Лазурь небес и порожденье ада

      Быстрыми движениями я засовываю револьвер за пояс, пачку сигарет с зажигалкой — в карман куртки, выбегаю в коридор. Эва бросается мне навстречу со сковородой, на которой шкворчит яичница. — Аллан, перекуси хоть! — Некогда, поверь!.. — Ну хоть кофе выпей! — Ладно, давай…       Пока я залпом выпиваю стакан горячего кофе, Эва сует мне в карман бутерброд. Ладно, съем по дороге. Сегодня я уже опаздываю по-крупному, а строгий Вернорт этого не любит.       На улице промозгло и сыро. Как всегда, она выдержана в однообразных серых тонах, как будто бы тому великому парню, что обычно раскрашивает все вокруг разными красками, сегодня было просто лень трудиться. Ежась от холода и сильнее кутаясь в куртку, я иду вдоль пустой улицы, выискивая взглядом такси. Если еще и не сразу удастся его поймать… — Мистер Гелленберг, постойте!       Я в недоумении оборачиваюсь — так меня никто не называл уже очень давно. Возле черного лакированного невообразимой длины «ситроена» стоит прилизанный человек в черном смокинге и галстуке. Рукой в белой перчатке он указывает мне на дверь автомобиля. — Прошу садиться в машину. — Сначала позвольте узнать, с кем имею дело, — нарочито позевывая, пытаюсь я оттянуть время и при этом как бы невзначай засовываю руку за пояс: кто его знает! — Чарли Кэмбер, — словно бы не замечая моего движения, произносит прилизанный, — секретарь господина сенатора Маккалума.       Вот оно что. Действительно, у кого еще во всем городе может быть такая длинная тачка и такой холеный вышибала? Должно быть, сенатор, отчаявшись ждать меня, послал своего человека прямо к моему дому. Оригинально, нечего сказать. — Прошу простить, но я спешу на работу, — отвечаю я, несколько успокоившись и убрав руку от пояса. — Не знаю, передали ли сенатору, но я сейчас занимаюсь делом опасного мошенника Салли Финча… — Господин сенатор в курсе всего этого, — холодно обрывает меня Чарли Кэмбер. — Он также поговорил с вашим начальником, и тот не против, если вы сегодня слегка опоздаете в управление.       Поняв, что мне все равно не отвертеться, я шагаю к лимузину (вот, вспомнил, как называются эти длинные штуки) и, оглядевшись для верности, сажусь на заднее сиденье. Кэмбер захлопывает за мной дверцу, и я оказываюсь в полумраке. Сам секретарь садится впереди меня, на среднее сиденье, и после хлопка дверью наступает мертвая тишина. — Рад видеть, что вы до сих пор в добром здравии, детектив Гелленберг, — раздается внезапно из мрака голос, и я весь так и вздрагиваю.       В кресле, пристроенном прямо напротив моего, вырисовывается, наклоняясь ближе к свету, человеческая фигура. Высокий, в решительных складках лоб, седые и аккуратно приглаженные волосы, очки в старомодной черепаховой оправе — облик Джорджа Маккалума с плакатов и передовиц газет уже врезался каждому жителю Чикаго в память.       Шокированный в первый момент (я ожидал чего угодно, но никак не того, что сам сенатор окажется в лимузине), я затем усмехаюсь и складываю руки на груди. — Наверное, мне следует быть польщенным, — небрежно бросаю я. — Такая важная персона, бросив все дела, с утра пораньше стережет меня посреди занюханного переулка.       Лицо политика становится непроницаемым, и он, повернувшись к водителю, машет ему рукой. Лимузин трогается с места, с трудом вписывая свой длинный корпус в поворот. Случайно взглянув сквозь заднее стекло, я вижу, как от тротуара отделяется массивный закрытый «форд», двигается следом за нами. Судя по тому, что взгляд сенатора остается спокойным, это машина его охраны. — Как вы наверняка догадались, я собираюсь поговорить с вами о предстоящем суде с моим зятем, — начинает Маккалум, но, видя, что я намереваюсь вставить реплику, предупредительно вскидывает ладонь: — Нет-нет, не думайте, я целиком на вашей стороне. Наглость Паттерсона порой действительно переходит все границы, и вы тут совершенно не виноваты. — Могу я задать вам один вопрос? — осведомляюсь я, как только сенатор делает паузу в речи. — Как вы можете принимать закон о выселении нелюдей из штата, в то же время состоя в родстве с одним из этих нелюдей?       На этот раз лицо сенатора становится оживленным: похоже, что ему уже не раз задавали подобный вопрос, и у него заранее заготовлен на него ответ. — Во-первых, любой, в том числе и политик, всегда должен разделять личное и деловое, — подняв палец, наставительно произносит он. — Вам, например, известно, что мой старший сын погиб на войне? А ведь достаточно было одного моего слова, чтобы он вообще не поехал в Европу. А его гибель к тому же стала достойным примером для американских юношей: если уж сын Маккалума пал смертью храбрых, то им сам Бог велел идти и сражаться за великую нацию.       