***
Ожидая возвращения Карантира с допроса, Эредин лежал на постели, закрыв глаза в надежде, что головная боль наконец-то отпустит. Но она не уходила, продолжала сверлить виски и долбить по затылку, заставляя его скрипеть зубами и проклинать Альмира, Ге’эльса, Аваллак’ха и весь Тир на Лиа скопом. Это по их милости он сейчас валяется здесь, изо всех сил стараясь не завыть от боли, а самое поганое состоит в том, что это только начало его унижений. Впереди ещё треклятый суд, на котором ему припомнят всё, и каждая лощёная советничья рожа будет считать своим долгом плюнуть ему в лицо и откреститься от собственного пресмыкания перед ним — бывшим королём. Вернись он с победой — они носили бы его на руках и целовали в задницу, благодаря за спасение от Белого Хлада, считали бы за великую честь подложить под него своих дочерей, лелея надежду, что смогут породниться с королём. А сейчас никто из них не вспомнит, почему он проиграл, зато с наслаждением ткнут тем, что победил его простой ведьмак. И в глазах каждого будет читаться настолько откровенная насмешка, что выдержать это долго он просто не сможет. Они забудут о том, что если бы не предательство Лиса, всё было иначе, забудут, потому что теперь Лис — герой и спаситель миров, а он — узурпатор, развратник, насильник, бездарный полководец и «самый худший король из тех, что когда-либо были у Aen Elle». А тем, кто всё ещё сохраняет ему верность, очень быстро промоют мозги и докажут в два хода, что Эредин Бреакк Глас — полное ничтожество и чем быстрее сторонники от него отрекутся, тем лучше для них самих. И те отрекутся, потому что своя рубашка всегда ближе к телу, а собственная жизнь — самая большая ценность. Верность мгновенно превращается в пустой звук, стоит только занести над головой меч. Эти мысли и порождённая ими ярость, смешанная с ненавистью, усиливали боль и не позволяли забыться, уснуть хоть ненадолго, дать отдых измученному мозгу и уставшему телу. Единственным светлым пятном в непроглядной темени отчаяния было воспоминание об обескураженных мордах Альмира и Ге’эльса, когда они не нашли в его голове то, ради чего и затеяли эту пытку. Сейчас Эредин уже не знал, кого из этих двоих ненавидит сильнее: Ге’эльса, с наслаждением всадившего ему в спину нож, или святошу Альмира, сидевшего под юбкой у жены и вылазившего оттуда только на заседания Совета. Говорили, что когда-то он сам мыл обосраную задницу своего щенка, не допуская к нему слуг, а по ночам носил сына на руках, чтобы тот не орал и дал поспать его жене. Тряпка. Подкаблучник. Слюнтяй. Разве так ведёт себя настоящий мужчина, которому член нужен не только для того, чтобы поссать и годами тыкать в одну и ту же бабу? Эредин не понимал, как вообще может вставать на ту, которую видишь каждое утро десятки лет. Его самого хватало максимум на несколько месяцев, а потом любовница или любовник безвозвратно переходили в разряд бывших. Исключением был только Карантир, да и то по причине его совершеннейшей безотказности и безграничной преданности. Эредин был уверен: прикажи он магу покончить с собой, тот беспрекословно подчинится и подохнет, преданно глядя в глаза. И, чего греха таить, это льстило, наполняло осознанием собственной исключительности и величия, возносило над остальными Elle на недосягаемую высоту. Могущественнейший чародей Тир на Лиа, способный одним щелчком пальцев переносить Нагльфар между мирами и замораживать целые деревни dh'oine, стал его рабом по собственной воле. Карантир сносил любые унижения, прощал всех его любовников и любовниц и никогда и ни в чём не отказывал. Иногда это даже раздражало, хотелось, чтобы маг хоть раз показал зубы, перестал быть настолько безвольным, но… ничего подобного не происходило. Однако было и ещё кое-что, причиной долговечности их связи являлась не только рабская покорность Карантира, но и то, каким он был на ложе. Здесь маг давал сто очков вперёд всем остальным партнёрам и партнёршам Гласа, он был таким же неутомимым и жадным, как и сам Эредин. Тело Карантира было словно специально создано для него, подходило