Ангел за партой

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем отец говорит: — Мне нужно ехать обратно в больницу. Я должен оставить тебя. Справишься? Не знаю. Я не знаю. Я отстраняюсь от отца, избегая смотреть ему в глаза. Уловив мою опасную отрешённость, он снова встряхивает меня, вынуждая посмотреть на него. Я отмечаю, что ресницы его всё ещё влажные, на склере в нескольких местах от напряжения полопались сосуды. — У меня к тебе одна просьба, Кор: не сделай с собой ничего дурного, — я слышу страх в его голосе. — Мы найдём способ, как с этим справиться, обещаю, но сейчас я прошу тебя отключить эмоции. Я вернусь так быстро, как смогу. Внизу Алия, она напугана. Держись хотя бы ради неё. Алия… — Хорошо? Я киваю, закрыв глаза. Отец прощается, крепко сжав волосы у меня на затылке, и из его груди вырывается всхлип. Он утирает глаза рукавом пальто, а затем оглядывает мою комнату рассеянным взглядом. — Хватит тебе здесь жить, — неожиданно говорит он. — Переберёшься в мою комнату. А я буду спать в гостиной. Помогу тебе перенести вещи, как вернусь. Когда его автомобиль, оставив после себя глухой шум примятого гравия, уезжает с участка, я отворачиваюсь от окна на первом этаже и валюсь на диван, едва ощущая собственные ноги. Я ничего не чувствую. Опустошённость внутри меня похожа на гибельную пропасть, в которую провалилась моя прежняя жизнь. Я не знаю, как жить дальше. Как научиться заново просыпаться, нормально думать, говорить. Как организовывать её похороны… Как выкинуть из головы это ужасное слово? Ещё утром я ощущал на плече приятную тяжесть её головы, вдыхал родной аромат ванильных духов, радовался, что она пришла попрощаться, злился, когда понял, что она в очередной раз использовала меня в одной из своих непредсказуемых манипуляций… Я мог бы назвать сотни разных вариантов окончания этого дня, но сегодня в колесе везения мне выпал самый паршивый. Тот, в который невозможно поверить. Тот, после которого можешь думать только об одном: Лучше бы я умер. Передо мной на журнальный столик громко опускается кружка. Я открываю глаза. — Я сделала тебе какао, но оно получилось слишком сладким. Выпей его, тебе сразу станет теплее. Я неотрывно смотрю на кружку, на светло-коричневые потёки, разрастающиеся небольшой лужицей на столе от чрезмерно торопливой заботливости. — Алия, прости меня за всё. Я чувствую себя бесполезным, никчёмным камнем, ведь Алия ещё совсем ребёнок и сегодня перенесла не меньше ужаса, чем остальные, а я даже головы поднять не могу, чтобы утихомирить её расшатанные нервы и придумать какой-нибудь убедительный аналог фразе "всё будет хорошо". И после всего — это она меня успокаивает. Младшая сестра садится на край дивана и с неумелой осторожностью гладит меня по волосам, как умеют только дети. Я неподвижно смотрю на одну точку на противоположной стене, отчаянно желая никогда в жизни больше ни о чём не думать. — Папа сказал, Изабела умерла, — у неё напуганный голос, но она старается держаться ровно. — Я знаю, она была нашей сестрой. И ты очень любил её. Раньше я думала, что ненавижу Изабелу, но теперь мне очень грустно. До того, как она скинула меня в речку, мне даже показалось, что она совсем не плохая. Мне так жалко её. Я чувствую, как по левой щеке течёт слеза, растворяясь в ткани диванной подушки. Алия продолжает: — Знаешь, я не злюсь на неё. Ну, что она кинула меня. Я даже не успела испугаться. Если бы вода не была такая холодная, я бы там подольше поплавала! Я едва слышно открываю рот для судорожного вдоха. Алия задумчиво болтает ногами в воздухе. — Я думаю, она бы не хотела, чтобы ты сильно грустил. Бог заберёт Изабелу на небеса, и она там будет бесить всех ангелов. Из меня неожиданно вырывается смех. Глупый, странный, но такой живой смех. На какое-то мгновение мне становится чуть легче. Я сажусь на диване, крепко прижав к себе Алию. Утыкаюсь лицом во вьющиеся во все стороны волосы, и её непослушные после речной воды кудряшки щекочут мне шею. — Кор, только не убивай себя, пожалуйста, — от её робкой прямой просьбы у меня леденеют внутренности. — Ну, не делай всяких идиотских вещей, которые в кино всякие глупые люди делают, когда у них жёны умирают. Я на всякий случай спрятала все лекарства. Ты не думай, это я иногда ору на тебя и обзываюсь, но на самом деле я тебя очень люблю. Мне без тебя будет очень-очень плохо. Не