Я осторожно усмехаюсь. Ну естественно, все эти политики такие. «Все ради великой цели», «Любые жертвы на алтарь победы». Да если бы этот кабинетный демагог сам хоть раз побывал на войне, то сразу бы понял, что никаких «геройских смертей», а тем более ради какой-то «великой цели» там не бывает. — Ну, а во-вторых, — продолжает Маккалум, словно не замечая моей усмешки и переходя внезапно на доверительный тон, — я сам поначалу был в шоке, когда Дженни объявила мне о своей помолвке с… с этим. Впрочем, она всегда была своенравной, а я к тому же не хотел никому навязывать свое мнение… Словом, я позволил ей тогда поступить, как она хочет, а теперь, пожалуй, вижу, что ошибся. — Лицо его мрачнеет, но лишь на секунду. — К счастью, Дженни уже сама осознала свою ошибку и готова пойти на развод. Ни ей, ни ему этот брак явно не приносит пользы. «А тебе к тому же подмачивает репутацию», — мысленно добавляю я.       «Ситроен» меж тем сворачивает на фабрично-заводскую улицу. Многие здания на ней закрыты и заколочены досками. Я вспоминаю, что в связи с возможностью ратификации закона Маккалума многие предприятия стали массово увольнять работников-нелюдей, опасаясь штрафов. А поскольку уволенные составляли основную рабочую силу заводов и фабрик, производство на них попросту остановилось.       Улицу преграждает толпа с транспарантами, на которых видны гневные призывы к отставке сенатора. Заметив прущий прямо на них лимузин, существа расступаются, но затем, понимая, кто сидит внутри, бросаются к машине и начинают ожесточенно лупить кулаками в стекло. — Ничего страшного, — с чуть заметной улыбкой отвечает сенатор на мой испуганный взгляд, — стекла бронированные. Я уже привык, знаете ли, к такому вниманию со стороны этого сброда.       Мне вдруг начинает казаться, что он заранее велел шоферу проехать именно по этой улице, чтобы показать мне, как ему до лампочки на митингующих. — Посмотрите на моего малыша, сенатор! — выкрикивает какая-то довольно немолодая рысь, пихая запеленутого и отчаянно ревущего детеныша прямо в стекло. — Он уже второй день голодает! А дома у меня еще трое! И жить нам кроме Чикаго негде! Одумайтесь, у вас ведь тоже есть дети! Неужели вы просто так готовы позволить мне и моим детям умереть?..       «Ситроен», отчаянно сигналя, с трудом пробивается сквозь толпу. Внезапно по улице разносится громкий выстрел, и толпа с визгом разбегается к тротуарам. Оборачиваясь, я вижу детину в котелке и жилете, что, высунувшись из автомобиля охраны, направляет дымящийся дробовик поверх голов перепуганных демонстрантов. Лимузин тут же мчится по расчищенной улице вперед, и вскоре бушующая толпа остается далеко позади. Сенатор Маккалум лишь недовольно морщится. Очевидно, что ни слова рыси, ни плач ее ребенка ни на йоту не разжалобили его. — Глупцы! — бросает он, точно выплевывая, как только крики митингующих окончательно стихают вдали. — Они даже не представляют, какую огромную услугу я им оказываю! Как только резервации будут ликвидированы, вся эта темно-шерстяная волна вместе со своими защитниками наконец-то схлынет подальше от нас, туда, где им будет лучше. Между прочим, — сенатор вдруг понижает голос и наклоняется ближе ко мне, — мой закон — это лишь начало грандиозного проекта, который я надеюсь осуществить в масштабах всей страны. Вам я сейчас об этом говорю, потому что не опасаюсь за вашу надежность. Но разумеется, пока это держится в секрете. Так вот, вы наверняка знаете, что я планирую выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах. В случае, если меня ждет успех, на всем протяжении границы с Канадой начнется строительство огромной стены, которая не будет уступать Великой Китайской. С той стороны это пресечет попытки возвращения к нам нелюдей, с этой — остановит отток лучших сил и умов на север. Ну, что скажете? — Вы спрашиваете мое мнение как простого гражданина или как специалиста по нечисти? — осведомляюсь я. — Если первое, то ничего не могу на это сказать, ибо меня этот проект никоим образом не затрагивает. Если же второе, то, как по мне, это дикая глупость. Эта стена обойдется вам гораздо дороже, чем просто выселение