идеально и не приедалось даже спустя годы. Чувствительность, обычно несвойственная мужчинам, стоны без единой ноты фальши, жадность, с которой он отдавался — всё это кружило голову и заставляло возвращаться к любовнику, не позволяя раз и навсегда перевернуть страницу. — Да кто вообще дал вам право судить меня?! — прорычал Эредин, открывая глаза и резко садясь на постели. — Вы все не стоите и мизинца на моей руке, ничтожества, возомнившие себя вершителями моей судьбы! Ну, ничего, дайте мне только выбраться отсюда и тогда вы ответите за всё. С каким же удовольствием я вздёрну вас обоих, а следом и весь сраный Совет. Давно пора избавиться от хлама, доставшегося от Ауберона, жаль я не додумался до этого раньше. Сборище импотентов и фригидных старых сук, способное только соглашаться с каждым, у кого на голове корона, и не имеющее собственного мнения. Совет… Хах, — хриплый смех вырвался из горла Гласа и тут же стих, словно разбившись о каменный пол камеры. — Вы пожалеете о том, что когда-то родились на свет, я обещаю вам это, — свистящим шёпотом добавил он, а потом бросил взгляд за окно, заметил, что уже начало темнеть, и нахмурился: — Какого чёрта Карантира до сих пор нет? О чём можно трындеть столько времени? И с кем? С Ге’эльсом и Альмиром — главными ублюдками Тир на Лиа. И словно в ответ на его вопрос, послышался лязг отпираемых засовов, а дверь камеры начала медленно открываться. Эредин повернулся к двери, намереваясь встретить Карантира полным недовольства: «Не прошло и ста лет», но слова умерли, не родившись, потому что на пороге камеры стоял вовсе не маг, а стражник с подносом. — Твой ужин, Глас, — равнодушно сообщил он, прошагал, нарочито громко топая сапогами, к столу, поставил на него еду и, не удостоив Эредина даже взглядом, пошёл к выходу. — Почему здесь только одна тарелка? — недоумевающе спросил Глас, не заметив на подносе второго прибора. — А на кой тебе две? — насмешливо осведомился охранник. — Из одной не нажрёшься? — Но… — начал Эредин, но договорить не успел — дверь за охранником захлопнулась, и послышались его удаляющиеся шаги. — Сука поганая, — процедил Глас, — тебя я тоже не забуду, не сомневайся, — он снова посмотрел на стол и нахмурился: — Один прибор… Это может означать только… Только то, что Карантир больше не вернётся в камеру, ни сегодня, ни завтра, никогда. Не вернётся, потому… что выбрал свою рубашку и отрёкся от него точно так же, как и все остальные! Разве может быть какое-то другое пояснение? Судя по всему, Ге’эльсу, Альмиру и Лису удалось убедить Карантира признаться в убийстве короля, а точнее — свалить всё на Эредина, от которого уже решили избавиться. И как же он сразу не понял, к чему всё шло, ведь вернулся же маг с первого допроса сам не свой, молчал, словно воды в рот набрал, и не ответил на вопросы о Лисе. Похоже, он уже тогда решил предать, а признаться не хватило духу. — Проклятье, — процедил Эредин, борясь с бешеным желанием сбросить на пол поднос с едой, расколотить посуду вдребезги и потоптаться по черепкам. — Что же они тебе пообещали? Как смогли убедить нарушить клятву? Что наплёл тебе Лис, чем прельстил настолько, что ты выбрал их? Ответов на все эти вопросы у Эредина не было, но зато вспомнилось другое: — Эта сука хочет подвергнуть меня магическому сканированию, надеюсь, ты в курсе, что это такое? — Да, — коротко бросил маг, — и заблокировать их ты не сможешь, особенно если за дело возьмётся Aen Saevherne. — Утешил, а ты? — Не знаю. Скорее всего, мой мозг просто сгорит в процессе, потому что я не собираюсь убирать свой ментальный барьер добровольно. А что, если они всё же решились на сканирование, и Карантир его попросту не пережил? Потому и не вернулся сюда — мертвецов нет смысла держать под замком. Если это так, то… — Мне будет не хватать тебя, Золотое дитя, особенно по ночам, — пробормотал Глас, глядя сквозь стол, — но лучше тебе умереть, чем предать меня. Смерть я тебе прощу, предательство — никогда.***
