-то дома, кто-то пришёл, но это неважно. Я отгородился от внешнего мира, едва его слышу. Люк открывается, кто-то торопливо поднимается, залезает и останавливается с белым как снег лицом. Напротив меня стоит отец. Это последняя капля. Мои руки обессиленно падают по бокам от тела. Я больше не могу. Я усиленно морщусь, чтобы сдержаться, но плотина рушится, и из глаз струится ливень слёз. Я плачу, сломанный: — Папа. Как будто ждал этой команды, он кидается ко мне, и я падаю в его объятия. Я больше не в состоянии себя сдерживать — меня сотрясает от рыданий, я плачу у него на плече, обхватив руками его под мышками — как маленький ребёнок, не умеющий плавать. Ничто больше не имеет значения: ни кем мы были, ни как мы вели себя. Отец тоже плачет, я никогда не слышал таких тяжёлых человеческих звуков. Его грубые ладони утешающе стягивают меня, прижимают к себе: — Ты не виноват, — всхлипывает он, давясь слезами. — Слышишь? Не виноват. Нет, нет... Он не знает, о чём говорит. Если бы я только... Он очень грубо встряхивает меня за плечи. Мне больно. Я поднимаю на него заволоченный слезами взгляд. — Кор, ты понял меня? Не смей себя обвинять. Никто из нас не знал.... Не знал. Я напортачил. Если бы мы могли... мы бы оба умерли за неё. Но в том, что случилось, ты не виноват, знай это. Понял? Я неистово киваю, снова прижимаясь к его плечу, чувствуя обжигающий прилив утешения, спасения и благодарности, которые неожиданно получил от человека, которого всю жизнь боялся, ненавидел и так сильно любил. Меня душат слёзы. Мне не стыдно плакать перед ним, ведь случилось чудо: я впервые открыл ему свою душу, и он меня понял — в момент, когда я так в нём нуждался. А я понял — как сильно мне не хватало моего отца всю жизнь. Мои слёзы, кажется, никогда не остановятся. — Я любил её, папа. Он кладёт ладонь мне на голову — как может: неловко, неуклюже — но для меня это уже очень, очень много. — Я знаю, сынок, — тихо плачет он, обняв меня покрепче и положив голову мне на макушку, позволяя мне в этот момент быть собой, быть его сыном. — Знаю.