нелюдей из штата. И где вы возьмете столько людей, что будут днем и ночью стеречь такой огромный барьер? Скорее они сами подадутся через границу. А уж о постоянных приграничных конфликтах и говорить нечего. Словом, как по мне, это пустая и дорогостоящая затея. Маккалум пристально вглядывается в мое лицо, и по губам его внезапно скользит улыбка. — Знаете, вы мне нравитесь все больше и больше, детектив, — произносит наконец он. — Вы не боитесь вот так открыто выражать свое мнение, не лебезя передо мной. Другие, если и делают это, то с ходу бросают мне в лицо обвинения, называют диктатором, коммунистом и еще незнамо кем. И, хоть я и в корне не согласен с вашим мнением, но должен признать, что уважаю его. — Безусловно, спасибо за комплимент, — саркастически кланяюсь я, — но вы, кажется, хотели поговорить со мной насчет суда? — Ах, это… — машет рукой сенатор так, словно для меня это вещь куда менее важная, чем обсуждение его политических планов. — Поверьте, я надеялся, что у нас с вами выйдет совсем короткий разговор — я ведь человек не менее занятой, чем вы. Итак, я уже подыскал вам отличного адвоката, который в любое время готов встретиться с вами и обсудить этот вопрос. Но все-таки перескажу вам суть вкратце: вы приносите извинения моему зятю и выплачиваете символичный штраф, а взамен отделываетесь лишь увольнением из полиции. В противном случае последствия могут быть для вас куда более тяжелыми, вплоть до тюремного заключения. — И это, по-вашему, выгодное предложение? — От изумления я едва не подскакиваю на сидении. — Серьезно, вы позвали меня сюда, тратя свое и мое время, только чтобы поугрожать в стиле Аль Капоне или какого-нибудь кинозлодея? — Поверьте, в такой ситуации даже я как сенатор ничего не могу сделать, — разводит он руками. — Точнее, могу, но на одной чаше весов окажется в этом случае главенство закона, а на другой — моя собственная репутация. Догадайтесь сами, что я выберу. К тому же, не все так безнадежно, как вам кажется. Я после увольнения даже могу предложить вам достойную работу. — Серьезно? И кем же? — Начальником моей охраны, — не моргнув глазом отвечает сенатор, и я начинаю пугаться: уж не шутит ли он? — Собственно, я позвал вас сюда только затем, чтобы получше к вам присмотреться. И вот теперь вижу, что вы способны не просто исполнять приказы, но и следить за качеством их исполнения, а также думать своей головой. Такой сотрудник был бы для меня просто незаменим.       «Ну вот, просто отличная идея, — думаю я, понимая, что он совсем не шутит. — Кем-кем, а сторожевым псом мне еще не доводилось служить, ха!» — Простите, сенатор, но мне действительно пора на работу, — говорю я, демонстративно поднося к глазам пустое запястье. — Не высадите ли меня вон там, на Мичиган-авеню, я пешком дойду быстрее?       Лицо Маккалума превращается в каменную маску: он не хуже меня знает, что до управления отсюда еще несколько кварталов и что пройти их пешком быстрее вряд ли получится. Понимая, что разговор таким образом прекращен, сенатор оборачивается к водителю, и лимузин тормозит на перекрестке. — Надеюсь, вы все-таки подумаете над моим предложением, мистер Гелленберг, — говорит сенатор напоследок. — Несомненно, — отвечаю я и выскакиваю на тротуар. Дождавшись, пока оба автомобиля скроются за углом, небрежным шагом направляюсь в сторону управления. Не сразу до меня доносятся чьи-то встревоженные крики и запах горелого. Обернувшись, я вижу на другом конце улицы густой черный дым, что уходит клубами все выше и выше, в чистое и уже поголубевшее небо.       «Пэтти! — мгновенно проносится в моей голове. — Ее галантерея!..» Прежде чем я успеваю додумать до конца эту мысль, ноги сами собой несут меня в ту сторону. Безумно хочется надеяться, что я ошибся, но…       Но это не так. Галантерея пылает таким ярким пламенем, что в радиусе десяти ярдов вокруг дышать становится невозможно. Неподалеку уже собралась кучка прохожих, возбужденно переговаривающихся. «Поджог… Наверняка за долги…» — доносится до меня. — Пэтти!.. — Забыв обо всем, я кидаюсь ко входу, но патрульный коп-здоровяк преграждает мне путь, отбрасывает назад: — Нельзя, сэр! Пожарных уже вызвали! Они справятся!       «Да только к тому времени будет поздно», — мелькает у меня в голове страшная мысль. Секунды уходят, а Пэтти возможно там, внутри, не может выбраться!       