Окна в карцере не было, это Карантир отметил, как только переступил порог, и дверь за ним захлопнулась. Освещалось небольшое помещение парой светильников, подвешенных под самым потолком и забранных решётками. Всю меблировку составляла узкая кровать у стены, небольшой каменный стол, вмурованный в пол намертво, и дырка в полу за перегородкой. По глухому шуму воды, доносившемуся из дыры, Карантир понял, что даже карцер был подключён к городской канализации. Впрочем, здесь никогда не сидели обычные горожане, чтобы удостоиться подобной чести, нужно совершить нечто, из ряда вон выходящее. Например, убить короля или заявить, что это сделал ты. Криво усмехнувшись, Карантир опустился на кровать, оказавшуюся жёсткой и пахнущую пылью, прислонился к стене, опёрся о неё затылком и закрыл глаза. Сил не было. Все они ушли на признание и брошенное в лицо Аваллак’ху: «Умей я видеть будущее, ты последовал бы за Аубероном, учитель». Сказать это было ничуть не легче, чем убедить Ге’эльса и Альмира в правдивости своего признания. Но сказать было необходимо, поскольку в глазах учителя слишком ясно читалось недоверие. Впрочем, у Карантира никогда не получалось лгать Аваллак’ху, который, по сути, заменил магу отца. Своих настоящих родителей Карантир не помнил. Иногда ему снилась высокая красивая эльфка со светлыми, как у него самого, волосами, голубыми глазами и холодной улыбкой. Она смотрела на него, а потом протягивала тонкую руку, словно собираясь погладить по голове, и тут Карантир обычно просыпался. Сколько он себя помнил, рядом всегда был Аваллак’х: наставлял, успокаивал, когда у юного мага что-то не получалось, поддерживал, когда руки опускались окончательно, учил путешествовать по Спирали. Миры, которые они тогда посещали, запомнились Карантиру навсегда, как и первый самостоятельно открытый портал. И восторг, который охватил его тогда — подобное он испытывал, только деля ложе с Эредином. Именно Аваллак’х научил его всему, что Карантир теперь умел, и он же отвёл к Гласу, о котором маг столько слышал, но пока что не был знаком лично. А познакомиться хотелось — из услышанного рождался образ привлекательный и пугающий одновременно, порой даже не верилось, что такой эльф действительно существует: сильный, красивый, прямолинейный и жёсткий. Совершенно не похожий на Аваллак’ха и его самого. Учитель всегда был мягким и терпеливым, а в аквамариновых глазах почему-то постоянно читалась лёгкая грусть, словно он недавно навсегда потерял что-то или кого-то невероятного важного. Потом Карантир, конечно же, узнал, кто был причиной непроходящей печали наставника, и удивился тому, что можно столько лет не просто помнить, но и любить. В то время ему самому любовь была ещё неведома, только постельные утехи с эльфками, которым льстило внимание юного, одарённого ученика Лиса. Они старались ему угодить и ублажить от и до, а он долго не мог понять, почему не испытывает от близости того восторга и упоения, которое дарует удачно сотворённое заклинание или успешный переход по спирали. Секс казался удивительно пресным, словно мясо, в которое забывчивая кухарка не добавила соли и специй, и приносил ему не намного больше удовольствия, чем самоудовлетворение. Женщины становились всего лишь более-менее удачной заменой его собственной руки, и это сначала удивляло Карантира, а потом — начало беспокоить всерьёз. И тогда он решил поговорить об этом с учителем, свято уверенный в том, что у Аваллак’ха есть ответ на абсолютно любой вопрос. Но на сей раз откровенный разговор ничего толком не прояснил, единственное, что понял Карантир — настоящее удовольствие можно получить, только если делить ложе с тем, кого желает твоё сердце, а не только тело. А ещё ему показалось, что подобное счастье неведомо и самому Аваллак’ху, в противном случае грусти в его глазах просто не было бы. Но расспрашивать учителя о Ларе Карантир не стал — зачем бередить рану, которая и так не желает затягиваться вот уже не одну сотню лет? Это слишком жестоко по отношению к тому, кто заменил магу отца и мать и вырастил из него могущественнейшего чародея в Тир на Лиа. А потом необходимость в пояснениях отпала, потому что эта самая