умирай, Кор, ладно? Отойдя от потрясения, я шумно выдыхаю, наконец вспомнив, как это делается, и отстраняю Алию, чтобы посмотреть на неё со всей серьёзностью. Это то, о чём говорил отец. Держаться. Доверчивые серые глаза смотрят на меня со смесью ожидания и опаски. — Обещаю, — медленно и тихо говорю я. — Я не умру. — Тогда ты должен бросить сигареты, — резонно замечает Алия, явно обрадовавшись. — Можем поспорить на сотню фунтов, что ты доживёшь до ста лет, если перестанешь курить. Я сосредоточенно улыбаюсь ей, чтобы она думала, будто все проблемы в мире действительно можно было бы решить сотней-другой фунтов стерлинговой компенсации за выигранное пари. Но когда мои руки снова смыкают Алию в тесный круг, не позволяющий ей видеть моё лицо, я с ужасом думаю о её словах насчёт Изабелы и ангелов. Потому что перед прыжком Изабела с беспощадной уверенностью пообещала отцу встретиться в месте, где она не встретит ни одного ангела. И это был единственный день, когда она не спросила меня, встретимся ли мы снова. *** Вопреки обещанию, отец приходит поздно вечером. Разбуженный его приходом и громким собачьим лаем, я приподнимаюсь на диване в полутёмной комнате и вижу, что Алия тоже уснула, свернувшись калачиком на кресле. Когда отец заходит в гостиную и включает потолочный свет, лицо его похоже на растрескавшуюся маску из папье-маше. Он обводит нас взглядом, замечает, что я не сплю, неуверенно колеблется несколько секунд у дверного проёма, но затем всё же проходит вперёд, берёт сонную Алию на руки и относит в её комнату. Вскоре он возвращается и, тяжело опустившись на диван рядом, пару минут молча смотрит прямо перед собой. Вид у него измученный, как у загнанного зверя, попавшего в волчью яму. От него слабо пахнет алкоголем. Наклонив голову, отец прячет лицо и тихо плачет. Грудь сдавливает пустой спазм. Я закрываю глаза, чтобы не последовать его примеру. — У неё случился кардиогенный шок — так они думают, — на фоне сильной боли, а может, обморожения, — произносит отец. — Через три дня будет известно. Я договорился... Мы похороним её на Северном кладбище. Пару раз она ездила со мной туда... Ей там нравилось. Ком в горле становится таким тугим, что я не могу ничего ответить, даже если бы смог отыскать слова. В глазах снова расползается туман, я пытаюсь отогнать его. — Я сообщил Октавии... — отец резким движением ладони утирает лицо, шмыгнув носом. — Она не придёт на похороны. Ещё сказал твоей маме, она... она придёт. И Дэйв. Очень мило с их стороны, хотя они никогда не видели Изабелу. Директор школы, где она училась, позвонила выразить соболезнования и спросить, может ли её класс присутствовать на похоронах, но я не уверен. Насколько я знаю, она там ни с кем не дружила. Получается, кроме нас, никого не будет. Ты... ты пойдешь? Я с трудом сглатываю, ощущая, как горечь колет губы тысячью острых булавок. — Пойду. Отец смотрит на меня, его тяжёлая рука опускается на моё плечо. В его молчаливом взгляде я вижу жест благодарности и одобрения. — Спасибо, — едва слышно произносит отец. *** Когда на следующее утро я встаю к завтраку, пройдя на кухню, полностью одетый и с рюкзаком на плечах, папа с Алией синхронно прерывают разговор, провожая молчаливым взглядом мои хождения по кухне в поисках питьевой воды. Столь коллективное удивление не может не вызывать раздражения, но я стараюсь делать вид, что ничего не замечаю. Папа первым прерывает молчание. — Кор, куда ты собрался? — В школу. Я слышу за спиной его глубокий вдох. — Тебе необязательно идти туда сегодня. Если хочешь, можешь побыть дома неделю или сколько тебе нужно… — Мне нужно в школу. — Ладно, — капитулирует отец, отложив в сторону нетронутый завтрак. — Но если передумаешь, сразу звони, я приеду забрать тебя. — Нет, — я опускаю руку на стол перед ним, глядя на него в упор. — Мы покончили с этими поездками. Я буду ездить на автобусе или ходить пешком. Я хочу вернуться к нормальной жизни, хорошо? Папа не отвечает, но я испытываю нечто среднее между отчаянием и ужасом, когда вижу в его глазах сочувствие, подтверждающее, что это был последний раз, когда в нашем доме прозвучала фраза «нормальная жизнь». По дороге в школу я думаю, как это несправедливо: всякий раз, когда я пытался выкинуть Изабелу из головы, мысли о ней вились вокруг меня с бесперебойностью пчёл возле фруктового ларька, но сейчас — когда я с такой