Ангел за партой

Четыре недели летят, как четыре дня, в невыразительном однообразии пустых событий и отсутствии всякого интереса к чему бы то ни было. Я пытаюсь склеить себя по кускам, понемногу включиться в жизнь, которую знал до знакомства с Изабелой, но когда я представляю, что это предаёт память о ней, на душе становится паршиво и даже слабый намёк на улыбку вызывает острый укол вины в область грудной клетки. Иногда мне кажется, что я никогда больше не буду смеяться, что жизнь, которую я когда-то любил так сильно, осиротела и перестала мне принадлежать. Ко мне вернулось моё прежнее состояние — то, в котором я прекрасно себя чувствовал до того, как встретил сестру, — но без Изабелы моё существование лишилось чего-то самого важного. Как тот самый недостающий элемент в формуле, из-за которого всё идёт не так. Внутри меня серая пустота, такая же, как в остальном мире, который меня окружает. Многое изменилось за этот месяц. Ким стала звонить мне почти каждый день, и хотя эти звонки не приносят былой радости, мне больше не приходится уходить на задворки сада или прятаться в одном из дальних углов дома, чтобы папа не услышал этот разговор. Иногда она просит передать трубку папе, и они подолгу разговаривают о единственной вещи, о которой можно говорить спокойно даже после четырёх лет тяжелейшего бурного разлада — озабоченностью моим состоянием. Я знаю, что они говорят об этом, слышу, как отец переходит на шёпот и оглядывается украдкой, если мы находимся в одной комнате, но меня это мало заботит. Плевать, если это поможет им сблизиться снова — я не возражаю. Я не могу не заметить, как, несмотря на потерю Изабелы, отец оживает на глазах после примирения со старшей дочерью. Теперь я живу в его комнате. В очередной понедельник, вернувшись домой из школы, я обнаружил, что папа перенёс туда все мои вещи и аккуратно разложил их по местам. Он снял с карниза свои жуткие тёмно-зелёные гардины, заменив их мягким тканевым рулоном-жалюзи песочного цвета, убрал со стен все старые фотографии и даже установил мольберт напротив окна, чтобы свет правильно падал на холст. Купил мне новое покрывало, толстый серый ковёр на пол, прикроватную лампу с мягким светом и полностью очистил комнату от своих личных вещей. Теперь это стало похоже на картинку из журнала о дизайне. Я не был к этому готов. — Тебе нравится? — спрашивает он, стоя в дверях. Обернувшись, я понимаю, что он наблюдал за мной довольно долго. Я пожимаю плечами, разглядывая новый, неожиданный интерьер. — Так… непривычно, — у меня не получается выдать что-либо более определённое, и я злюсь на себя, что оказываюсь неспособен порадоваться хотя бы из любезности. — Наверное, мольберт нужно было поставить в угол… — бормочет папа. — Если окно будет открыто, дождь всё намочит. Я не подумал... — Всё замечательно, пап, — я останавливаю его, внезапно тронутый тем, что он так непривычно заботится обо мне. — Правда. Это неожиданно и здорово. Спасибо. Папа кивает мне, неловко и смущённо, и оставляет меня одного. Так начинается новая страница изменений нашего дома. Общая потеря сроднила нас с отцом, теперь мы цепляемся друг за друга, как за последнее, что связывает нас с Изабелой. Мы с папой снова начали заниматься ремонтом вместе: починили крышу над крыльцом, покрасили и утеплили сарай, переклеили обои в комнате Алии и очистили от хлама задний двор. Мою прежнюю спальню на чердаке приспособили под дополнительную игровую комнату: теперь Алия уводит туда своих подружек устраивать чаепития и играть в азартные игры, спокойно шумя игральными кубиками без боязни быть пойманной за заключением отнюдь не игрушечных ставок. В течение этого месяца мама навещает нас так часто, что я начинаю чувствовать усталость от её пристального наблюдения за каждым моим перемещением в пространстве. Теперь вся семья следит за мной с такой дотошной опаской, словно мне в любой момент может вздуматься лишить себя жизни диванной подушкой, пустым пакетом из-под молока или пультом от телевизора. От этого без меры усиленного интереса порой я чувствую себя так, как будто неизлечимо болен неизвестной миру болезнью. Мне было бы гораздо легче, если бы люди перестали смотреть на меня с жалостью и сопровождать каждое моё слово угодливым одобрением, даже если я намеренно несу откровенную чушь. Кажется, из всех моих знакомых только Чарли не церемонится со мной, не боясь открыто со мной спорить, ругаться и давать подзатыльники всякий раз, как мне приспичит свалить с уроков. Впрочем, есть ещё Бетси. Это другая проблема. На прошлой неделе приехал Том. Он предложил мне после экзаменов перебраться к нему в Бирмингем и поступить в местный колледж. Они с Лесли и Шоном снимают дом в центре города и готовы предоставить мне целый этаж (и разумеется, невысказанную моральную помощь в психологической реабилитации после смерти сестры). Услышав это, мама кивает головой так яростно, что я беспокоюсь, как бы у неё не началась мигрень. — Это хорошая идея, Том! — воодушевлённо соглашается она. — На самом деле, просто отличная! Вы с Лесли так любезны! Кор, скажи? Бирмингем — замечательное место, там тебе будет очень здорово, и ты сможешь… забыть об Изабеле… Она осекается, опомнившись, и спустя несколько секунд заменяет окончание фразы на «дать себе отличный старт», однако мне нет нужды угадывать, что она хотела сказать. Мама болеет душой за меня и желает мне добра, но я не могу её обнадёжить, заверив, будто хочу двигаться вперёд, потому что движение вперёд для меня означает, что Изабела останется позади. Так что я просто благодарю Тома за предложение, дав туманный ответ с извинениями из-за невозможности пока ответить более конкретно. Внимательно выслушав меня, Браун кивает на прощание и просит ещё как следует всё обдумать. Я постоянно работаю, засиживаюсь за уроками до поздней ночи. Мои школьные оценки улучшились, и я незаметно для себя снова стал отличником. Когда в один обычный школьный день я единственный из всего класса неожиданно получаю высшую отметку за семестровую контрольную по биологии, класс долго не перестаёт оглядываться на меня. Мои отношения с мистером Гиони плавно перетекли в дружественные: я полюбил оставаться в классе для наказаний, ведь теперь вместо того, чтобы давать мне изнурительные тесты на целый час, мистер Гиони заваривает чай и беседует со мной о своей жизни. Я подозреваю, что не без его участия уволили мистера Слетчера — бывший школьный завуч собрал свои пожитки на прошлой неделе и вылетел из школы, бросив на биолога уничтожающий взгляд. Когда спустя два дня я спрашиваю об этом случае мистера Гиони, тот лишь небрежно отмахивается и указывает дужкой очков на ошибку в моей домашней работе. Так проходят мои дни, с небольшими изменениями в обычном будничном распорядке и одной гигантской переменой в самой жизни. Спустя двадцать шесть дней после похорон Изабелы я начинаю думать, что однажды смогу к этому привыкнуть, когда вдруг происходит нечто такое, отчего и без того этот шаткий, несовершенный, с трудом выстроенный порядок вещей рушится до основания. У папы случился инфаркт.