любовь обрушилась на Карантира и захватила его целиком. Захватила и продолжала держать в плену, не ослабевая с годами. Он до сих пор прекрасно помнил каждое мгновение первой встречи с Эредином, пристально-насмешливый взгляд зелёных глаз, поддразнивающую ухмылку и безапелляционно брошенное после столкновения с единорогами: — Твоя защита несовершенна — это недопустимо. Цена ошибки может оказаться слишком высокой. Креван учил тебя магии, я помогу приручить сталь. Буду ждать тебя завтра вечером у себя. И точно так же чётко врезалось в память первое прикосновение языка Эредина к его коже, когда тот слизывал пресловутую первую кровь, до которой они дрались. Почему-то от этого Карантира мгновенно бросило в дрожь, в висках застучало, а штаны стали слишком тесными. Эредин прижимался к нему, недвусмысленно демонстрируя свои желания, а в потемневшем зелёном взгляде читался вызов, не ответить на который было нельзя. И Карантир ответил, в тайне опасаясь, что и в этот раз всё будет так же пресно и механически, как с женщинами. Он ошибся. Слишком быстро выяснилось, что его телу не хватало именно этого: грубой и умелой ласки, сильных пальцев, жёстких, обветренных губ и горячей твёрдой плоти, медленно проникающей внутрь, даря боль и… удовольствие, которое Карантир тщетно искал, сливаясь с эльфками. Для слов места не осталось, равно как и для глупых вопросов и не нужной обоим нежности и ложного стыда. Засыпая уже под утро, Карантир подумал, что забыть эту ночь у него не получится, равно как и жить дальше без того, кто подарил так много, сам того не зная. Похоже, именно тогда он и влип, защёлкнул на своих запястьях цепи, снять которые так и не смог. Точно так же, как может самостоятельно избавиться от двимерита и пугающе чёткой мысли — совсем скоро его не станет. Жизнь, за которую он так отчаянно цеплялся, погружаясь в ледяную воду, закончится на виселице при большом стечении народа и под назидательно-обличительную речь Ге’эльса. Думать об этом не хотелось, но навязчивые мысли о собственной скорой смерти, лезли в голову с настырностью осенних мух и так же больно жалили, заставляя морщиться и прикусывать губу. Самому себе можно было не лгать — уходить в небытие так рано было до дрожи страшно, но… Когда на одной чаше весов твоя собственная жизнь, а на другой — того, без кого жить невозможно, выбор очевиден. Жизнь без Эредина будет гораздо хуже смерти, она превратит его самого в подобие Аваллак’ха, наполнив взгляд точно такой же тоской, а сердце — холодом и пустотой. Такая жизнь не будет стоить ломаного гроша, так какой в ней смысл? Стать вторым Аваллак’хом и сотнями лет тосковать по тому, кого нельзя ни вернуть, ни забыть — проклятие, похлеще того, которое Эредин, не без его помощи, наложил на Лиса, карая за предательство. И снять его будет невозможно, потому что нельзя вдохнуть жизнь в мёртвое тело и заставить забиться остывшее сердце. Жить прошлым, ненавидя себя за слабость, считать одинаково пустые дни и понимать, что на самом деле и не живёшь вовсе, потому что нельзя назвать живым тело, в котором больше нет души. На этом фоне собственная смерть уже не кажется такой жуткой, хоть и по-прежнему не радует. Но с этим у него ещё будет время смириться и подняться на эшафот, не опуская головы и не дрожа от животного страха. Умереть за Эредина он сможет, а вот жить без него — нет. В этом Карантир был точно так же уверен, как и в том, что, выпади ему шанс начать жизнь сначала, он точно так же пришёл бы на урок фехтования к Гласу, и точно так же отдал бы ему тело, душу и жизнь. Главное, чтобы Аваллак’х не вмешался, не стал докапываться до истинной причины отсутствия в мозгу Эредина каких-либо намёков на намерение убить Ауберона. Впрочем, после сказанного сегодня, вряд ли у Лиса возникнет желание спасать бывшего воспитанника. И даже если возникнет — он не сможет ничего доказать, а значит — не стоит и беспокоиться. Лучше просто прилечь и попытаться уснуть, надеясь, что так время до суда и казни пролетит быстрее, потому что нет ничего томительнее, чем ожидание собственной смерти.