настойчивостью пытаюсь вспомнить каждую деталь её внешности — память оставляет в моих воспоминаниях издевательские белые пятна, словно затёртые ластиком. За этим занятием я пролежал без сна всю ночь в своей новой комнате, где всё так непривычно и странно, хотя теперь вся моя жизнь превратилась в сплошную нечаянную странность, но так и не смог воссоздать в памяти её цельный образ. Под утро я впал в отчаяние. Прошли неполные сутки на этой планете без Изабелы, а я с ужасом думаю, что, кажется, начал забывать, как звучал её смех. Она могла стать балериной. Завести кучу новых "шахматных коней" и осесть с одним из них в деревянном домике у моря, вылавливая крабов до заката. Найти подработку — из неё бы получился превосходный бариста. Получить высшее образование. Выйти замуж за какого-нибудь Джастина, Джона или Джейка, родить ему ребёнка, развестись, курить сигареты в кресле, стряхивая пепел на грязный ковёр, доставать виски с полки над барной стойкой и сетовать, что дочь не умеет себя вести. Тысячи разных будущих, которых у неё не будет. Встретимся в аду, папочка… Едва разбирая перед собой дорогу, я прохожу через школьные ворота, двери, турникет, целенаправленно иду к своему шкафчику, чтобы достать учебник на предстоящий урок в попытке хоть внешне быть похожим на живого человека, когда внезапно останавливаюсь, впав в яростное замешательство. СОЧУВСТВУЕМ… Рисунки, граффити, надписи на всей поверхности... Смайлики разбитого сердца и слёз. На металлической поверхности дверцы имя Изабелы повторяется не менее десяти раз разными цветами и почерками. Из моего шкафчика сделали поминальную доску. — Какого хрена? Открыв кодовый замок, рывком тяну дверцу на себя, и к моим ногам падает не менее дюжины открыток и памятных записок, очевидно, просунутых через узкую боковую щель в шкафчике. Ещё большее количество бумажных карточек вперемешку набито внутри, как стопка почтовых писем, переполняющих почтовый ящик квартиры, владельцы которой не появлялись дома лет пять. — Что за херня здесь творится? — вспылив, я вышвыриваю из шкафчика оставшиеся открытки, не заботясь о том, чтобы они не разлетались во все стороны по коридору. Только покончив с этим, я вдруг замечаю, что в коридоре установилась нехарактерная для школьного утра тишина. Оглянувшись, я ловлю на себе кучу взглядов — напуганных, сочувствующих, и чувствую себя так, словно оказался единственным в театре актёром, которому забыли дать сценарий к новому спектаклю, который блестяще отрепетировали остальные. Что, чёрт возьми, здесь происходит? Откуда они все знают? Бросив попытки разобраться со шкафчиком, я вытаскиваю нужный учебник и ухожу по коридору в направлении кабинета физики. До начала урока ещё десять минут, и зашёл я практически беззвучно, но моё появление вызывает у класса такую реакцию, как если бы я распахнул дверь размашистым пинком. Они все почти синхронно замолкают и смотрят на меня. Из-за столь нежелательного всеобщего внимания я начинаю чувствовать, как моё опустошённое сердце наполняется ничего не понимающей злостью, и спешу в конец класса, где никто не будет прожигать мне затылок своим сочувствием. В полнейшей тишине я с намеренным грохотом роняю свой рюкзак на стол и делаю вид, что усиленно занят подготовкой к уроку, не замечая никого вокруг. — Кор, мы слышали... — начинает кто-то. Так, кажется, это та тетрадь... — Дружище, это ужасно. Когда по новостям передали, мы даже не сразу поверили. Нам так жаль... — Да, Кор. Очень жаль. — Они сказали, к делу подключилась полиция. Что здесь у меня написано? Чёрт, не могу прочесть. — Если мы можем помочь, ну, ты знаешь, только скажи. — Да, если тебе нужна помощь... — Так ужасно, что тебе пришлось это видеть. — Она правда покончила с собой? Нет, не могу больше. Из моего горла вырывается прерывистый хриплый выдох, и я вынужден рухнуть на стул, уткнувшись лбом в парту и закрыв голову руками, и лежащий передо мной рюкзак — теперь единственный барьер между мной и всеми этими нормальными людьми, которые, разумеется, смотрят телевизор и думают, что знают, как вести себя в любой ситуации. Вопросы мгновенно прекращаются и возвращается молчание, которое сразу же нарушает хорошо слышимый голос бодро идущего вдоль ряда парт Чарли: — Что насели на него, как комары? Занимайтесь своими делами! Кто Кору ещё хоть слово скажет — сверну шею. Я чувствую, как он грузно