Действия мои, как всегда, опережают мысли и, обежав здание галантереи переулком, я оказываюсь у черного входа. Дверь его приперта снаружи доской. Твари!.. Значит, действительно поджог!..       Сломав одним пинком доску, я распахиваю дверь и врываюсь внутрь. Жар от пламени бьет мне в лицо, опаляя волосы, ресницы и брови, дым лезет в глаза и ноздри, заставляя терять ориентировку в помещении. — Пэтти!!! — во всю мощь легких зову я. В ответ — тишина. Господи, неужели?..       Из-под рухнувшей рядом балки взметывается сноп искр, и тут же раздается слабый стон. С трудом осматриваясь вокруг сквозь густой, разъедающий глаза дым, я вижу возле стойки смутный силуэт лежащего тела. — Пэтти!.. — Опять позабыв обо всем, я кидаюсь к ней, поднимаю на руки, несу к выходу. Сердце Пэтти едва бьется, с разбитой головы капает на пол кровь. С ее загоревшейся одежды огонь перекидывается на мою, но я замечаю это лишь когда кожа на моих руках начинает лопаться от жара, а вонь от паленых волос становится просто невыносимой. К счастью, к этому времени я уже выбираюсь на свежий воздух. Пройдя еще несколько ярдов по улице, я в бессилии опускаюсь на тротуар. К нам уже бегут толпой люди, срывая с себя одежду, начинают гасить огонь на мне и Пэтти. Да только мне теперь все равно — все, что мог, я сделал.       Здание галантереи еще пылает, но будто бы где-то совсем далеко, в другом мире. Перекрывая гул огня и крики толпы вокруг, над улицей разносится протяжный вой сирен пожарных машин. Следом за ними, судя по всему, мчат полиция и «скорая». — Пэтти!..       Я вскакиваю и, расталкивая толпу, бросаюсь к неподвижно лежащей женщине. Она уже пришла в себя, но едва дышит. Взгляд ее мечется по лицам вокруг и наконец замирает на мне. — Аллан!.. Ты здесь… — Пэтти!.. — Я опускаюсь на колени, беру в обе руки ее до жути горячую ладонь. — Скажи, кто это был? — Тот бледный… Я тебе говорила… — едва слышно шепчет Пэтти. — И… и еще…       Глаза ее внезапно начинают тускнеть, и на обожженном лице все явственнее проступают мощные клыки, большие уши и седая шерсть. Сущность оборотня рвется наружу, и народ, увидев это, испуганно раздается в стороны от тела. В моем внезапно прояснившемся сознании тут же всплывает: очень бледный человек… Один из тех двоих, что приходил тогда к Пэтти и спрашивал обо мне. Вторым был Йоффер. — Кто еще?.. Кто был с ним, Пэтти?.. — Я крепко сжимаю ей руку, но взгляд ее уже потух, остановившись в одной точке неба над моей головой. Пульс в руке не нащупывается. Я чувствую, как что-то соленое и жгучее течет по моему лицу и израненным рукам, и только сейчас осознаю, что это слезы.       Пэтти… Скоро к догорающим развалинам твоего заведения прибудут полицейские. Возможно, они даже обнаружат в запечатанном железной дверью погребе большое количество спиртного. И уж точно, увидев на твоем лице последний волчий оскал, кинутся в Охотничий Отдел Надзора, выяснять, как такое могло получиться. Но чего они точно не станут делать, так это искать твоего убийцу, Пэтти. Во всяком случае, я не позволю им сделать это раньше меня.       Толпа вокруг нас становится все гуще. Я поднимаюсь с колен, и глаза мои уже полностью сухие, как будто бы слезы всосались обратно в них. Среди народа вокруг замечаю кабана Дэна и его приятеля-человека. Тех самых, что были клиентами у Пэтти, когда я пришел к ней впервые после ранения. Теперь оба смотрят на меня сочувственным взглядом, даже будто бы готовы подойти и утешить.       Отъебитесь. Вы ничего уже не можете сделать. Теперь, когда Пэтти, Патриция Браун, единственная, с кем ты мог всегда поговорить по душам, кто ценил и понимал тебя, мертва. Мертва по твоей, дьявол побери, вине, Аллан.       Расталкивая в стороны собравшийся народ и не глядя ни на врача, что суетится подле меня, ни на тучу репортеров, что, словно мухи на дерьмо, уже слетелись со всего города, щелкая фотоаппаратами и строча в блокнотах, я иду прочь оттуда. Иду, сам не зная и не видя куда. Пока не упираюсь лбом в кирпичную стену, что так приятно холодит мою саднящую от огня кожу. Чувства тут же возвращаются ко мне, и все тело сотрясается от безудержных рыданий. Рука машинально нащупывает в кармане сигарету, другая никак не может найти зажигалку.       Когда же наконец мои пальцы приятно холодит металл зажигалки, а перед лицом вспыхивает огонек, меня всего словно бы прошибает разрядом электричества. Цепочка сама собой складывается в голове, и я наконец-то понимаю, где раньше видел ту красотку с фотографии, которую показывал мне Морринг.