Лазурь небес и порожденье ада

      Ветхие домишки Вест-Тауна светятся в ночи множеством тусклых огней. Меня невольно окатывает ностальгией. Когда-то я сам, бедный еврейский мальчик, ютился с семьей здесь, в одной из тесных квартирок, мечтал поскорей вырасти, стать известным и уважаемым и покинуть это гнилое место. Столько лет уже прошло, а ничего, собственно говоря, не поменялось, мечты остались мечтами, разве что еще больше овеялись мраком и безысходностью.       Поднявшись по скрипучей заплеванной лестнице в мансарду, стучусь в тонкую деревянную дверь, из-за которой доносятся громкие звуки немецкого военного марша. Ответа нет, и я стучусь громче. Музыка наконец затихает. — Фойдите, — слышится изнутри.       Квартирка в мансарде как всегда поражает меня своим убранством. Вроде бы выглядящая бедной и неблагоустроенной, она в то же время сияет яркими красками. На стенах прибиты агитационные плакаты и знамена Германской империи. По углам расставлены картонные с позолотой пушки, деревянные ружья и боевые барабаны. Под стать квартире и сам хозяин — одетый в кайзеровскую униформу и картонный остроконечный шлем серый крыс. — О, сдравствуй, тарагой камрад. — Окончательно заглушив граммофон, Готлиб Шваммер поднимается мне навстречу. — Тавно ты не саходил. — Были дела, — развожу я руками, присаживаясь на старую скрипучую кушетку. — Сварить кофе? — Крыс шагает в сторону маленькой кухоньки, но я его останавливаю: — Лучше шнапс. Разговор предстоит серьезный.       Понимающе кивнув, Шваммер лезет в стенной шкафчик, достает оттуда запыленную бутылку, разливает пахучую жидкость по стаканам. Я тем временем продолжаю осматривать его скромную эскапистскую обитель. Взгляд мой скользит от рядов оловянных солдатиков к полке с книгами. Там в основном немецкая военная теория: Клаузевиц, фон Шлиффен, Мольтке… И в самом углу полки, внезапно: новейшее издание Ремарка и… «Капитал». Заметив мой взгляд, хозяин тут же смущенно улыбается: — Это так… зоседка тала… Я их подкладывайт под мебель… чтобы не шаталась… А еще плиту разжигайт…       Я про себя усмехаюсь, думая, что вряд ли тогда он стал бы держать эти книги рядом с остальными. А впрочем, это его личное дело. — Ну, са встречу! — Шваммер поднимает стакан, мы с ним чокаемся, и я разом опрокидываю обжигающий напиток в горло. Тепло привычной струей растекается по венам, перед глазами все туманится, и взгляд против воли падает на увешанную фотографиями стену. На снимках запечатлено как действительно военное прошлое Готлиба, — вот он на учениях, вот в компании сослуживцев на отдыхе, вот в кантине, — так и явно постановочные картины: то Шваммер пожимает руку самому кайзеру, то сидит за штурвалом самолета, то под брызги шампанского празднует победу Германии. Последней фотографией в ряду оказывается изображение довольно миловидной крысы, в меховом манто и с подкрашенными ресницами. Когда я киваю Готлибу на это фото, он совсем смущается и опускает взгляд в пол. — Аннабель ист восхитителен фройляйн, — глухо произносит он. — Но нам не быть вместе… Я слишком беден… — А как идут дела на консервном заводе, Готлиб? — участливо осведомляюсь я. — Плохо, камрад, очень плохо, — трясет головой крыс, и из его глаз-бусинок вылетают слезинки. — Платят совсем мало… А если еще из-за акта Мах… Маккалума меня выгонят из штата… — Он всхлипывает и спешит залить горе новой порцией водки. — Может, поможешь мне, Аллан? — Послушай, камрад, — я доверительно наклоняюсь ближе к нему, — а может, тебе лучше уехать домой, в Германию? Я слышал, сейчас там как раз экономический подъем, страна оправилась от войны и готова будет принять своего «блудного сына»... Он вновь мотает головой. — Найн, я не могу туда… Без кайзера это уже не та Дейчланд… Ею правят плохие существа…       «Вряд ли он так любит монархию, что не хочет возвращаться, — мелькает у меня в голове мысль. — Скорее всего, тут какая-то другая причина. Надо бы выпить с ним побольше, быть может, он и раскроет мне все карты». — Кстати, о Германии, — плавно подвожу я разговор к сути. — Ты знаешь многих своих соотечественников в Чикаго? — Всех не знать, но два-три назвать могу. — Бывший фельдфебель громко икает, едва не опрокидывая бутыль со шнапсом на пол. — Сачем тебе? — Понимаешь, тут такое дело…       Но закончить фразу я не успеваю: меня прерывает громкий звон разбитого стекла. Я резко поворачиваюсь к окну, а через долю секунды раздается сдавленный хрип. Я взглядываю на Шваммера, и все мое тело покрывается ледяными мурашками. Немец сидит, бешено выпучив глаза и беспомощно взмахивая лапами. Затем вдруг он заваливается набок, и я вижу в его виске аккуратную черную дырку с обожженными краями.       «Снайпер!» — мелькает у меня в голове, едва я вспоминаю про разбитое стекло. Забыв обо всякой осторожности, кидаюсь к окну, на ходу вынимая из кобуры револьвер. На соседней крыше успеваю заметить темный силуэт, что, мигнув бликом, должно быть, от прицела, скрывается во мгле.       Внутри у меня все кипит от злости, досады на самого себя и желания отомстить убийце Готлиба. Пробегая через комнату, я поскальзываюсь в луже крови, натекшей из пробитой головы несчастного крыса (похоже, пуля прошла навылет) и едва не падаю. О, Готлиб, за что же тебя так? Неужели ты и вправду знал что-то важное? Тогда какой же я идиот, что даже не принял мер безопасности!       Пинком выбив дверь, я выбегаю в коридор (там уже слышен шум, должно быть, переполошенных выстрелом соседей), стремглав взлетаю по лестнице на самую крышу. Стрелок просто не мог уйти далеко!       И верно: на другой стороне улицы я вижу выныривающую из-за печной трубы фигуру в черной, почти сливающейся с мраком одежде. Разбежавшись и со всей силы оттолкнувшись от карниза (проклятый бок отдается болью по всему телу), перелетаю через узкую улочку на соседнюю крышу, чудом устояв на ногах. Расстояние между мной и убийцей теперь ярдов сорок, не больше. — Стой, стрелять буду! — Предупредительный выстрел поверх головы. Даже не оборачиваясь, снайпер легко мчит вперед. Я бегу следом, и биение моего сердца глухо разносится по всему телу, заставляя дышать тяжело, с хрипом. Стар я стал, уже не побегать мне, как раньше…       Подбежав к козырьку крыши, стрелявший без видимых усилий перепрыгивает на соседний дом и, нисколько не сбавляя темпа, несется дальше. Винтовки при нем уже нет, и хотя бы это радует: в случае схватки мы как минимум окажемся в равных условиях. Только бы преодолеть этот страшный провал между домами…       Разбежавшись изо всех сил и собрав волю в кулак, я отталкиваюсь от козырька. Секунда томительного полета, во время которого все внутри обмирает, а под ногами зловеще мигают уличные огни и… подошвы мои ударяются о черепицу. Но радость длится недолго: от удара все в моих глазах переворачивается, подергивается красным, тупая боль во всем теле глушит сознание, я падаю на колени и понимаю, что больше не смогу сдвинуться ни на дюйм. А время уходит, и убийца Шваммера уже приближается к следующему дому…       Стиснув зубы и усилием воли заглушив боль, я встаю на одно колено, поднимаю руку с «кольтом», сквозь красную пелену в глазах навожу прицел на ноги убегающего. Палец, нажимающий спусковой крючок, предательски дрожит…       «Бабах!» — и сразу вслед за этим над ночными крышами разносится душераздирающий крик. Есть! Пуля попала стрелку ниже колена и, похоже, крепко засела в ноге. С такой раной точно не убежит. Темная фигура валится на плоскую черепицу в нескольких ярдах от края крыши. Поднявшись, неторопливо иду к подстреленному, весь преисполненный ликованием. По дороге восстанавливаю сбитое дыхание и окончательно прогоняю страшную боль из тела.       Убийца лежит уже у самого края крыши и тихонько постанывает. Черепица вокруг него забрызгана кровью. Только сейчас я как следует могу разглядеть его. На нем черная хлопчатобумажная куртка и такие же штаны. Черное кепи, прежде скрывавшее его лицо, теперь валяется в стороне. — Добегался, урод? — с нескрываемой злобой говорю я. — Отвечай, кто тебя подослал?!       Он поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза, так что я невольно отшатываюсь. Глаза у него огромные и пронзительно голубые, такие, что даже смотреть в них почему-то страшно. — Scheiße!.. Sterben, Untermensch!.. — резко, с надрывом, выпаливает он и вдруг, расплывшись в ослепительной улыбке, поднимается на руках и переваливает свое крепкое тело через козырек. Я бросаюсь вперед, но уже поздно…       Перегнувшись через край, я вижу внизу распластавшееся по асфальту тело стрелка. Конечности его переломаны, но лицо (даже с высоты пятого этажа это прекрасно видно) цело и с застывшей на нем злорадной ухмылкой смотрит куда-то ввысь. Неподалеку воют полицейские сирены, вспыхивают в близлежащих домах окна, с криками носится над крышами перепуганное воронье, и лишь звезды и луна все так же безмятежно и уныло разливают над Вест-Тауном свой холодный свет…