плюхается на парту впереди, заслоняя меня от пристального постороннего интереса своими широкими плечами. — Я с тобой, брат, — очень тихо шепчет Чарли. Это невыносимый день. Каждый урок начинается с новых жалостливых взглядов в мою сторону, а каждый преподаватель считает своим долгом сбивчиво прочитать эмоциональную поучительную речь о непредсказуемости жизни и важности ежедневного поддержания родственных связей с близкими, не забыв при этом вбить в мою душу очередной гвоздь с табличкой "мы сочувствуем тебе, Корин". К обеденному перерыву я почти близок к тому, чтобы попросить отца немедленно приехать в школу и подписать заявление о моем переводе в другое учебное учреждение, но, подумав о том, как это трусливо, передумываю. На переменах я прячусь на заброшенном лестничном пролёте, ведущем на крышу, а на уроках сооружаю на партах всевозможные баррикады из сподручных предметов, чтобы отгородиться от случайного чужого взгляда. Из всех преподавателей — мистер Гиони, пожалуй, единственный, чей внимательный молчаливый кивок я принимаю с благодарностью. Он занимает класс новым сложным материалом, не затрагивая крутящуюся у всех на языке тему дня, и моё присутствие остаётся в тени вплоть до самого звонка. После уроков меня ждёт час разговора со школьным психологом, и от одной этой мысли мне становится тошно. Папа предупредил меня утром, что это обязательная процедура в ситуациях, схожей с моей, на этом ещё вчера вечером настояла миссис Тот, и он с ней полностью согласен. "Прошу тебя, сходи к нему несколько раз. Это очень важно. Он поможет тебе". Школьным психологом оказался субтильный долговязый мужчина в роговых очках и с едва виднеющейся лысиной. Когда я зашёл в его кабинет, он мазнул взглядом по моему лицу и встретил меня сухой фальшивой улыбкой, утвердившей меня во мнении, что мы никогда не подружимся. Он предлагает мне сесть напротив и спрашивает, не возражаю ли я против того, чтобы он делал пометки в своём блокноте. Он проводит десятиминутную лекцию о конфиденциальности всего, чем мне вздумается поделиться в этих сиротливо-голубых стенах, делая упор на врачебную этику, хотя его поведение не позволяет заподозрить в нём врача, и уж тем более такого, который хранит чужие тайны. Я мучительно жду, когда закончится эта пытка, но когда он переходит к расспросам насчёт моих взаимоотношений с Изабелой, я понимаю, что с готовностью прослушал бы его болтовню хоть ещё два часа, если бы только от меня не требовалось открывать рот. Он начинает спрашивать меня, и с каждым вопросом я всё больше и больше впадаю в уныние. Я с максимальной осторожностью обхожу стороной опасные темы, которые могут вызвать у него нездоровый интерес, но всё решается в тот момент, когда он прикусывает карандаш, откинувшись на спинку кресла, и говорит это: — Как вам кажется, Корин, что хорошего в том, что ваша сестра умерла? Мне требуется минута, чтобы обдумать, о чём он только что спросил, и понять, что я не ослышался. — Хорошего? Он невозмутимо продолжает: — Нам всем известно, что в любом событии всегда есть светлая и тёмная сторона. Преимущества и недостатки. Что-то хорошее и что-то плохое. Ваша сестра умерла, и это, конечно очень-очень плохо. Но подумайте, Корин, — если не брать во внимание переполняющее вас сейчас горе, — просто подумайте, что в этом обстоятельстве может быть полезным для вас. Взгляните на это с другой стороны. К примеру, ваши взаимоотношения с сестрой были сложными, запутанными и, вне всяких сомнений, угнетающими — судя по тому, каким измученным вас видели в последние месяцы одноклассники. Быть может, её... уход даст вам шанс оставить некоторую тяжесть в прошлом? Начать что-то новое, пересмотреть свои взгляды? Скажите, Корин, чувствуете ли вы, что вам стало немного легче и, быть может... свободней? — Единственное, что я сейчас чувствую — это желание выбить вам зубы. Заметив, как вытянулось его лицо, я вскакиваю на ноги, прежде чем этот больной урод успеет попросить меня повторить мои слова: — Можете как угодно отчитываться директору или своей местной сволочной ассоциации долбаных психологов, мне глубоко плевать, но я не буду ходить на ваши сеансы. И однажды — когда у вас умрёт жена, мама или дочка — я приду к вам и спрошу, чувствуете ли вы себя свободней? Мужчина поспешно мотает головой: — Корин, боюсь, вы меня неправильно поняли. — Прошу прощения, но мне совсем не хочется вас понимать. Ярость, с которой я хлопаю дверью кабинета психолога, вряд ли смогла бы оставить мне шансы избежать кары школьным завучем, даже если бы его кабинет находился в другом крыле здания, а не по соседству. Похожий на пуганого попугая мистер Слетчер набрасывается на меня с истошными криками: — Вопиющее нарушение дисциплины! — он так остервенело взмахивает папкой, которую держит в руках, что почти касается моего носа. — Что вы о себе возомнили, мистер Лаундж? Кто дал вам право так вести себя со школьным персоналом? — Вы бы возмущались гораздо меньше, если бы не подслушивали под дверью! — огрызаюсь я. Промелькнувший ужас в его глазах подтверждает мою догадку. Его лицо багровеет от негодования. — Как вы смеете? — шипит он. — Вы будете наказаны! Я доложу миссис Тот о вашей наглости — она больше не сможет закрывать на это глаза! — Идите докладывайте. Кажется, это единственное, на что вы вообще способны. Я всё же получаю удар по лицу: обложка из мягкого пластика царапает меня по щеке. Я вскидываю голову, ощущая, как по телу проходит волна бешенства. На губах завуча расплывается ехидная улыбка. Он смотрит на меня, довольный своим положением, прекрасно понимая, что моя попытка ответить ему будет стоить мне слишком дорого. — Снимите корону, мистер Лаундж, — елейно проговаривает он. — И приберите холл первого этажа возле шкафчиков, где вы раскидали свои личные вещи. Я не стану расшаркиваться перед вами только потому, что очередная ваша сестра слетела с катушек. Меня начинает трясти, но на этот раз не от злости. Дрожь проходит по всему телу, стягивая судорогой руки, — я снова оказываюсь в той ледяной воде, снова чувствую тошнотворный страх и всепоглощающее отчаяние, захлёбываюсь водой и задыхаюсь, задыхаюсь... — Отойдите, мистер Слетчер. Корин, вы слышите меня? — Полно, Виктор! Прекрасно он вас слышит! — Похоже, у него паническая атака. Корин, идём со мной. Положив руку мне на лопатку, мистер Гиони решительно ведёт меня в ближайший кабинет, в котором я не сразу узнаю пустую преподавательскую. Отодвинув стул с высокой спинкой, биолог усаживает меня перед небольшим овальным столом: — Вот так. Теперь дыши ровно. Немного легче? Я киваю, вздрогнув от холода. Отстранившись, мистер Гиони отходит включить чайник, а затем подходит к шкафу, вытаскивает оттуда пальто и набрасывает его мне на плечи: — Озноб тебе лишь мерещится. На самом деле, тут очень жарко. Постарайся дышать спокойно. Панические приступы не смертельны. Я благодарно киваю ему, уставившись в пол. Биолог возится на импровизированной кухне, звеня посудой. Вскоре дрожь утихает, и ко мне возвращается слаженная терморегуляция. Гиони терпеливо ждёт, когда я успокоюсь, и подталкивает ко мне чашку с горячим чаем: — Выпей это. Я беру чашку в руки и делаю обжигающий глоток. Мистер Гиони берёт другой стул, пододвигает его поближе ко мне и садится рядом. Некоторое время мы молча смотрим друг другу в глаза, а затем я отвожу взгляд. — Я видел тот репортаж, — никогда не слышал, чтобы его голос звучал так по-человечески. — Может, ты посчитаешь, что тебе это неинтересно, но я понимаю, что ты чувствуешь. У меня тоже умирали родственники. Я с удивлением отмечаю, что впервые за этот день меня не раздражает чужое участие. Напротив — я ему рад. После долгой паузы мистер Гиони вытягивает руку, задумчиво разглядывая собственные пальцы: — Когда мы теряем близких, с ними уходит часть нас самих. Суть в том, что мы не знаем, какая эта часть: одна шестнадцатая, половина или почти всё. В этот момент важно помнить, что ты не остался с горем наедине. Корин, ты не одинок. Все эти люди — твои друзья, одноклассники и учителя — тянутся к тебе, сейчас их сердца с тобой. За исключением некоторых идиотов. Все растеряны, но искренне хотят помочь, даже понимая, что помочь здесь особо нечем. Знаешь, я ведь тоже бросил открытку, — заметив мой удивлённый взгляд, биолог ухмыляется и качает головой. — Смерть — это самое неопределённое понятие в человеческом сознании, мы столько говорим о ней, так ненавидим её и боимся, но по сути не знаем о ней ничего. Мы видим чужую смерть и она так ужасна для нас, потому что мы живы. И нам страшно. Мы не можем знать, куда уйдём, как там всё устроено и кем мы там будем, — но там точно будет что-то после, Корин, и мы все там будем вместе. А это, согласись, уже не так страшно... *** Спустя восемь дней я стою впереди большой толпы в новом, самом дорогом костюме за всю мою жизнь и думаю о том, что для такого мрачного дня сегодня нехарактерно хорошая погода. Яркий солнечный свет греет кожу, падает на серые могильные камни, кресты и тёмные плиты, которые при свете прямых солнечных лучей не внушают неясного сверхъестественного трепета. Под тонким снежным покровом в некоторых местах пробивается прошлогодняя трава, а от обилия цветов на памятниках и вовсе кажется, что зима где-то очень далеко. Отец долго спорил со священниками церкви, чтобы получить право на поминальную службу для Изабелы, случайная смерть которой до сих пор вызывает сомнение у священнослужителей. Из услышанных мною отрывков их жаркой беседы я понял, они придерживались убеждения, что это было самоубийство. Я с трудом досидел на церковной скамье, чтобы не сбежать с очередным приступом тошноты. Тем не менее, так как у СМИ не нашлось доказательств, что Изабела сделала это намеренно, священникам пришлось пойти на уступки. Проблема в том, что я и сам уже не уверен, случайно ли она умерла. Я не перестаю об этом думать, и это сводит меня с ума. Я стою в первом ряду слева от отца, который держится с непоколебимым достоинством. Я не могу явить подобной стойкости: мои мышцы сводит судорогой от напряжения, руки непроизвольно подрагивают от спонтанных лихорадочных спазмов. Справа от меня Алия торжественно держит в левой руке букет, другой рукой схватив мои пальцы. Где-то сзади одетая в чёрное мама держит за локоть Дэйва с носовым платком наготове. Людей пришло гораздо больше, чем мы ожидали — здесь и Чарли с родителями, и миссис Тот, и семейство Джойси, много незнакомых мне людей со школы Изабелы, её классная руководительница, несколько человек с папиной работы, парочка журналистов, окружённая охраной неизвестная женщина в солнцезащитных очках с полноватым ребёнком и даже Джаред, с которым мы ездили в Скарборо. Понемногу приходят новые люди, и вскоре их становится слишком много, чтобы я мог быстро отыскать среди них знакомые лица. Когда святой отец дочитывает последний молебен и даёт нам знак, что мы можем попрощаться с Изабелой, в нашей каменной толпе медленно просыпается жизнь. Странно, но я не чувствую абсолютно ничего, когда смотрю на стоящий на высоком постаменте гроб, в котором она лежит. Черты лица Изабелы мягкие, расслабленные; аккуратные, сверкающие на солнце локоны обрамляют неестественно белое лицо, на фоне которого её волосы пылают золотым огнём. Я никогда не видел Изабелу такой безмятежной, и возможно, именно поэтому до сих пор не верю, что это действительно она. — Кор, — отец осторожно подталкивает меня. Очнувшись, я выпускаю руку Алии и делаю несколько шагов вперёд, чтобы создать после себя очередь из желающих сказать что-то напоследок. Отец воздержался от лишних слов, легко поцеловав Изабелу в лоб и отойдя в сторону. Признаться, я думал последовать его примеру, но вид её слегка вздёрнутого уголка рта заставляет меня передумать. Изабела как будто ухмыляется, дразня меня. Чего стоишь столбом, братец? Давай, разведи сопли, скажи мне парочку ласковых на прощание. Так уж и быть, смеяться не буду. Я беру её длинные пальцы в свою руку, наклоняюсь к её лицу, чтобы поцеловать её холодный лоб и говорю ей тихо, чтобы услышала только она: — Прости меня. Если бы у меня была возможность прожить эту жизнь заново, я бы встретил тебя раньше. Я был бы тебе самым лучшим братом на свете. Поцеловав её на прощание, я отстраняюсь и сразу же отхожу в сторону, почувствовав жжение в глазах. В какой-то момент я оказываюсь рядом с высоким пожилым мужчиной с тростью и в солнечных очках. Он молча кладёт руку мне на плечо, и в этом жесте столько понимающего сочувствия, что я не отстраняюсь, позволив себе молча принять заботу от незнакомого человека. — Эти священники идиоты, — произносит он со слабым акцентом, пока я бесстрастно наблюдаю, как пришедшие прощаются с Изабелой. — Твоя сестра не собиралась умирать. Она достойна хороших похорон, по всем правилам. Я понимаю, очевидно, этот мужчина был одним из свидетелей тогда, на речке. Я не могу видеть его глаз, но сбоку чувствую на себе его прожигающий взгляд. По необъяснимой причине что-то толкает меня на откровенность: — Честно говоря, я даже не знаю, была ли Изабела верующей католичкой, — пожимаю плечами я, чувствуя нарастающий в горле ком. — Да и была ли вообще крещённой. Прежде чем исчезнуть, твёрдая рука решительно сжимает моё плечо, и мне почему-то становится легче. — Была, — произносит его голос у меня за спиной, однако, когда я оборачиваюсь, этого человека уже нет рядом. Ко мне подходит Джаред с красными глазами, и я не вполне уверен, что это от слёз, а не от наркотиков, но вид у него такой подавленный, что я не задаюсь вопросами. Приблизившись, он прислоняется лбом к моему лбу, с силой сжав мои плечи, и отстраняется, потянув носом воздух: — Вот дела, да, парень? Не так я думал с тобой снова встретиться. Чёртова жизнь, сука, чёрт бы её побрал. Никогда бы не поверил, что проживу дольше, чем она. С её-то угрозами. Я невольно улыбаюсь. Ударив меня в плечо, Джаред достаёт из кармана пачку сигарет, вставляет одну в зубы и предлагает мне. Я отказываюсь. — Она была классная, — с трудом затягивается он. — Знаешь, чёртовым небесам знатно повезло. Изабела сейчас там наведёт порядок. Зуб даю, в ближайшее время нас будут ждать одни грозы. Он упорно пялится на сигарету, по его левой щеке скатывается слеза. Я благодарно киваю ему: — Спасибо, что пришёл, Джаред. Тот лишь мотает головой, отмахиваясь, мол, как иначе. Мы стоим рядом, наблюдая за редеющей очередью. В какой-то момент к гробу подходит смутно знакомая фигура в чёрном. Поцеловав Изабелу, женщина разглаживает её волосы, долго глядя ей в лицо. Когда женщина поднимает голову, её капюшон слегка откидывается, и я узнаю Октавию. Случайно поймав мой взгляд, она едва заметно кивает и уходит в сторону выхода с территории кладбища. Я провожаю её взглядом до ожидающего её такси, почти слыша возмущённый голос Изабелы: Неужели в её коровьем сердце проснулась совесть? Видел, даже похудела, бедняжка? Небось, пошла в паб, запивать свой единственный добрый поступок… Потом были старшеклассники, молча стоявшие перед гробом две секунды, не зная, куда себя деть и что делать, папины коллеги, учителя, родители — многочисленные группы людей смешиваются передо мной в контрастном сочетании бледных лиц и тёмных одежд. Священник произносит последние слова, и гроб опускают в землю. Я с тяжёлым сердцем думаю, что бы сказала Изабела на эту растущую гору букетов и цветочных венков. Почти каждый второй посчитал своим долгом что-то сказать мне, и после тридцатого упоминания об Изабеле в одном предложении со словосочетанием «попасть на небеса» мне становится действительно дурно. Я ищу предлог, чтобы с извинениями отойти от очередного незнакомого сочувствующего, намереваясь уйти так далеко, насколько позволяют кладбищенское ограждение и правила приличия, и неожиданно замечаю неподалёку ещё одно знакомое лицо, которому, в отличие от остальных, я оглушительно рад. Я со всех ног бегу к мощному стволу дуба, возле которого на широком крупном валуне сидит один уважаемый в Лондоне доктор. — Джеймс! Он привстаёт, и я кидаюсь к нему с объятиями, хотя не планировал этого. Просто чертовски рад видеть в этом неспокойном месте рассудительного, владеющего эмоциями, мудрого и ставшего мне родным человека. Возможно, до сих пор я не понимал, что Джеймс Шертон — единственный на Земле, с кем бы я хотел сегодня говорить. — Как же я рад вас видеть, вы не представляете! Спасибо, что приехали. — Не благодари меня, Корин, — он легко треплет меня по волосам, и я сажусь рядом с ним, опустив локти на колени. — Мне ужасно жаль, что я не могу сделать для тебя большего. Я роняю голову, ощущая, как по венам ползёт невысказанная боль. По какой-то странной причине в его присутствии я наиболее остро ощущаю свои проблемы и начинаю вдруг чётко осознавать всё правильное и ложное. Я закусываю губу, чтобы не заплакать. Джеймс долго присматривается ко мне и наконец спрашивает: — Тебя что-то гнетёт? — Да. Он молча ждёт меня. Бросив взгляд на оставшихся людей, я делаю глубокий вдох и снова опускаю голову, понимая, что не выдержу смотреть этому человеку в глаза. Снег под моими ботинками издаёт хрустящий шелест. — Все они говорят… — я осекаюсь. — Говорят про Рай, понимаете, про небеса, ангелов, Бога и счастливый конец. Но… — Мне требуется сделать паузу, чтобы сдержать слёзы. — Но я не уверен, что Изабела там. Иногда мне кажется, что это я толкнул её на том мосту. Я любил её, и… и она меня любила — совсем не как брата, если вы понимаете, о чём я, — и мне кажется, что я толкнул её к каким-то ужасным вещам, греху, из-за которого она могла стать проклятой. А что, если я просто себя уговариваю, и она вправду решила покончить с собой? И тогда получается, что она там, в аду. И будет вечно страдать… Из-за меня. Я не выдерживаю напряжения, и горячие слёзы катятся, падая на серый снег. Джеймс молча смотрит, как я вытираю лицо рукавом. Спустя минуту его размеренный голос звучит негромко и успокаивающе: — Я не имел возможности узнать твою сестру, Кор, но я верю, она не была плохим человеком. Однако если ты всё же полагаешь, что всё настолько плохо, скажу тебе вот что. Даже самого падшего человека, — а Изабела никоим образом им не является, — может спасти любящее сердце. Ты любишь её — и это, считай, её меч в войне между добром и злом. В конечном счёте, всё решает не грех, а любовь. Люби, Корин. А мы будем молиться за неё и верить, что её душа будет спасена. Мы можем её спасти. Ты можешь спасти. Признаюсь, от этих слов у меня возникло ощущение, будто с груди подняли гигантский титановый обломок. — Странно слышать такое от хирурга, — наконец выдыхаю я. — Хочется верить, это добрый знак. Спустя пару мгновений голос Джеймса становится очень мягким: — А разве нет? Недоверчиво подняв голову, я замечаю, что Джеймс смотрит куда-то вдаль и спокойно улыбается. Проследив за направлением его взгляда, я вздрагиваю, увидев нечто невероятное. Ким и папа. Ким. И. Папа. Я торопливо бегу, просачиваясь сквозь людей, когда вижу, как папа медленно подходит к своей старшей дочери, однако застываю в нескольких метрах от них, вдруг осознав одну простую вещь, которой улыбался догадливый доктор. Не надо бояться. Всё будет хорошо. Папа плачет, не сводя с Ким глаз. Он протягивает руку, и между ними мгновенно материализуется натянутый как струна Шейн в готовности немедленно иммобилизировать Грега Лаунджа, если тот сделает ещё хоть шаг в сторону дочери. Я слышу тихую просьбу Ким: — Шейн, не надо. Пожалуйста. Спустя десять долгих секунд Шейн неодобрительно кивает и с крайней неохотой отходит в сторону, не упуская из виду моего отца. — Я сочувствую твоему горю, папа, — в голосе Ким ни намёка на страх — только обезоруживающая искренность. — Это так ужасно несправедливо. Изабела была хорошей. Отец, кажется, вообще не замечает ничего, кроме Ким. Удивительно, как ещё ему удаётся слышать, что она говорит. — Ты… ты знала её? — выдавливает он, вытирая глаза. — Она была у нас в гостях пару раз. Знаешь… — Ким улыбается сквозь слёзы, — она твоя вылитая копия. Когда она ругается, у неё даже интонация становится, как у тебя. Отец горько всхлипывает. — Мне так жаль, что ты не рассказывал нам о ней. — Я боялся. — Знаю. Не надо было бояться. Отец надолго замолкает, уставившись на её выпирающее на животе пальто, пытаясь собраться с силами, чтобы задать вопрос. — Скажи, ты… — Да, я беременна, папа. Тут он заходится таким потоком слёз, что ему приходится спрятать лицо в ладонях. Я вижу, как Ким тоже аккуратно проводит ладонью под нижним веком. Их обоих трясёт, а я от волнения едва не забываю, что нужно дышать. Убрав руки от лица, папа мотает головой: — Прости меня, — у него едва получается произносить слова. Он поднимает взгляд. — Прости, Ким. Я был неправ. Шейн не выдерживает: — Да уж, неправее некуда. Ким, это всё бессмысленно. — Нет, Шейн, погоди, — папа хватает его за плечо, так непривычно назвав его по имени, и мой зять от удивления застывает как статуя. — Я был неправ и насчёт тебя. Прости. Папа выпускает его, чтобы снова унять поток слёз. — Мне очень, очень жаль, — глухо произносит он. И случается чудо. Ким делает шаг и бережно обнимает папу. Эта сцена едва не заставляет меня потерять рассудок, а вот отец, очевидно, с ним напрочь расстался. Он взвывает, как раненый кит, сотрясаясь от рыданий, и даже железная броня Ким разлетается на мелкие винтики, обнажая глубоко запрятанные тоску, любовь и стремление отпустить прошлое в бездонный колодец, из которого оно никогда не вернётся. Я поворачиваю голову направо и замечаю, что не я один стал свидетелем казавшегося невероятным родственного воссоединения. Моя икающая от плача мама потрясённо смотрит на Ким и папу, не успевая переводить салфетки. Когда Джеймс подходит ко мне и становится сбоку, его слова пробивают солнечный свет внутри моей запертой души: — Изабела примирила их, Корин, — мягко говорит он. — Тебе ещё нужны доказательства?